Кристин закачалась в дверях, словно сейчас упадет в обморок.
     - Сегодня воскресенье, - пробормотала она бесстыдно, готовая на все, лишь бы ее не прогнали. - Потом вы вспомните, как выгнали меня в воскресенье, и вам будет не так весело, как сейчас.
     - Возможно, - признал он. Было не похоже, что ему и сейчас было весело.
     - Мне очень хочется есть, - добавила Кристин, не найдя ничего лучше.
     - Мне очень жаль, - стоял на своем бармен, - но больше сюда не приходи.
     Дождь припустил сильнее. Оба повернулись к окну посмотреть на него. На другой стороне дороги одиноко стояла машина, металлически-голубоватая, как сам дождь и бежавшая по водостоку вода.
     - Можешь уйти, когда дождь поутихнет.
     Когда он притих, Кристин немного помедлила, и в это время дверь стоявшей напротив машины открылась и оттуда вылез мужчина. Он был без плаща и, вместо того чтобы припустить бегом, перешел улицу не спеша, засунув руки в карманы брюк и смотря себе под ноги. Он не оглядывался ни вправо, ни влево; его вполне мог расплющить какой-нибудь грузовик, однако, судя по его виду, ему было бы все равно.
     Он зашел в гриль-бар и огляделся. Кроме Кристин, бармена и поварихи там никого не было. На Кристин вдруг снизошло озарение, и она шагнула навстречу незнакомцу:
     - Это я.
     Мужчина был около шести футов ростом, грузный, лет сорока с небольшим, с черными волосами и черной бородой, которую преждевременная старость заляпала белым. Он был рассеянно растрепан, в криво застегнутой рубашке со съехавшим набок воротником. Незнакомец казался таким же обессилевшим от усталости, как и сама Кристин; позже она узнает, что, мучимый одним из своих приступов головной боли, он всю ночь бесцельно колесил по городу, кружа по часовой стрелке, проехав накануне мимо гриль-бара без остановки. Его поразительно голубые глаза наполняла боль.
     В кабинке, где они с Кристин уселись, мужчина все время судорожно ерзал, его глаза бегали. Ну, сказала себе Кристин, за последние полторы недели психов мне встретилось больше, чем другим за всю жизнь. Она разглядывала его, пытаясь оценить всю глубину его помешательства и взвесить риск, анализируя ситуацию со всей быстротой, какую позволяли изнеможенный ум и заморенное тело.
     - Не хотите ли чего-нибудь перекусить? - сказал мужчина голосом, в котором чувствовалось огромное напряжение и который тем не менее Кристин едва расслышала.
     - Да.
     - У вас подают обед? - спросил посетитель бармена по-прежнему еле слышно.
     - Бутерброды, - ответил тот, - и суп.
     - Гамбургер, - заказала Кристин.
     - Два, - пожав плечами, сказал мужчина бармену.
     Повариха принесла два гамбургера. На то, чтобы их приготовить, ушло десять минут, в течение которых мужчина в кабинке не произнес ни слова и даже не взглянул на Кристин, а лишь в ужасе уставился в окно, как будто Кристин не могла быть той, с кем он пришел встретиться, а та женщина скоро появится. Это потому, что я некрасивая, подумала Кристин; хотя в этот момент - в восторге от безумно щедрого угощения гамбургером - ей было абсолютно по фиг. Обдумывая происходящее, она набросилась на еду.
     - Вы не едите свой гамбургер, - проговорила она, почти расправившись со своим.
     - О! - откликнулся он, заерзав, и, к ее великому разочарованию, принялся есть.
     - Может быть, прежде чем уйти, вы мне закажете еще что-нибудь - взять с собой?
     Этот вопрос как будто вызвал у него недоумение.
     - Так значит, - проговорил мужчина своим хриплым шепотом, - ты поняла объявление?
     - О, да! - заверила его Кристин. - Я не прочь записаться в клуб ?абсолютных в своем самопознании и сверхъестественно уверенных?. Валяйте, оскверняйте.
     - Сколько тебе лет?
     - Девятнадцать.
     - Правда?
     Она чуть не сказала: ладно, восемнадцать, - но поскольку это тоже было неправдой, ей показалось лучше настоять на первоначальной лжи.
     - На самом деле почти двадцать, - еще и приукрасив ее, сказала Кристин.
     На мгновение она перестала набивать рот, чтобы ослепить собеседника одной из своих самых удачных озорных улыбок, в надежде, что, может быть, за предыдущие сорок восемь часов потеряла хоть сколько-то фунтов из десяти лишних. В этот момент - хотя позже ей еще придется проанализировать эту мысль, чтобы по-настоящему осмыслить ее, - в этот момент, в кабинке гриль-бара Джея в Багдадвиле, неподалеку от пляжа, Кристин впервые поняла, какая же это жалкая вещь - мужская сексуальность. Член тут вообще ни при чем, подумала Кристин с некоторым изумлением; вся их сексуальность заключается в смехотворном комочке промахов и побуждений, который мужчинам нравится считать душой; все это время они были у нас как на ладони. Здесь, в гриль-баре, ей оставалось только постараться удержаться от смеха.
     Но поскольку то, что предлагал он, было ей безумно нужней, чем ему - то, что предлагала она, она безрассудно покорилась. Лежа с завязанными глазами на заднем сиденье машины по пути к нему домой, Кристин, конечно, не исключала возможности, что он зарубит ее топором, или продаст марокканским сексуальным маньякам, или, если повезет, просто запрет на чердаке на два-три года, пока она ему не надоест. Но в данный момент ее занимала лишь перспектива ночевки не под открытым небом, возможно, даже в кровати - не важно, в чьей и что с ней там будут делать. Ради этого стоило рискнуть всем. ?Возьмите меня с собой домой, - сказала она ему в кабинке гриль-бара, - и, если я вам понравлюсь, можете меня себе оставить. Если нет, вы ничего не теряете?. С другой стороны, лежа с завязанными глазами на заднем сиденье и чувствуя, как он часто и хаотично поворачивает - будто стараясь оторваться от ее ненормального дружка, который, как он подозревал, едет следом и которому она потом среди ночи откроет входную дверь, - Кристин старалась заверить себя, что он тоже чувствует себя уязвимым; надежда, поощренная тем, что она увидела позже, - как он лишил свой дом всего, что говорило бы о личности хозяина: фотографии убраны, почтовый ящик без фамилии, не видно никаких счетов или личных писем, наклейки с адресом со всех журналов сорваны, и вся возможная информация спрятана от нее, не считая рекламных проспектов, адресованных ?жильцу?. Единственная личность, присутствие которой ощущалось в доме, принадлежала другому человеку: в главной спальне - женская шкатулка с драгоценностями, в ванной - тюбик губной помады и щипчики для завивки ресниц, лежавшие там, похоже, уже довольно давно, - но самым печальным и таинственным из всего была пустая колыбелька в комнате, которая стала принадлежать ей, - колыбелька и мягкие хлопчатые пеленки, приготовленные на комоде рядом в ожидании младенца.
     Когда через час после встречи в гриль-баре они прибыли в дом, ее провели, все еще с завязанными глазами, на середину гостиной (так ей показалось), и за ее спиной захлопнулась входная дверь. Подождав мгновение, что незнакомец что-то скажет, она прервала молчание тем, что разделась. Из-за повязки на глазах было темно, и она стояла голая в этой темноте, пока не сказала: ?Мне нужно принять ванну?. Хорошо, ответил он. Кристин сняла повязку, а мужчина все стоял у входной двери, словно удерживай то ли ее, то ли самого себя от бегства. Одежды на полу, у ее ног, куда Кристин ее сбросила, не было, словно та испарилась, упав в серебристый дневной свет, льющийся из окна гостиной.

***

     Она подумала, что уже нарушает дух соглашения, но все же заперла за собой дверь в ванную. Пока ванна наполнялась горячей водой, Кристин изучала следы исчезнувшей женщины - маленький голубой пульверизатор в стиле ?арт-деко?, флаконы французской пены для ванн, старые баллончики из-под лака для волос и пластмассовые бутылочки с жидкостью для снятия лака; их содержимое уже начало покрываться коркой и пленкой старости. Кристин просидела в ванне целый час, отдавшись на волю потока пара, но так и не увидев сна, размышляя, не взломает ли он дверь, чтобы ворваться к ней.
     ?Пожалуйста, только не надо притворяться?, - услышала она в первую ночь его хриплый шепот себе в ухо. Она и не пыталась притворяться. После ванны и ужина, который она съела одна, Кристин ушла в свою комнату, как было велено, и улеглась на кровать, где в темноте три часа прождала, пока он наконец не пришел. Не прикидывайся, сказал он, не думай, что мне это понравится. Я, наоборот, хотел бы, чтобы ты совсем не разговаривала. Чтобы ты вообще не выражала никаких чувств. И Кристин стала еще невозмутимей, шлифуя свое бесстрастие. Большую часть последующих дней она провалялась голая на кровати, где-то звучали индастриал-рейв и ?Этюды трансцендентного исполнения? Листа, и она чувствовала, как у нее внутри, вдоль горизонта ее тела, все подрагивает в такт огням на Голливуд-Хиллз. Через открытое окно комнаты доносился запах эвкалипта и городской гари. Иногда на ночь Жилец укладывал ее к себе в постель, но, закончив, всегда прогонял, кроме одного раза, когда перепил и, не в состоянии справиться с делом, отключился, а она уснула рядом с ним. В эти первые несколько недель он часто приходил к ней рано утром, когда было еще темно и она спала. Кристин просыпалась и обнаруживала, что он беззвучно проскользнул в нее и прижимает ее к кровати за запястья, как будто боясь, что она убежит, хотя она была в полусне.
     Кристин бесцельно шаталась вверх-вниз по узкому трехэтажному дому, прилепившемуся к склону холма; она часами стояла голая перед широкими окнами, выходящими на город, а Жилец пропадал в комнате на нижнем этаже, которую всегда держал на замке. Будь готова через час, говорил он, посылая ее в ее комнату, а сам исчезал на три или четыре часа, и Кристин дожидалась, лежа на кровати в темноте и в мечтах.

***

     Они совсем не разговаривали. Все в его поведении отбивало охоту к беседам. Через пару дней она не смогла вспомнить, сказала ли ему, как ее зовут, а однажды, когда чуть не ляпнула: ?Я Кристин?, - он посмотрел на нее с таким видом, как будто в точности знал, что она собиралась сказать, и совершенно не желал этого слышать.
     Они не ели за одним столом и вообще не проводили время вместе, и дом стал принадлежать скорее ей, чем ему, поскольку Жилец запирался в комнате на нижнем этаже. Насколько она могла судить, он не придерживался какого-либо расписания, и дни и ночи для него сливались. Он никогда собственно не спал, а только время от времени забывался от усталости, от спиртного или от страшных головных болей, которые регулярно изводили его. Иногда головная боль совершенно выводила его из строя, а иногда он словно черпал в ней энергию, как будто лучащаяся из его жарких голубых глаз мука проталкивала его к концу дня, сквозь часы работы. Порой он ложился на диван или на кровать, обхватив голову руками, и немигающим взором смотрел прямо перед собой, словно вглядываясь в клочок голубого неба, прибившийся к потолку, и что-то высматривая там.
     - С вами все в порядке? - спросила Кристин его как-то раз, найдя в таком состоянии в гостиной.
     Она не поняла, что напугало его больше - сам вопрос или просто звук ее голоса.
     - Да, - наконец выговорил он тихо сквозь сжатые зубы. Жилец еще несколько минут полежал с закрытыми глазами, потом открыл их и, увидев, что Кристин все еще рядом, добавил:
     - Это бывает.
     Что прозвучало скорее как просьба уйти, чем объяснение.
     ?Ах, простите, - чуть было не ответила Кристин, - я что-то не так сказала? Мне нельзя с вами обращаться по-человечески, это нарушение каких-то границ?? Но она прикусила язык и просто подошла, опустилась на колени и начала гладить его по голове.
     - Что ты делаешь? - спросил он.
     - Глажу вас по голове.
     - Зачем?
     Она кивнула:
     - Хороший вопрос.
     Она встала, повернулась, отошла и остановилась у лестницы, только когда ей показалось, что он, может быть, что-то скажет. Но он уже забыл о ней.
     Когда Жилец сидел, запершись в своей комнате внизу, она слышала, как по полу катаются водочные бутылки. Но он никогда не напоминал пьяного - ни голосом, ни запахом, ни шатающейся походкой, как случалось с ее дядей дома в Давенхолле, он никогда не поднимал на нее руки, хотя звуки, раздававшиеся из запертой комнаты, часто были яростными; это были хриплые крики отчаяния, вызванные либо, как ей думалось, головной болью, либо тем, что его таинственные усилия оказывались напрасными. Поведение Жильца было больше всего похоже на одержимость: Кристин заметила, например, что он всегда движется по часовой стрелке. Его яростные шаги были всегда направлены по часовой стрелке; если для того, чтобы выключить свет, нужно было сделать шаг вправо, к выключателю, он вставал и обходил всю комнату по кругу, двигаясь влево, как будто жизнь его уходила в воронку сточной трубы.
     Ужасающий рев, порой доносившийся из тайной комнаты, где он метался и бился в стены, как зверь, попавший в капкан, оставался позади, когда он выходил; он запирал эти звуки на замок. Когда он выходил оттуда, от всего этого оставался только взгляд в его глазах, в котором читалась мука, смешанная с яростью. Кристин теперь знала заранее, когда он придет к ней, - это случалось каждый раз после особенно долгого и угрюмого пребывания в тайной комнате или когда он впадал в забытье - тогда, очнувшись, он хотел ее. В какой-то момент Кристин перестала бояться того, что он может ей сделать. Однажды она проснулась среди ночи и услышала, как он расхаживает в темноте - по часовой стрелке конечно же - в ногах у ее кровати. Пятнадцать минут она лежала, затаив дыхание, но он все продолжал кружить рядом, и в конце концов она снова уснула, а когда проснулась, он уже исчез; близости между ними в ту ночь не было. Однажды, когда они были в его постели, он закончил, притянул ее к груди, обнял и стал рассеянно гладить по голове; внезапно он осознал, что вот-вот поддастся настоящему чувству, и в ужасе выбежал вон. Позже, когда у нее наконец хватило мужества пойти поискать его, она нашла его наверху, в гостиной, где он спал на диване.
     Когда она была не нужна Жильцу или когда он уходил из дому, Кристин принималась, безо всякого, впрочем, энтузиазма, искать ключ к разгадке его тайны - методично прорабатывая его библиотеку в поисках старого забытого письма или, возможно, записки, вложенной между страницами. По виду из окон дома она могла определить лишь, что находится где-то среди холмов в чужом для нее городе. Принадлежа к первому человеческому поколению, с рождения точно знающему по фотографиям, как выглядит Земля из космоса, одно время она находила глубокое спокойствие, даже какое-то физическое утешение в том, что проводит жизнь исключительно внутри пространства, которого никогда не видела снаружи. Она наслаждалась моментами, когда была дома одна. Ей нравилось ходить вверх-вниз по лестницам, из комнаты в комнату и разглядывать в большие незашторенные окна панораму маленьких домишек и маленьких деревьев, маленькие машинки, пробирающиеся туда-сюда по освещенным фонарями дорогам, которые словно зависали в воздухе, белые спутниковые тарелки, всходящие на склонах холмов, как чудовищные грибы под дождем.
     Иногда наутро она замечала, что спутниковые тарелки ночью кто-то покрасил в черный цвет. Иногда ночью она даже видела, как тарелки исчезают одна за другой и как таинственная, темная фигура спешно скрывается с места преступления. Утром всегда появлялся грузовик с новыми огромными тарелками; за рулем сидел паренек-японец, который регулярно заменял изуродованные черные тарелки чистыми, белыми, без пятнышка. Однажды, только выгрузив тарелку у соседнего дома и установив ее на склоне холма, он обернулся и увидел в окне наблюдавшую за ним голую Кристин.
     Когда-то - не так уж и давно - она, может быть, и отошла бы от окна. Но теперь она просто стояла и смотрела на него, жуя сливу.

***

     По лос-анджелесским меркам дом был стар - его построили еще в тридцатых, - и вход с улицы вел на верхний этаж. Туда, заодно с библиотекой и кухней, взгромоздилась гостиная в форме большого полумесяца, с белыми кирпичными стенами, в которой были деревянный пол, камин и маленькое пианино в углу. Гостиную окружали большие окна без штор со скамеечками у подоконников.
     Этажом ниже располагалась его спальня - с окном, выходящим на восток, и ее - с окном, выходящим на запад. Запертая комната находилась еще этажом ниже. Где-то через неделю Кристин начала вольно распоряжаться своей комнатой - убрала в шкаф колыбельку, которая так смущала ее, ожидая, что он будет в ярости. Но он ничего не сказал - возможно, потому что не заметил, а возможно, потому что сам хотел ее убрать, но почему-то никак не мог собраться с силами.
     В доме почти не было видно признаков чьей-то жизни, чьих-то секретов. На стенах не висело ничего, кроме ошеломляющей черно-белой фотографии одного особенно заброшенного участка шоссе ј 66 в Аризоне, примерно 1953 года, - бензоколонка ?Тексако? на фоне мотеля, а позади них машина, сливающаяся с небом в бредовых сгустках облаков. Старое грязно-белое пианино в гостиной стояло нетронутым, никто никогда на нем не играл; оно казалось заброшенным, опустошенным, как будто его недавно оставила та, что часто сидела за ним, как будто с него исчез какой-то памятный и очень важный сувенир, что красовался на нем ранее. В библиотеке, между книжными страницами, не нашлось ни одного затерявшегося письма, ни одной фотографии. Похоже, он не имел привычки оставлять за своей жизнью следы в виде рассеянной дребедени.
     Вскоре Кристин начала тайком перетаскивать книги из библиотеки в свою комнату. Среди них были тома Бронте, Сандрара и Кьеркегора, которые она когда-то взяла с собой, покидая Давенхолл, романы Травена  и Тумера , Боулза  и Достоевского, Кендзабуро Оэ , Вулрича  и Сильвины Окампо , ?Лесной царь? Мишеля Турнье  и ?Тысяча и одна ночь?, ?Книга Лилит? , ?Исповедь англичанина, употреблявшего опиум? Томаса Де Квинси , кошмарные эпические гравюры Линда Уорда  и автобиография Винсента Ван Гога, том запрещенных комиксов Эгона Шиле , собрание писем Эдгара Г. Ульмера  и последнее полное издание дневника Ким Новак.  Она поставила их на полку под окном. На стену над кроватью она прикнопила вырванные из журналов Жильца фотографии и статьи, рассказы про писателей и музыкантов, про существовавшие лишь в мечтах дальние страны и города - Марокко,
 Венецию, Ирландию, - а также вырезку, которую ей удалось сохранить в своих странствиях: заметку о новогодней ночи в Северной Калифорнии.
     - Должно быть, они верили, - своим сдавленным шепотом проговорил Жилец, - что в полночь случится нечто настолько ужасное, что любой риск оправдан.
     Кристин спала на верхнем этаже, греясь на солнце у окна, и, проснувшись, лениво спустилась в свою комнату. Она вздрогнула, обнаружив, что он сидит на ее постели, куда пришел за ней, должно быть, одолеваемый одним из своих бурных приступов плотского желания. Он снял со стены газетную вырезку и изучал ее. Когда в дверях появилась Кристин, он не поднял глаз.
     - Они, должно быть, верили, что любой риск, который они могли предпринять, не сравнится с апокалипсисом, который они не могли себе представить.
     - Они сами не знали, во что верят, - ответила она.
     - Да? - Он оторвал-таки глаза от заметки. - Откуда ты знаешь?
     - Я там была.
     - А ты во что верила, что оказалась там?
     - Я убегала из дому.
     Жилец рассеянно кивнул и снова уткнулся в статью.
     - Шагнуть со скалы - это акт веры. Так что они должны были во что-то верить.
     - А вы кто? - решилась она спросить. - Философ, социолог?
     Позже она поняла, как это слово правильно произносится, пишется и выглядит на бумаге, а до того оно звучало для нее как непроизносимый медицинский термин.
     - Я апокалиптолог, - ответил Жилец, по-прежнему внимательно читая заметку.
     - Прыжок со скалы, - сказала Кристин, - может быть актом веры, но это еще не значит, что они понимали, во что верят. - Заговорив с ним таким образом, она, впервые за три недели, вдруг почувствовала неловкость за свою наготу. - Разве вера - это не когда веришь в то, во что веришь? Разве это не значит - не желать не верить, потому что понимаешь, что