ящей по всей комнате пленительный запах сьестного.
     - Проходите, ребятки, мы тут супчик соображаем.  Знакомьтесь:  Павел,
Катя, Маша, - представил он нас своим суетливым, но мягким голосом.
     - Леня, - протянул  руку  высокий,  опять  раскрыв  лицо  в  приятной
улыбке.
     - Я - Юра, - сообщил белобрысый, пряча неловкость за надменностью.
     - Б-борис, - представился мужчина, не забыв  немного  заикнуться  для
приличия.
     - А это - Наим! - сказал Филипп,  указывая  на  лежащего  на  кровати
"афганца".
     - Здравствуйте, - тот встал и протянул руку широкую и коричневую.
     - Наш Наим из Афганистана, - подтвердил мои догадки Юра. -  Но  он  -
советский, учился в России.
     - Очень приятно, - я пожал руку и добавил приветливо. - Коммунист?
     - Нет, у меня жена русская.
     Я сделал заключение, что, видимо, в Афганистане можно  было  не  быть
коммунистом, достаточно иметь русскую жену. Не  понятно  только  для  чего
достаточно...
     Мы расселись и завязался обычный разговор знакомящихся людей. Перейдя
сразу на "ты", как это и заведено у простого  русского  народа,  принялись
распрашивать один другого о том о сем...
     - Вы откуда, ребятки, -  поинтересовался  Филипп,  по  праву  хозяина
взявший слово первым.
     - Из Москвы, - вздохнули мы разом. - Учились в институте. Вот  житуха
заела, ну мы и приехали. Может чего здесь сможем, - эта версия выглядела в
моих глазах вполне сносно. Правда никому особо не важна.  Сам  я,  в  свою
очередь, спросил:
     - А вы сами?
     За команду хозяев выступал Юра.
     - Я из Латвии, из Риги, Леня тоже из Латвии.
     - А, так вы - латыши? - с безразличной интонацией уточнил я.
     - Нет, нет! Я - чистый русский! -  Юра  принялся  горячо  защищаться,
будто я собирался его за это подвергнуть экзекуции. - У Лени папа - латыш,
но он латышей тоже не любит.
     Беспокоился он зря. Леню я тоже четвертовать не собирался.
     Не знаю, чего он так открещивается от латышей, но мне,  если  честно,
глубоко наплевать, кто он там.
     - Филипп с Украины, - продолжал тот. - Из Одессы.  Он  уже  месяцтут.
Боря тот тоже с Украины.
     Борис кивнул и в подтверждение  этих  слов  аристократическим  жестом
выпустил изо рта струю дыма.
     - Ну, ребятки, - Филипп нес откуда-то кастрюлю и  сковородку.  -  Чем
богаты! На азюлянтских харчах не раздобреешь... Я тут супчик... Беру  пару
консервочек,  тут  помидорчик,  лучок   зелени,   перчик,   картошечки   -
подзаправим, и хорошо. Приходится самим поварить.
     Суп пахнул аппетитно и после сегдняшних сухих пайков  был  совершенно
кстати. Я с удовольствием проглотил две тарелки, и третью мне не позволяли
взять лишь правила приличия - единственнео, что  еще  позволяет  сохранять
фигуру в рамках.
     - Куришь? - Юра протянул сигареты с искренней вежливостью,  но  явная
тоска жадности мерцала в его глазах.
     - Нет, спасибо, - я вежливо отказался. И  его  нервы  спас  и  сказал
правду.
     - А пивка? - Филипп протянул мне и Кате по банке.  -  Вы  попробуйте:
настоящее немецкое, "Карлскрон"! Здесь наше нужно забывать.
     От пива мы не отказались. Медленно попивая из  банки  в  общем-то  не
теплое, но и не достаточно холодное пиво, я вспоминал,  сколько  лет,  как
забыл "наше". Это оказалось так себе.
     Мы  сидели,  совершенно  незнакомые  друг  другу  люди,  пили   пиво,
разговаривали о том о сем, и всем было приятно. Приятно, что здесь,  вдали
от  дома,  каждый  из  нас,  вольно  или  невольно  попавший   сюда,   мог
расслабиться, покалякать с земляками.
     Что сближает  людей?  Конечно  общая  компания,  где  можно  посидеть
расслабившись, потравить анекдоты, просто сочинить  и  тут  же  рассказать
быль или байку, послушать кого-нибудь. И вот уже  только  познакомившиесмя
люди становятся приятелями.
     Залитый в желудок суп приятно его прогревал, заполнив,  казалось  все
нутро. Размеренный разговор мягко перепрыгивал с темы на тему.  Через  час
обнаружилось, что трепал в основном Юра, причем без устали.  Все  порядком
устали  от  чуши.  Не  видя  другого  выхода,  я  тронул  вопросом  доселе
молчавшего Наима, но тот  оказался  достойным  конкурентом  нашего  нового
молодого друга и продолжил в том же духе.
     Вдруг  неожиданно  нашу  расклеивающуюся   беседу   нарушили.   Дверь
распахнулась и  в  комнату,  громко  сопя,  вкатился  огромный,  под  метр
девяносто и широкий в два обхвата, совершенно черный негр. На его темном и
круглом, как сгоревший блин лице, ярко выделялись красные, дико выпученные
глаза. Не останавливаясь,  он  навалился  на  Леню  и,  издав  дикий  рык,
принялся истошно кричать "Руссланд! Руссланд!". Моей первой  мыслью  было,
что эта огромная глыба черного мяса имеет личные претензии  к  России  или
мстит русским за построение негросоциализма в его отдельно взятой  стране.
Не понятно лишь, почему его месть столь избирательна и вылилась именно  на
Леню. Но в этот момент  наши  собеседники  принялись  скандировать  "Заир!
Заир!", из чего я пришел к выводу, что его эмоции вызванны не  неприязнью,
а скорее привязанностью к русской нации в  Ленином  лице.  У  меня  возник
откровенный страх, что эту привязанность он захочет выразить еще и ко мне.
Но опасения, все же, оказались напрасными.
     - Руссланд гут! - ревел он.
     - Гут, Заир, гут! - вторили ему.
     - Руссишь? - прекратив, наконец, бурно изливать чувства, он  спросил,
указывая на нас.
     Нас представили, пожали руки. Теперь он  приступил  к  главной  части
своего  визита,  ради  которой,  собственно,  и   затевался   пятиминутный
спектакль.
     - Please one vodka,  -  жалобным  голосом  попросил  он,  попытавшись
показать маленькую  рюмку,  но  в  его  огромных  ручищах  она  показалась
стаканом.
     - Ноу водка, Заир, - развел руками Филипп. - Биер - айн марк.
     - Ноу, ноу, - черный громила заметно потерял  интерес  к  нам,  потом
развернулся и ушел.
     - Это - Заир, - объяснил Юра. - Он сам из Заира, зовут его черт знает
как, никто выговорить не может, так и прилепили: Заир, а ему нравится.
     - Он здесь с семьей, шесть детей, - Леня уже оправился от объятий.  -
У него жена с ребенком осталась в этом самом Заире, а он здесь.  Может  на
нее денег на билет не хватило. Он тут каждый день по  азюлю  ходит,  водку
клянчит, многие дают.
     - А что это за пиво по марке, - поинтересовался я у Филиппа.
     - Да вот приторговываем потихоньку, - он  повел  глазами  в  сторону,
немного смущенный. - В магазине баночка сорок девять пфенингов, а здесь мы
по марке.
     - И что - берут? - голос выдал мою недоверчивость.
     - Берут! Днем, кто  хочет,  в  магазине  скупается.  А  вечером,  как
догоняться станут, так магазин закрыт, до заправки далеко, вот и берут.  И
не только я один торгую. Вон - югослав Кристо в 41-ом,  еще  турки.  Пиво,
есть еще сигареты, крепкое всякое. В магазине бутылка стоит двадцать пять,
а здесь - пятнарик. Берут краденое.
     - А есть еще русские в лагере? - поинтересовалась Катя.
     - Есть еще пара с Украины: Петя и Наташа. Но они  почти  не  выходят.
Она - чокнутая, боится наружу выходить и его не пускает.
     День выдался  напряженный,  завтра  предстояли  еще  поездки,  и  мы,
посидев еще чуть-чуть, пошли назад в нашу комнату.
     Ночью мне не спалось. Я смотрел в темноту, в голову шли разные мысли.
Что за идиотскую штуку придумали - человеческий мозг? Иной раз  нужно  что
вспомнить, так, сколько не силишься, не помогает.  А  тут  спать  надо,  а
такая чушь в голову лезть начнет... Ворочаешься из стороны  в  сторону,  а
они тебя жалят - воспоминания эти, черти бы их взяли! Я не люблю много  из
прошлого, но куда его засунешь? Не так далеко уж и убежал  я  от  детства:
многие сверстники мои  еще  такими  дурными  кажутся.  Но  на  плечах  уже
чувствуется груз. Он давит...
     Упрямство - вот тот  порок,  который  стал  мне  наказанием  за  "все
хорошее", а может и за чьи чужие грешки. По молодости каких  глупостей  не
наделаешь... По упрямству полез я в свое время в "бизнес", чтоб его  драли
те же черти, что и все остальное, вместе с такими же "бизнесменами", как и
я сам. Ничего, кроме растрепанных нервов, неприязни ко всему, я не  нажил.
Хотя нет, как же не нажил? Еще как нажил! Врагов кучу. Доживаешь до  того,
что перестаешь верить всем, даже друзьям близким. А, впрочем, что  я?  Все
наше поганое общество поделилось  при  первой  возможности  на  "белых"  и
"красных". Меня это волновало, правда, не очень. Последний путч - на самом
деле лишь первый в длинной цепи грядущих. Всех "за" и  "против"  рано  или
поздно сметет ими же раздутая волна, и Бог с ними. Что касается  меня,  то
считаю, что приехал сюда опять  драться.  Я  хочу  вернуться  когда-нибудь
победителем и показать, где раки зимуют, кое-кому из врагов  и,  особенно,
кое-кому из "друзей". Будем драться за  новую  жизнь  и  паспорт,  как  ее
символ.
     Но, если быть честным перед самим собой, то я во все этом не  уверен.
Чувствую, что мой мозг, здесь, в Германии испытывает  огромную  перегрузку
от резкого торможения. Представь,  что  ты  идешь  по  широкому  проспекту
большого города, где рядом шумят  сотни  проносящихся  машин,  и  мелькают
тысячи спешаших людей. Ты скован тисками города, урбанизированной  жизнью,
и хоть и жалуешься слегка, но это -  твое  нормальное  состояние.  Однако,
стоит резко свернуть в подворотню, зайти в в  небольшой  дврик,  окруженый
домами, где растут деревья, стоят садовые скамейки и все  сразу  меняется.
Здесь попадаешь в болото времени, где кажется, что даже воздух,  солнечный
свет, все звуки застыли. И в этот момент невыносимое давление тишины зовет
к возврату в  влдоворот  жизни.  Но  постоишь  или  посидишь  во  дворе  и
потихоньку почувствуешь прелесть этой тишины,  рождающей  в  теле  негу  и
дающей расслабиться душе. Теперь уже ничего не надо, уже не хочется назад.
Я чувствую, что в Германии, попал в такой двор-отстойник, где жизнь нельзя
увидеть, нельзя услышать, а можно лишь поддаться неге и созерцать, как она
засасывает тебя.
     Глупым мыслям поддаваться долго нельзя, я взял Хэмигнуэя.
     Заснул я, видя радужный сон: в сиянии лучей стоял большой  зеленый  и
определенно немецкий паспорт с моей фамилией.


     Следующую пару дней мы поднимались в семь утра  и  совершенно  сонные
таскались в Швальбах проходить всякие формальности.  Сначала  терзали  нас
медосмотром. Флюрография, кровь - вся  процедура  для  приезжающих  заняла
битый час, а потом мы семь часов толкались во все том  же  битком  набитом
холле. Озверевший от семичасового ожидания неизвестно чего, я остановил  в
коридоре немца, который тут много  чем  распоряжался,  и  стал  злобно  на
чистом английском языке говорить о том, что все эти процедуры  можно  было
сделать за один раз.  И  работникам  и  нам  было  бы  легче.  "Легче",  -
согласился служащий, но добавил, что есть инструкция, и ее в  Германии  не
обходят, здесь, мол, не Россия... В этом он прав. Здесь  не  Россия,  хотя
дураков явно не меньше. Еще мне указали, что без  паспорта  я  тут  вообще
никаких мнений иметь не могу,  впрочем  это  обстоятельство  до  меня  уже
дошло.
     Второй день врезался в память сильнее. Нас повезли уже не в Швальбах,
а  в  другой  маленький  городок,  где  по  общему  мнению  и   происходит
пресловутое интервью.
     В комнате за столом сидела полная тусклая  блондинка,  перед  которой
стояла пишущая машинка. Там же на столе лежало наше дело. В комнату  вошел
мужчина и представился переводчиком. Русский у  него  оказался  достаточно
корявый. После первых фраз выяснилось, что интервью никакого не будет, что
сегодня моя судьба никого еще не волнует, а проблема всего  лишь  в  наших
паспортах, которые мы сдали.
     - Вы граждане какого государства? - обвинительно  уставился  на  меня
переводчик, исковеркав и "граждан" и "государство".
     - Советского Союза, к моему глубокому сожалению, - ответил я, потупив
взгляд в направлении стола.
     - Но Советского Союза нет. Какого нового гоударства вы граждане?
     - Никакого, также к сожалению, - опечаленно сообщил я, ибо  это  была
часть моей версии.
     Он открыл паспорта и что-то там рассматривал.  Человеку,  обладающему
малейшим чувством сообразитлеьноси,  не  составит  труда  мое  гражданство
определить. Там в паспорте на четырнадцатой странице стоит  прописка,  где
черным по белому написано: Москва. А дальше, включив мозговой компьютер  и
подождав немного, пока он  нагреется,  можно  методом  сложных  логических
экстраполяций определить, что Москва - это стлоица России,  а  раз  я  там
живу, то и гражданство мое... Правда просто? Для кого-то может  и  просто,
но не для каждого служащего ежедневно и честно выполняющего  свой  сизифов
труд.
     - Твоя жена - еврейка, - пояснил он мне,  чтобы  и  я  знал  тоже.  -
Родилась в Москве, значит и гражданство у нее российское.
     - Пусть будет российское, - примирительно согласился я. -  Но  вам  я
сделал заявление, что его у нас нет.
     Он опять взял в руки мой паспорт.
     - Тут написано, что ты - украинец! - сообщил он с таким видом,  будто
хочет меня поразить: вот, мол, поймал!
     - Да, - невозмутимо согласился я.
     - Значит и гражданство  у  тебя  украинское!  -  победно-торжественно
заявил мужик.
     - Ну, уважаемый, какое украинское? Я эту Украину больше семи  лет  не
видел, а тогда у нас гражданство одно было - серпом по молоту.
     - Нет, нет! - решительно  запротестовал  он.  -  Если  написано,  что
национальность - украинец, то и гражданство украинское.
     - Вы хотите сказать, - во мне росла злоба, - что будь у меня написано
"узбек", я был бы в ваших глазах гражданином Узбекистана, хоть  и  никогда
его не видел, так что ли по-вашему?
     - Конечно, - невозмутимо ответил он.
     - Тогда я не понимаю, почему моей жене, у которой написано в паспорте
"еврейка", вы дали русское гражданство? - я вызывающее посмотрелна него, а
потом примирительней добавил. - Давайте мы  сойдемся  на  компромиссе.  Вы
дадите нам немецкое гражданство да и все. Тут никаких разногласий  с  моей
стороны не предвидится.
     Не получив ответа на свой вопрос, я понял, что аудиенция закончена  и
взяв Катю за руку, вышел.
     Ничего не имею против Украины и ее гражаднства, иметь его можно  было
бы. Но волновал вопрос принципа, а тут, как известно,  если  уж  пошли  на
принцип, то берегись...
     У меня сперло дыхание, я чувствовал, что разнервичался. Это -  плохой
признак. Последние два месяца окончательно доканали. В конце концов, уже в
третий или четвертый раз здесь, в Германии, психовал по пустякам. Пришлось
искать способ расслабиться или просто выместить на ком-нибудь злобу.  Катя
сидела на стуле, я молча стоял рядом и смотрел в окно. В этот момент сзади
послышался голос, обращающийся на русском:
     - Простите!
     Я обернулся. Передо мной стоял молодой человек лет двадцать  шести  -
двадцати восьми, ниже меня ростом, с бородой,  которая  скорее  похожа  на
щетину, неровными пучками разместившейся на подбородке. В этом лице  много
странного. Черты типично русские, но кожа смуглого  цвета.  Глаза  блестят
фанатичным блеском, но это не взгляд шизофреника. Он смотрит на  человека,
явно его изучая. Весь его вид не то жалкий, не то печально-величественный.
     Можно предположить, что он - хороший психолог, психолог  от  природы,
из таких, которые могут вынуть  из  человека  все,  залезть  ему  в  самую
глубину и убедить в своей правоте, как бы тот не сопротивлялся. Но я  тоже
не лыком шит. Молча разглядывал его  и  тянул  паузу.  Человек,  продолжая
смотреть мне в глаза, повторил:
     - Простите, вы - русский?
     - Нет! - раздраженно ответил ему. - Уже пять минут, как нет. И  нужно
отметить, что и не немец тоже.
     - Как? - удивленно спросил он.
     Я,  слегка  обрадовавшись  возможности  поделиться  с  кем-то  своими
впечатлениями, в красках описал случившееся. Он мягко засмеялся.
     - Ну не волнуйтесь так! Пусть они себе пишут. Главное,  что  в  вашем
сердце написано.
     Я чувствовал, что волна  моих  эмоций  разбилась  на  мелкие  брызги,
которые тут же и исчезли. Протянув руку, представился.
     - Андрей Дубровский, - ответил он мне.
     - Неужели тот? - вырвалось у меня.
     - Да нет, только тезка, - он усмехнулся.
     Мы присели на стулья. Я смотрел на него и думал, что он, а точнее его
манера говорить и  вести  себя  вполне  соответствуют  его  имени.  Андрей
Дубровский.  Именно  таким  можно  представить  себе  Пушкинского   героя:
печальное и величественное лицо, располагающее к себе.
     - Откуда вы? - спросил Андрей.
     - Из Москвы.
     - А я из Таджикистана, из  Душанбе,  -  негромко  пояснил  он  мерным
голосом, скорее подходящим проповеднику. - Уже  год,  как  в  Германии.  Я
работал здесь по контракту футбольным тренером. Потом он закончился, и мне
сказали, что я могу подписать новый, но нужно ехать в Москву и  там  ждать
полгода. Я вернуться не могу, вот и приехал сюда.
     - А вы, простите, - русский? - осторожно тронул я его нацтему.
     - Да, мои родители в войну, в оккупацию попали в  Таджикистан,  но  я
свободно говорю по-таджикски. Жена у меня тоже русская, но она осталась  в
Душанбе.
     Признаться честно, он был превым человеком из Таджикистана,  которого
я видел в своей жизни, и, хоть это и не в моих правилах, позволил себе все
же его расспросить о том, что меня давно уже интересовало.
     - А как там у вас было, в Душанбе?
     - О! - восхищенно ответил он. - Это прекрасный город! - потом добавил
с печальной ноткой. - Был прекрасный. Сейчас все изменилось.
     Его глаза затуманились и, опустив взгляд на руки, он продолжал ровным
голосом:
     - Это было действительно прекрасное  место.  Много  русских.  Знаете,
таджики - это в основном сельские жители. Название "Душанбе" переводится с
местного примерно как "торговое место".  Таджики  там  поначалу  не  жили.
Потом лишь появились торговцы, те, кто управляют, потом интеллигенция. Еще
при царе, потом при советской власти туда стали  съезжаться  русские.  Они
прекрасно сживались с таджиками. Те говорили, конечно,  между  собой,  что
русские - плохо. Но, знаете, я часто бывал у них в селах,  в  гостях.  Они
встречают тебя, как важного человека, хоть ты им и незнаком. Режут барана,
поют вином, очень много. Мне часто  говорили:  "Оставайся,  мы  тебе  жену
найдем красавицу". Было хорошо.
     Когда он рассказывал, его лицо светилось.  Видимо  его  мысль  сейчас
коснулась каких-то прияных воспоминаний. Но, вдруг, оно опять помрачнело.
     - Потом все разрушилось за один день. Таджиков  натравили  на  чужих.
Они боролись за власть, а мы  оказались  лишь  козлами  отпущения.  Нас  -
русских - много, и мы - не стадо телят. Мы знали, что защищать нас некому.
Мужчины взяли автоматы в руки, чтобы защитить свои семьи.
     - А вы, Андрей?
     - Да. Я тоже держал оборону с автоматом. Они стреляли  в  нас,  и  мы
стреляли в них. Но вы знаете, Павел, именно в те часы мне не давала  покоя
одна мысль. Они, таджики - мусульмане. Их позвали под предлогом, что  вера
требует уничтожить неверных. Они  готовы  убивать  людей,  женщин  и  даже
детей. Они хотели резать, видеть кровь.
     В глазах Андрея застыл ужас и боль. Он  и  сейчас  видел  все  это  в
жутких кадрах памяти.
     - Поймите, у  нас  тоже  есть  оружие.  У  нас  даже  было  моральное
оправдание убивать, ведь  на  нас  напали.  Но  мы  не  хотели  этого.  Мы
показали, что можем, но не сделаем этого просто так. И они поняли, что мы,
русские жили в мире, что нам не  нужна  смерть  таджиков.  Но,  когда  это
случилось, было уже поздно. Они стали воевать и с нами и между  собой.  И,
знаете, в тот самый момент я понял великое значение нашего Бога.
     Тему Бога я не ставлю в список любимых, и  меня  слегка  передернуло.
Андрей это заметил и покачал головой.
     - Нет, нет! Вы не правильно поняли. Я не