что  многочисленные
общие места в  рассказе о  его похождениях в Европе и о женских характерах в
странах,  которые  он  изъездил,  навеяли на  Мангогула глубокий сон,  -  из
опасения его разбудить, подсел поближе к фаворитке и продолжал вполголоса:
   - Сударыня,  если бы  я  не  опасался,  что  уже  утомил вас рассказом,
который был,  может быть,  слишком длинным,  я  рассказал бы вам свое первое
похождение по приезде в Париж. Не знаю, как это я забыл о нем упомянуть.
   - Говорите,  мой дорогой,  -  отвечала фаворитка.  -  Я удвою внимание,
чтобы вознаградить вас за потерю второго слушателя, раз уж султан спит.
   - Мы получили в Мадриде, - продолжал Селим, - рекомендательные письма к
некоторым вельможам французского двора и,  прибыв в Париж, очень легко вошли
в общество.  Было лето, и мы с моим гувернером ходили по вечерам на прогулку
в  Пале-Рояль.  Однажды подошло к нам несколько петиметров,  которые указали
нам на хорошеньких женщин и рассказали их историю, правдивую или выдуманную,
не  забыв упомянуть о  самих себе,  как вы  догадываетесь.  В  саду было уже
изрядное  множество  женщин,   но   в   восемь  часов  прибыло  значительное
подкрепление.  Глядя  на  множество  драгоценных камней,  на  великолепие их
уборов и  на  толпу  поклонников,  я  подумал,  что  это,  по  меньшей мере,
герцогини.  Я высказал эту мысль одному из молодых господ,  составлявших мне
компанию. Он отвечал, что сразу видит во мне знатока и что, если мне угодно,
я  буду иметь удовольствие поужинать сегодня же вечером с наиболее любезными
из этих дам. Я принял его предложение, и тотчас же он шепнул словечко на ухо
двум-трем своим приятелям,  которые упорхнули в разные стороны и, меньше чем
через четверть часа, вернулись дать нам отчет о своих переговорах.
   "Господа, - сказали они, - сегодня вечером вас ждут к ужину у герцогини
Астерии".
   Молодые люди,  не входившие в  нашу компанию,  громко завидовали нашему
счастью.  Мы прошлись еще несколько раз,  затем все разошлись,  а  мы сели в
карету, чтобы ехать развлекаться.
   Карета остановилась у  маленькой двери.  Мы вышли,  поднялись по весьма
узкой лестнице на второй этаж и очутились а апартаментах,  которые теперь не
показались  бы  мне  такими  обширными  и  великолепно меблированными.  Меня
представили  хозяйке  дома,   которой  я   отвесил  самый  глубокий  поклон,
присоединив к  нему  такой  почтительный комплимент,  что  очень  смутил ее.
Подали ужин.  Меня  посадили рядом с  одной очаровательной маленькой особой,
которая начала с успехом разыгрывать герцогиню.  Сказать по правде, не знаю,
как я посмел в нее влюбиться, однако это случилось со мной.
   - Так, значит, вы любили хоть раз в жизни? - прервала его фаворитка.
   - О да,  сударыня,  -  отвечал Селим, - как любят в восемнадцать лет, с
крайним нетерпением довести до  конца начатое дело.  Я  не спал ночь,  и  на
рассвете начал  сочинять моей  красавице самое галантное в  мире  письмо.  Я
отослал  его,  мне  ответили,  и  я  добился свидания.  Ни  тон  ответа,  ни
доступность дамы не вывели меня из заблуждения,  и  я  помчался в  указанное
место,  глубоко убежденный,  что  буду  обладать женой  или  дочерью первого
министра. Моя богиня поджидала меня, лежа на большой кушетке. Я взял ее руку
и  поцеловал с  величайшей нежностью,  поздравляя себя  с  благосклонностью,
которую она мне оказывала.
   "...Правда ли,  - спросил я ее, - что вы разрешаете Селиму любить вас и
сказать вам об этом?  И  может ли он,  не оскорбляя вас,  льстить себя самой
сладкой надеждой?"  С  этими словами я  поцеловал ее  грудь,  и  так как она
лежала навзничь, я был уже готов весьма поспешно вести атаку, когда она меня
остановила, говоря:
   "...Слушай,  дружок,  ты красивый молодчик,  ты умен,  ты говоришь, как
ангел, но мне надо четыре луидора".
   "Что вы говорите!" - прервал я ее.
   "Я говорю,  -  продолжала она,  -  что тебе нечего здесь делать, если у
тебя нет четырех луидоров".
   "Как,  мадемуазель,  -  отвечал я,  пораженный,  -  вы  цените себя так
дешево? Стоило приезжать из Конго ради такого пустяка!"
   Я поспешно оправился, спустился вниз по лестнице и уехал.
   Как видите, сударыня, я начал с того, что принял актрису за принцессу.
   - Я крайне удивлена,  - заметила Мирзоза, - ведь разница между ними так
велика.
   - Я  не сомневаюсь,  -  продолжал Селим,  -  что у  этих дам вырывались
тысячи вольностей,  но что вы хотите?  Иностранец, молодой человек, не умеет
разбираться.   Мне  рассказывали  в   Конго  столько  дурного  о   вольности
европеянок...
   При этих словах Селима Мангогул проснулся.
   - Проклятие!  -  воскликнул он,  зевая и протирая глаза. - Он все еще в
Париже!   Разрешите   вас   спросить,   прекрасный  рассказчик,   когда   вы
рассчитываете вернуться в  Банзу и  сколько мне  еще осталось спать?  Ибо вы
должны знать, мой друг, что стоит только начать в моем присутствии рассказ о
путешествии,  как на меня нападает зевота.  Я получил эту дурную привычку от
чтения Тавернье и других авторов.
   - Государь, - отвечал Селим, - уже больше часа, как я вернулся в Банзу.
   - С  чем вас и  поздравляю,  -  сказал султан и,  обращаясь к султанше,
прибавил:  -  Сударыня,  настал час  бала.  Пойдемте,  если  только вам  это
позволит усталость после путешествия.
   - Государь, - ответила Мирзоза, - я готова.
   Мангогул и  Селим уже  надели домино;  фаворитка накинула свое,  султан
подал  ей  руку,  и  они  направились в  бальный зал,  при  входе в  который
расстались,  чтобы затеряться в толпе. Селим следовал за ними. "И я также, -
говорит  африканский автор,  -  хотя  предпочел бы  спать,  чем  смотреть на
танцы".


ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ И ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ ПРОБЫ КОЛЬЦА.
   БАЛ-МАСКАРАД И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ

   Самые  сумасбродные сокровища Банзы не  преминули сбежаться туда,  куда
призывало их  удовольствие.  Одни из  них приехали в  обывательских каретах,
другие в наемных экипажах, некоторые даже пришли пешком.
   - Я никогда бы не кончил,  -  говорит африканский автор,  при котором я
имею  честь состоять шлейфоносцем,  -  если  бы  стал подробно описывать все
шутки,  которые сыграл с  ними Мангогул.  Он задал в  эту ночь своему кольцу
больше работы,  чем за  все время с  тех пор,  как получил его от гения.  Он
направлял его то на одно,  то на другое, иногда сразу на двадцать. Вот когда
поднялся  шум!  Одно  кричало  пронзительным  голосом:  "Скрипка!  "Колокола
Дюнкирхена",    пожалуйста!";    другое   хриплым   голосом:   "А   я   хочу
"Попрыгунчиков"!" -  "А я хочу трикоте!" - кричало третье. И целое множество
голосов зараз требовало всевозможных затасканных танцев. Только и слышалось:
"Бурре!"... "Четыре лица!"... "Сумасбродка!"... "Цепочка!"... "Пистолет!"...
"Новобрачная!"...  "Пистолет!"...  "Пистолет!"...  Все  эти восклицания были
пересыпаны тысячами вольностей.  С одной стороны слышалось:  "Черт бы подрал
этого болвана!  Его надо послать в школу!";  с другой: "Так я вернусь домой,
не сделав почина?";  здесь раздавалось:  "Кто заплатит за мою карету?"; там:
"Он увильнул от меня, но я буду его искать, пока не найду!"; в другом месте:
"До  завтра!  Прощайте!  Но  обещайте мне  двадцать луи.  Без  этого дело не
пойдет!"  И  со  всех  сторон  раздавались слова,  разоблачавшие желания или
поступки.
   В  этом  кавардаке одна буржуазка,  молодая и  хорошенькая,  распознала
Мангогула, стала его преследовать, дразнить и добилась того, что он направил
на нее перстень. Тотчас же все услыхали, как ее сокровище воскликнуло:
   - Куда  вы  бежите?  Стойте,  прекрасная маска!  Неужели вы  останетесь
равнодушным к сокровищу, которое пылает к вам страстью?
   Султан,  шокированный таким наглым заявлением,  решил наказать дерзкую.
Он  вышел,  нашел  среди  своих  телохранителей человека  приблизительно его
роста,  уступил  ему  свою  маску  и  домино  и  предоставил  буржуазке  его
преследовать.  Обманутая сходством, она продолжала говорить тысячи глупостей
тому, кого принимала за Мангогула.
   Мнимый  султан был  не  дурак.  Он  умел  объясняться знаками и  быстро
заманил красавицу в уединенный уголок, где она в продолжение часа воображала
себя фавориткой, и бог знает, какие планы роились в ее голове. Но волшебство
длилось недолго.  Осыпав ласками мнимого султана,  она  попросила его  снять
маску.  Он  повиновался и  показал  ей  лицо,  украшенное огромными усищами,
отнюдь не принадлежавшими Мангогулу.
   - Ах! Фи! Фи! - воскликнула буржуазка.
   - Что с вами такой,  мой маленький белка?  -  спросил ее швейцарец. - Я
думать хорошо вам услужить, зачем вы сердиться, что меня узнайт?
   Но  богиня  не  удостоила  его  ответом,  вырвалась из  его  объятий  и
затерялась в толпе.
   Те  из  сокровищ,  которые не  претендовали на  столь  высокие почести,
дорвались-таки до  удовольствий,  и  все  они  направились обратно в  Банзу,
весьма удовлетворенные поездкой.
   Публика  расходилась,  когда  Мангогул встретил двух  старших офицеров,
оживленно разговаривавших.
   - Она моя любовница,  -  говорил один.  -  Я  обладаю ею уже год,  и вы
первый осмелились посягать на мое добро.  Зачем вам беспокоить меня? Нассес,
мой друг,  обратитесь к  другим.  Вы найдете сколько угодно любезных женщин,
которые сочтут за счастье вам принадлежать.
   - Я  люблю Амину,  -  отвечал Нассес.  -  Мне только она и нравится Она
подала мне надежды, и вы позволите мне ими воспользоваться.
   - Надежды! - воскликнул Алибег.
   - Да, надежды.
   - Черт возьми! Не может этого быть...
   - Говорю вам,  сударь,  что это так.  Вы  оскорбляете меня недоверием и
должны немедленно дать мне удовлетворение.
   Тотчас же они спустились по главной лестнице.  Сабли были уже обнажены,
и  спор  их  должен был  кончиться трагически,  когда султан остановил их  и
запретил им драться до тех пор, пока они не спросят свою прекрасную Елену.
   Они повиновались и  направились к  Амине,  Мангогул следовал за ними по
пятам.
   - Меня измучил бал,  -  сказала им она. - У меня слипаются глаза. Какие
вы  жестокие!  Приходите как  раз в  тот момент,  когда я  собиралась лечь в
кровать. Но у вас обоих какой-то странный вид. Нельзя ли узнать, что привело
вас сюда?..
   - Пустяки,   -   отвечал  Алибег.  -  Нассес  хвалится  и  даже  весьма
высокомерно,  -  прибавил он, указывая на своего приятеля, - что вы подавали
ему надежды. В чем дело, сударыня?..
   Амина открыла рот,  но  султан тотчас же  направил на  нее перстень,  и
вместо нее отвечало сокровище:
   - Мне кажется,  Нассес ошибается.  Нет,  сударыне угодно совсем не его.
Разве у него нет высокого лакея,  который большего стоит,  чем он?  О, какие
глупцы эти мужчины!  Они думают, что почести, титулы, имена - пустые слова -
в  состоянии обмануть сокровище.  У  всякого своя философия,  а наша состоит
главным  образом  в  том,  чтобы  различать  достоинство  от  его  носителя,
подлинное достоинство от воображаемого. Не в обиду будь сказано господину де
Клавиль{561}, но он знает об этом меньше нас, и я сейчас вам это докажу.
   Вы оба знаете, - продолжало сокровище, - маркизу Бибикозу. Вам известна
ее связь с Клеандором, постигшая ее опала и глубокая набожность, в какую она
теперь ударилась.  Амина - добрая подруга, она сохранила связь с Бибикозой и
не перестала посещать ее дом, где можно встретить браминов всех сортов. Один
из  них  просил  однажды  мою  хозяйку  замолвить  за  него  словечко  перед
Бибикозой.
   "О чем же я  должна ее попросить?  -  удивилась Амина,  -  она погибшая
женщина и ничего не может сделать даже для себя самой.  Право, она будет вам
благодарна,  если вы  станете обращаться с  ней  как с  особой,  имеющей еще
значение.  Оставьте это,  мой друг. Принц Клеандор и Мангогул ничего для нее
не сделают, и вы будете зря терять время в передних".
   "Но,  сударыня, - отвечал брамин, - речь идет об одном пустяке, который
зависит непосредственно от маркизы.  Дело вот в чем. Она выстроила небольшой
минарет в своем особняке; без сомнения это для того, чтобы совершать салу, -
здесь необходим имам, и об этом месте я и прошу"...
   "Что вы говорите!  -  возразила Амина.  -  Имам!  Да вы шутите! Маркизе
требуется лишь  марабу,  которого она  и  будет призывать время от  времени,
когда пойдет дождь или когда она захочет совершить салу перед тем,  как лечь
спать.  Но содержать в своем особняке имама, одевать его и кормить, - это не
под силу Бибикозе.  Я  знаю положение ее дел.  У  бедной женщины нет и шести
тысяч цехинов дохода, а вы думаете, что она может дать две тысячи имаму. Вот
так фантазия!"...
   "Клянусь Брамой,  я очень этим огорчен,  -  отвечал святой муж,  - ибо,
видите ли, если бы я был ее имамом, я не замедлил бы стать ей необходимым, а
когда этого добьешься, на тебя посыпятся деньги и всякие прибыли. Честь имею
представиться, я из Мономотапы и хорошо знаю свое дело"...
   "Ну,  что же,  -  отвечала Амина с запинкой, - пожалуй, ваше дело имеет
шансы на успех.  Жаль,  что в  отношении достоинств,  о которых вы говорите,
недостаточно одной презумпции".
   "Имея дело с людьми моей страны, ничем не рискуешь, - продолжал человек
из Мономотапы. - Взгляните-ка".
   И   он   тотчас  же   дал  Амине  доказательство  таких  исключительных
достоинств,  что с  этого момента вы потеряли в ее глазах половину значения,
которым она вас наделяла. Итак, да здравствуют жители Мономотапы!
   Алибег и Нассес слушали с вытянутыми лицами, молча глядя друг на друга.
Но  вот  они  пришли  в  себя  от  изумления,   обнялись  и,   окинув  Амину
презрительным взглядом,  поспешили к султану,  чтобы броситься к его ногам и
поблагодарить за  то,  что он  открыл им глаза на эту женщину и  сохранил им
жизнь и  дружбу.  Они  пришли в  тот  момент,  когда Мангогул,  вернувшись к
фаворитке,  рассказывал ей историю Амины.  Мирзоза посмеялась над ней,  и ее
уважение к придворным дамам и браминам отнюдь не возросло.


ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

СЕЛИМ В БАНЗЕ

   Мангогул  пошел  отдохнуть  после  бала,   а   фаворитка,   которая  не
расположена была спать,  велела позвать Селима и просила его продолжать свою
любовную хронику. Селим повиновался и начал в таких выражениях:
   - Сударыня,  галантные  похождения  не  занимали  целиком  всего  моего
времени.  Я  вырывал у  развлечений время  для  серьезных занятий.  Интриги,
которые я завязывал,  не мешали мне изучить фортификацию,  стратегию, разные
виды  оружия,  музыку  и  танцы,  наблюдать обычаи  и  искусства европейцев,
изучать их политику и военные науки.  Вернувшись в Конго,  я был представлен
государю,  деду султана,  который предоставил мне  почетный военный пост.  Я
появился при дворе, вскоре стал принимать участие во всех увеселениях принца
Эргебзеда,  и,  естественно,  оказался вовлеченным в  интриги с хорошенькими
женщинами.  Я  узнал женщин всех  наций,  всех возрастов,  всех общественных
положений,  - немногие из них были жестоки со мной. Не знаю, обязан ли я был
этим своему высокому рангу, ослеплявшему их, или им нравилась моя речь, или,
наконец, их привлекала моя внешность. В то время я обладал двумя качествами,
с которыми быстро продвигаются в любовных делах: отвагой и самонадеянностью.
   Сперва я  занялся женщинами из  общества.  Я  намечал себе одну из  них
вечером на приеме или за игрой у  Манимонбанды,  проводил с  ней ночь,  а на
следующий день мы  снова были почти незнакомы.  Одна из  забот этих женщин -
раздобывать себе любовников, даже отбивать их у лучших подруг; другая забота
- отделываться от них.  Из опасения оказаться ни при чем они,  будучи заняты
одной интригой,  уже выискивают случаи завязать две-три других.  Они владеют
несметным количеством уловок,  чтобы  привлечь  мужчину,  которого они  себе
наметили, и тысячами способов избавиться от любовника. Так всегда было и так
всегда будет.  Я  не  буду называть имен,  но я  узнал всех женщин при дворе
Эргебзеда,  отличавшихся молодостью и  красотой.  И все эти связи возникали,
рвались, возобновлялись и забывались меньше, чем в полгода.
   Разочаровавшись в  свете,  я  кинулся к  его  антиподу.  Там  я  увидал
буржуазок и  нашел,  что  они  притворщицы,  гордятся своей красотой,  любят
разглагольствовать о чести,  и почти при всех них состоят свирепые, зверские
мужья или  особого рода кузены,  -  последние целые дни напролет разыгрывали
влюбленных перед своими кузинами и  весьма мне не нравились.  Нельзя было ни
минуты побыть с ними наедине:  эти скоты то и дело появлялись,  расстраивали
свидания и,  под всякими предлогами, вмешивались в разговор. Несмотря на все
препятствия,  мне удалось добиться своего от пяти или шести таких дур, чтобы
затем бросить их.  Больше всего меня забавляло в  связях с ними то,  что они
носились с  чувствами,  и  надо было тоже с ними носиться;  а говорили они о
чувствах так,  что можно было умереть со  смеху.  К  тому же,  они требовали
внимания,  маленьких услуг;  если  их  послушать,  то  оказывалось,  что  вы
погрешали против  них  каждую  минуту.  Они  проповедовали такую  корректную
любовь,  что,  казалось,  надо было отказаться от всяких притязаний. Но хуже
всего то,  что у  них не  сходило с  языка ваше имя и  что иногда вы  бывали
вынуждены показываться публично вместе с ними и подвергались риску нарваться
на глупейшее буржуазное приключение. В один прекрасный день я убежал из этих
магазинов, с улицы Сен-Дени, чтобы никогда больше туда не возвращаться.
   В  то  время все были помешаны на укромных домиках.  Я  снял себе такой
домик в восточном квартале и помещал там одну за другой девушек из тех,  что
сегодня встречаешь,  а  завтра  забываешь,  с  которыми сегодня говоришь,  а
завтра не удостаиваешь словом,  и которых прогоняешь,  когда они надоедят. Я
собирал туда  приятелей и  оперных певиц,  там  устраивались интимные ужины,
которые  принц  Эргебзед  несколько  раз  почтил  своим  присутствием.   Ах,
сударыня,  у меня были восхитительные вина, чудесные ликеры и лучший повар в
Конго.
   Ничто меня  так  не  позабавило,  как  одна затея,  которую я  привел в
исполнение в одной удаленной от столицы провинции, где квартировал мой полк.
Я уехал из Банзы, чтобы сделать ему смотр, - только это дело заставляло меня
удаляться из  города.  Моя  поездка была  бы  непродолжительна,  если бы  не
причудливая затея,  которую я осуществил.  В Барути был монастырь,  где жили
самые редкие красавицы;  я  был молод и безбород,  и задумал туда проникнуть
под видом вдовы,  ищущей защиты от  соблазнов развращенного века.  Мне сшили
женское  платье,   я  нарядился  в  него  и  отправился  для  переговоров  к
монастырской решетке.  Меня  встретили приветливо,  утешили  меня  в  потере
супруга. Мы уговорились о размере моего вклада, и я был принят.
   Помещение,  которое мне отвели, примыкало к дортуару послушниц. Их было
изрядное количество, в большинстве молодых и на редкость свежих. Я осыпал их
любезностями и  скоро сделался их  подругой.  Не прошло и  недели,  как меня
посвятили во  все  интересы  маленькой республики Мне  обрисовали характеры,
рассказали анекдоты.  Я  получил всякого рода признания и  увидал,  что  мы,
простые смертные,  не  лучше монахинь владеем даром злословия и  клеветы.  Я
строго соблюдал устав.  Я  усвоил вкрадчивые манеры и  слащавый тон,  и  уже
перешептывались о том, что община будет счастлива, если я постригусь.
   Не успел я приобрести репутацию в монастыре,  как уже привязался к юной
девственнице,  которая  только  что  приняла  первое  посвящение.  Это  была
восхитительная брюнетка.  Она называла меня своей мамой, а я называл ее: мой
маленький ангел.  Она дарила мне невинные поцелуи,  а  я возвращал ей весьма
нежные.  Юность любопытна.  Зирзифила при всяком удобном случае заговаривала
со мной о браке и о супружеских радостях;  она расспрашивала меня об этом, -
я искусно подогревал в ней любопытство.  Переходя от вопросов к вопросам,  я
довел ее до практического применения теории,  которой ее об