ждый год увеличивался; сам он с этого получал известный  процент.
В общем, его положение в "Дамском счастье", как и всех других  заведующих,
было  несколько  особое:  он  являлся  коммерсантом-специалистом  в  кругу
специалистов по другим областям торговли, образующим в совокупности как бы
население обширного торгового города.
   - Итак, решено, -  сказал  он,  -  расцениваем  шелк  по  пять  франков
шестьдесят... Вы знаете, это ведь почти себестоимость.
   - Да, да, пять шестьдесят, - поспешил согласиться  Муре,  -  а  будь  я
один, я бы распродал его в убыток.
   Заведующий отделом добродушно рассмеялся:
   - Я только об этом и мечтаю... Это утроит продажу, а  единственная  моя
задача - побольше выручить...
   Зато Бурдонкль не улыбнулся; его губы были сжаты. Он получал процент  с
общей прибыли, и понижать цену было не в его интересах. Ему как раз и было
поручено наблюдать за расценками и следить за тем, чтобы  Бутмон,  уступая
единственно желанию продать побольше, не  продавал  со  слишком  маленькой
прибылью. К тому же Бурдонкля вновь охватили сомнения: все эти комбинации,
затеваемые с целью рекламы, были выше его понимания. Поэтому, собравшись с
духом, он возразил:
   - Если мы пустим его по пять шестьдесят, это все равно, что продавать в
убыток,  потому  что  нужно  же  покрыть  накладные  расходы,  а  они   не
пустячные... Его везде стали бы продавать по семь франков.
   Тут Муре вспылил. Хлопнув рукою по шелку, он запальчиво воскликнул:
   -   Ну   и   прекрасно.   Я   просто   хочу   сделать   подарок   нашим
покупательницам... Право, дорогой мой, вы никогда  не  научитесь  понимать
женщин. Подумайте только: ведь они будут рвать этот шелк друг у  друга  из
рук!
   - Еще бы не рвать, - перебил его  компаньон,  не  унимаясь,  -  но  чем
больше они будут вырывать его, тем больше мы потеряем.
   - Мы потеряем на товаре несколько сантимов, не  спорю.  Ну  и  что  же?
Подумаешь, велика беда! Зато  мы  привлечем  сюда  толпы  женщин  и  будем
держать их в своей власти, а  они,  обольщенные,  обезумев  перед  грудами
товаров, станут, не считая, опустошать кошельки. Все дело в  том,  дорогой
мой, что их надо распалить,  а  для  этого  нужен  товар,  который  бы  их
прельстил, который бы вызвал сенсацию. После  этого  вы  можете  продавать
остальные товары по той же цене, что и в других местах,  а  покупательницы
будут уверены, что у вас дешевле. Например,  тафту  "Золотистая  кожа"  мы
продаем по семь пятьдесят - и по этой цене она всюду продается, - но у нас
она сойдет за исключительный случай и с лихвой покроет убыток от  "Счастья
Парижа"... Вот увидите, увидите!
   Он воодушевлялся все больше и больше.
   - Поймите же! Я хочу, чтобы за неделю "Счастье Парижа" перевернуло весь
коммерческий мир. Ведь этот шелк - наш козырь, он выручит нас и прославит.
Все только и станут говорить что о  нем;  серебристо-голубая  кайма  будет
греметь по всей Франции, из конца в конец... И вы услышите неистовые вопли
наших конкурентов. У мелкой торговли будут снова  подрезаны  крылья.  Всех
этих  старьевщиков,  подыхающих  в  своих  погребах  от   ревматизма,   мы
окончательно вгоним в гроб!
   Служащие, проверявшие товары,  с  улыбкой  слушали  хозяина.  Он  любил
говорить и убеждать в своей правоте. Бурдонкль снова уступил. Тем временем
ящик опустел, и двое служащих принялись распаковывать другой.
   - Однако фабрикантам это вовсе не улыбается, - сказал Бутмон. - В Лионе
они настроены против вас,  они  утверждают,  что  вы  разоряете  их  своей
дешевизной... Знаете, Гожан положительно объявил мне войну.  Он  поклялся,
что скорее откроет долгосрочный  кредит  мелким  фирмам,  чем  примет  мои
условия.
   Муре пожал плечами.
   -  Если  Гожан  не  образумится,  -  ответил  он,  -  ему  не  миновать
банкротства... И что они артачатся? Мы  расплачиваемся  немедленно,  берем
все,  что  они  производят;  их-то   меньше   всего   должна   затрагивать
дешевизна... Да что говорить - достаточно и того, что публика в барыше.
   Приказчик опоражнивал второй ящик, а Бутмон сверял по накладным. Другой
служащий метил товар на прилавке  условным  шифром,  и  проверка  на  этом
заканчивалась; накладная же, подписанная заведующим отделом,  передавалась
наверх, в главную кассу. С минуту еще  Муре  смотрел  на  кипевшую  вокруг
работу, на  суматоху,  связанную  с  распаковыванием  тюков,  которые  все
прибывали и, казалось, грозили затопить подвал; затем он молча удалился  в
сопровождении Бурдонкля, с видом полководца, довольного своими войсками.
   Они не спеша прошли через  весь  подвал.  Там  и  сям  сквозь  отдушины
пробивался бледный свет; в темных углах и вдоль  узких  коридоров  день  и
ночь горели газовые рожки. В этих коридорах  хранились  запасы;  здесь,  в
маленьких, отгороженных решеткой склепах,  отделы  держали  излишки  своих
товаров. По дороге хозяин взглянул на калорифер,  который  должны  были  в
первый раз  затопить  в  понедельник,  и  на  маленький  пожарный  пост  у
гигантского газового счетчика, заключенного в  железную  клетку.  Кухня  и
столовая  -  бывшие  погреба,  переоборудованные  в  небольшие   залы,   -
находились слева, в  углу,  выходившем  на  площадь  Гайон.  Наконец  Муре
добрался до  отдела  доставки  на  дом,  расположенного  на  другом  конце
подвала; сюда спускались свертки, не взятые с собою покупательницами;  эти
свертки сортировались на столах и распределялись по полкам, соответственно
кварталам Парижа; затем по широкой  лестнице,  ведущей  к  подъезду  прямо
напротив  "Старого  Эльбефа",  их  выносили  к  фургонам,  стоявшим  вдоль
тротуара. В механизме "Дамского счастья" роль этой лестницы, выходившей на
улицу Мишодьер, сводилась к  беспрестанному  извержению  товаров,  которые
поглощались желобом на улице Нев-Сент-Огюстен, а потом  проходили  наверху
через всю систему магазина с его бесчисленными прилавками.
   - Кампьон, - обратился Муре к заведующему  доставкой  на  дом,  бывшему
сержанту с худощавым лицом, - как это случилось, что шесть  пар  простынь,
купленных вчера одной дамой около двух часов дня, не  были  доставлены  ей
вечером?
   - А где живет эта дама? - спросил заведующий.
   - На улице Риволи, возле улицы Альже... госпожа Дефорж.
   В этот утренний час столы сортировки были пусты; в корзинах лежало лишь
несколько свертков, оставшихся от вчерашнего дня.  Пока  Кампьон  рылся  в
этих свертках и справлялся по книге записей, Бурдонкль  смотрел  на  Муре,
думая о том,  что  этот  необыкновенный  человек  все  знает  и  обо  всем
заботится даже в ночных кабачках и  в  альковах  своих  любовниц.  Наконец
заведующий доставкой выяснил ошибку: касса дала  неверный  номер  дома,  и
сверток был доставлен обратно.
   - Через какую кассу прошел товар? - спросил Муре.  -  Не  слышу.  Через
десятую?
   И он обернулся к Бурдонклю:
   - Десятая касса - касса Альбера, не так ли?.. Придется его пробрать.
   Но прежде чем начать обход магазина, он пожелал подняться в экспедицию,
занимавшую несколько комнат  третьего  этажа.  Там  сосредоточивались  все
заказы из провинции и из-за границы,  и  Муре  заходил  туда  каждое  утро
взглянуть на корреспонденцию. За истекшие два года эта  корреспонденция  с
каждым днем  все  возрастала.  Экспедиция,  где  сначала  работал  десяток
служащих, теперь нуждалась более чем в тридцати. Один распечатывал письма,
другие,  сидевшие  на  противоположном  конце  стола,  читали  их;  третьи
сортировали, нумеровали и ставили этот же номер  на  пустом  ящике;  потом
письма распределялись по отделам, а отделы приступали к  отборке  товаров,
которые по  мере  поступления  укладывались  в  ящики  с  соответствующими
номерами. Наконец, оставалось только проверить товары  и  запаковать,  что
производилось в соседней комнате; здесь несколько рабочих с утра до вечера
заколачивали ящики и перевязывали их веревками.
   Муре, по обыкновению, спросил:
   - Сколько сегодня писем, Левассер?
   -  Пятьсот  тридцать  четыре,  господин  Муре,  -  ответил   заведующий
экспедицией. - Боюсь, что после базара, который  будет  в  понедельник,  у
меня не хватит людей. Вчера уже и так мы еле справились.
   Бурдонкль с удовлетворением кивнул головой. Он не рассчитывал,  что  во
вторник может быть пятьсот тридцать четыре письма. За столом, где служащие
вскрывали и прочитывали письма, слышался несмолкаемый шелест бумаги, в  то
время как у ящиков уже начинали  скапливаться  товары.  Работа  экспедиции
была одною из самых важных и сложных  в  предприятии:  здесь  трудились  в
постоянной  горячке,  ибо  было  строго  установлено,  что   все   заказы,
полученные утром, должны быть отосланы к вечеру.
   - Вам дадут людей, сколько потребуется, Левассер,  -  ответил  Муре,  с
одного взгляда убедившись, что работа идет хорошо.  -  Вы  же  знаете,  мы
никогда не отказываем в людях, раз этого требует дело.
   Наверху, под кровлей, находились комнаты, где жили продавщицы. Но  Муре
спустился вниз и вошел в главную кассу, расположенную возле его  кабинета.
Комната эта была разгорожена стеклянной перегородкой с окошечком в  медной
раме, в глубине ее виднелся громадный несгораемый шкаф, вделанный в стену.
Два кассира собирали здесь выручку, которую сдавал им каждый  вечер  Ломм,
главный кассир продажи; кроме этого, они оплачивали  расходы,  производили
выплаты  фабрикантам,  служебному  персоналу   и   всему   мелкому   люду,
существовавшему  за  счет  торгового  дома.  Касса  сообщалась  с   другой
комнатой, заваленной зелеными  папками,  где  десяток  служащих  проверяли
накладные. Дальше был еще отдел - стол  расчетов;  здесь  шестеро  молодых
людей, склонясь над черными конторками, заваленными  множеством  реестров,
подытоживали   ведомости   проданных   товаров   и   вычисляли   проценты,
причитающиеся продавцам. Учет этот, возникший совсем недавно, был  еще  не
вполне налажен.
   Муре и Бурдонкль прошли через кассу и отдел контроля. При появлении  их
в расчетном отделе молодые конторщики, весело точившие лясы, вздрогнули от
неожиданности. Муре, ни единым словом не  выказав  своего  неудовольствия,
стал объяснять систему премий, которые  он  решил  выплачивать  за  каждую
ошибку, обнаруженную в чеках. Когда Муре  вышел,  все  служащие,  забыв  о
шутках, словно пришпоренные, лихорадочно принялись  за  работу  в  надежде
обнаружить ошибку.
   Спустившись этажом ниже, в магазин, Муре направился прямо к кассе N_10,
где Альбер Ломм в ожидании покупательниц полировал себе ногти. В  магазине
стали открыто поговаривать о "династии Ломмов", с тех пор как г-жа  Орели,
заведующая отделом готового платья,  устроила  своего  мужа  на  должность
главного кассира, а потом добилась, чтобы одну из касс  розничной  продажи
поручили ее сыну, долговязому юноше, бледному и  развратному,  который  не
мог удержаться ни на одной службе и  доставлял  матери  немало  хлопот.  В
присутствии молодого человека Муре, однако, почувствовал себя неловко:  он
считал,  что  не  следует  компрометировать  себя,  выступая  в   качестве
жандарма; как в силу своей натуры, так и по  тактическим  соображениям  он
предпочитал  являться  в  роли  благосклонного  божества.  И  он  тихонько
подтолкнул локтем Бурдонкля,  блюстителя  порядка:  налагать  кары  обычно
поручалось ему.
   - Господин  Альбер,  -  строго  сказал  Бурдонкль,  -  вчера  вы  опять
перепутали адрес, и покупку не удалось доставить на  дом.  Это  совершенно
недопустимо.
   Кассир стал оправдываться и призвал в  свидетели  рассыльного,  который
завертывал покупку. Этот рассыльный, по имени Жозеф, также  принадлежал  к
династии Ломмов: он был молочным братом Альбера и получил место  благодаря
той  же  г-же  Орели.  Кассир  хотел,   чтобы   Жозеф   свалил   вину   на
покупательницу, но тот замялся, теребя бородку, непомерно удлинявшую его и
без того длинное рябое лицо: совесть бывшего  солдата  боролась  в  нем  с
признательностью к покровителям.
   - Оставьте Жозефа в покое, - вспылил  наконец  Бурдонкль.  -  И  вообще
поменьше возражайте... Счастье ваше, что мы так ценим  безупречную  работу
вашей матушки!
   В этот момент подбежал старик  Ломм.  Из  его  кассы,  расположенной  у
двери, была видна касса сына, находившаяся в отделе перчаток. У совершенно
седого, отяжелевшего от сидячей жизни Ломма было дряблое, невзрачное лицо,
как бы потускневшее от блеска денег, которые он  непрерывно  считал.  Одна
рука у него была ампутирована, но это ничуть не  мешало  ему  работать,  и
иной раз служащие из любопытства ходили даже смотреть,  как  он  проверяет
выручку, - до того быстро скользили  ассигнации  и  монеты  в  его  левой,
единственной руке. Он был сыном сборщика налогов в Шабли, а в Париж попал,
нанявшись  вести  торговые  книги  у  некоего  коммерсанта  в  Порт-о-Вен.
Поселившись на улице Кювье,  он  женился  на  дочери  своего  привратника,
мелкого портного, эльзасца; и с этого дня он оказался в подчинении у жены,
перед коммерческими способностями которой искренне преклонялся.  Она,  как
заведующая отделом готового платья, зарабатывала  более  двенадцати  тысяч
франков,  в  то  время  как  он  получал  только  пять  тысяч  положенного
жалованья. Его почтение к  жене,  приносившей  в  хозяйство  такие  суммы,
распространилось и на сына, как на ее создание.
   - Что случилось? - забеспокоился он. - Альбер в чем-нибудь провинился?
   Тогда на сцену, как всегда, выступил Муре в роли доброго  принца.  Если
Бурдонкль  нагонял  страху,  то  Муре  заботился  прежде  всего  о   своей
популярности.
   - Пустяки, дорогой Ломм, - сказал  он,  -  ваш  Альбер  вертопрах,  ему
следовало бы брать пример с вас.
   Чтобы переменить тему разговора и показать себя с  еще  более  выгодной
стороны, он спросил:
   - А как прошел вчерашний концерт? У вас было хорошее место?
   На бледных щеках старого кассира  выступил  румянец.  Музыка  была  его
единственной  слабостью,  тайным  пороком,  который  он   удовлетворял   в
одиночестве, бегая по театрам, концертам, репетициям; сам он, несмотря  на
ампутированную  руку,  играл  на  валторне,  пользуясь  для  этого  им  же
изобретенной системой щипчиков. Но его жена  ненавидела  шум;  поэтому  он
окутывал инструмент сукном и по вечерам доводил себя до экстаза странными,
глухими звуками, которые ему удавалось из  него  извлекать.  В  музыке  он
обрел себе прибежище от неурядиц семейной жизни. Кроме музыки и кассы,  он
не ведал других увлечений, если не считать преклонения перед женой.
   - Место было  отличное,  -  ответил  он,  и  глаза  его  заблестели.  -
Благодарю за внимание, господин Муре.
   Октав Муре любил ублажать чужие  страсти;  поэтому  он  отдавал  иногда
Ломму  билеты,  навязанные  ему  дамами-благотворительницами.  И  тут   он
окончательно покорил кассира, воскликнув:
   - Да, Бетховен! Моцарт!.. Какие гении!
   И, не ожидая ответа, он  отошел  к  Бурдонклю,  который  уже  собирался
начать обход магазина. В центральном зале, представлявшем собою внутренний
двор под стеклянной крышей,  помещался  отдел  шелков.  Муре  и  Бурдонкль
отправились сначала на галерею, тянувшуюся вдоль улицы Нев-Сент-Огюстен  и
из конца в конец занятую бельем. Не заметив здесь никаких  отступлений  от
правил, они медленно прошли мимо  почтительных  продавцов  и  повернули  в
отделы цветных ситцев и трикотажа; там царил такой же порядок. Но в отделе
шерстяных материй, расположенном во  всю  длину  галереи,  выходившей  под
прямым углом к улице Мишодьер,  Бурдонкль  снова  вошел  в  роль  великого
инквизитора при виде юноши, сидевшего на прилавке, бледного  от  бессонной
ночи. Этот юноша, по имени Льенар, сын богатого торговца новинками в Анже,
покорно выслушал замечание: он боялся только  одного  -  как  бы  отец  не
отозвал его в провинцию, положив тем самым  конец  его  жизни  в  столице,
жизни, полной развлечений, беспечности и лени.  С  этой  минуты  замечания
посыпались градом, и по галерее вдоль улицы Мишодьер пронеслась  настоящая
гроза: один продавец в отделе сукон, из числа новичков, служивших пока без
жалованья и ночевавших у себя в отделе, осмелился возвратиться  в  магазин
после одиннадцати вечера; младший продавец из отдела портновского приклада
был застигнут в подвале с папироской. В отделе перчаток  буря  разразилась
над головой одного из немногих парижан, служивших в этой  фирме;  это  был
незаконный сын арфистки, "красавец Миньо", как его тут звали. Преступление
молодого человека заключалось в том, что  он  учинил  в  столовой  скандал
из-за плохой пищи. Служащие обедали в  три  очереди:  одна  -  в  половине
десятого,  другая  -  в  половине  одиннадцатого,  третья  -  в   половине
двенадцатого; приказчик этот возмущался тем, что, обедая в третью очередь,
постоянно получает остатки, да к тому же и порции всегда бывают меньше.
   - Как! Вас плохо кормят? - с наивным видом вмешался наконец Муре.
   Он выдавал всего-навсего полтора франка  в  день  на  человека,  а  шеф
столовой, выжига-овернец, еще ухитрялся при этом набивать себе карман, так
что обеды и в самом деле были отвратительны.  Но  Бурдонкль  только  пожал
плечами: шеф, которому приходится готовить ежедневно четыреста завтраков и
четыреста обедов, хотя бы и в три смены, конечно, не  может  изощряться  в
кулинарном искусстве.
   - Все равно, - благодушно сказал хозяин,  -  я  хочу,  чтобы  все  наши
служащие получали здоровую и сытную пищу... Я поговорю с шефом.
   И жалоба Миньо была похоронена. Возвратясь к  отправной  точке  обхода,
Муре и  Бурдонкль  задержались  у  двери,  среди  зонтов  и  галстуков,  и
выслушали доклад одного из четырех  инспекторов,  на  обязанности  которых
лежало наблюдать за порядком. Папаша Жув, отставной  капитан,  удостоенный
отличия под Константино, еще красивый мужчина с большим чувственным  носом
и величественной лысиной, пожаловался им на одного  продавца,  который  на
простое замечание с его стороны обозвал его  "старикашкой".  Продавец  был
немедленно уволен.
   В этот час в магазине  еще  не  было  состоятельных  покупательниц.  По
пустынным галереям проходили только  домашние  хозяйки  с  соседних  улиц.
Инспектор, отмечавший у подъезда приход служащих, убрал  список  и  теперь
отдельно записывал опоздавших. То был момент, когда продавцы  окончательно
водворялись по отделам, которые были убраны и подметены уже к  пяти  часам
утра. Каждый, силясь подавить зевоту, вешал на место свою шляпу и  пальто;
лица  приказчиков  были  еще  бледны  после  сна.  Одни  переговаривались,
посматривая по сторонам, готовясь к новому трудовому дню; другие не  спеша
снимали  зеленую  саржу,  которой  накануне   вечером   прикрыли   товары,
предварительно сложив их как следует; и теперь перед их взорами появлялись
симметрично разложенные стопки материй. Магазин прибрался и  в  спокойном,
веселом утреннем блеске ожидал, когда сумятица продажи  снова  загромоздит
его и он словно сожмется,  заваленный  грудами  полотна,  шелка,  сукна  и
кружев.
   В ярком свете центрального зала,  у  прилавка  шелковых  товаров,  двое
молодых  людей  разговаривали,  понизив  голос.  Один  из  них,  невысокий
коренастый юноша с миловидным розовым лицом, подбирал шелка по цветам  для
витрины прилавка. Его звали Гютен; он был сыном содержателя кафе в  Ивето;
благодаря покладистому  характеру  и  вкрадчивости,  под  которой  таилось
необузданное вожделение, он сумел за какие-нибудь полтора года стать одним
из лучших продавцов; Гютен готов был все поглотить и всех  сожрать,  и  не
потому, что был голоден, а просто так - ради удовольствия.
   - Послушайте, Фавье, на вашем  месте  я,  честное  слово,  дал  бы  ему
пощечину, - говорил он высокому сухопарому юноше с нездоровым цветом  лица
и желчным характером; юноша этот родился в Безансоне, в семье  ткачей;  не
отличаясь красотой, он под внешним бесстрастием скрывал  незаурядную  силу
воли.
   - Пощечинами ничего не добьешься, -  флегматично  возразил  тот.  -  Уж
лучше выждать.