групп, прослоек, убеждений, пола, возраста. Какие-то бедно
одетые гражданки в затасканных шляпах сменялись военными с петлицами
разного цвета. Военные уступали место хорошо одетым мужчинам с
бобровыми воротниками и крахмальными воротничками. Среди крахмальных
коротничков иногда мелькала ситцевая косоворотка. Кепка иа буйных
кудрях. Роскошная дама с горностаем на плечах. Шапка с ушами,
подбитый глаз. Подросток женского пола с напудренным носиком. Человек
в болотных сапогах, в чуйке, подпоясан ремнем. Еще военный, один
ромб. Какой-то бритый, с забинтованной головой. Старуха с грясущейря
челюстью, мертвенными глазами и почему-то говорящая со своей
спутницей по-французски, а спутница в мужских калошах.
Тулуп.
   Те, которые не могли лечь животом на барьер, толпились сзади,
изредка поднимая вверх мятые записки, изредка робко вскрикивая:
"Филипп Филиппович!" Временами в толпу, осаждавшую барьер,
ввинчивались женщины или мужчины без верхнего
платья, а запросто в блузочках или пиджаках, и я понимал, что это
актрисы и актеры Независимого Театра.
   Но кто бы ни шел к барьеру, все, за редчайшими исключениями,
имели вид льстивый, улыбались заискивающе. Все пришедшие просили у
Филиппа Филипповича, все зависели от его
ответа.
   Три телефона звенели, не умолкая никогда, и иногда оглашали
грохотом кабинетик сразу все три. Филиппа Филипповича это нисколько
не смущало. Правой рукой он брал трубку правого телефона, клал ее на
плечо и прижимал щекою, в левую брал другую трубку и прижимал ее к
левому уху, а освободив правую, ею брал одну из протягиваемых ему
записок, начиная говорить сразу с тремя - в левый, в правый телефон,
потом с посетителем, потом опять в левый, в правый, с посетителем. В
правый, с посетителем, в левый, левый, правый,
правый.
   Сразу сбрасывал обе трубки на рычаги, и так как освобождались
обе руки, то брал две записки. Отклонив одну из них, он снимал трубку
с желтого телефона, слушал мгновение, говорил: "Позвоните завтра в
три", - вешал трубку, посетителю говорил: "Ничего не
могу".
   С течением времени я начал понимать, чего просили у Филиппа
Филипповича. У него просили билетов.
   У него просили билетов в самой разнообразной форме. Были
такие, которые говорили, что приехали из Иркутска и уезжают ночью и
не могут уехать, не повидав "Бесприданницы". Кто-то говорил, что он
экскурсовод из Ялты. Представитель какой-то делегации. Кто-то не
экскурсовод и не сибиряк и никуда не уезжает, а просто говорил:
"Петухов, помните?" Актрисы и актеры говорили: "Филя, а Филя,
устрой..." Кто-то говорил: "В любую цену, цена мне
безразлична..."
    - Зная Ивана Васильевича двадцать восемь лет, - вдруг шамкала
какая-то старуха, у которой моль выела на берете дыру, - я уверена,
что он не откажет мне...
    - Дам постоять, - внезапно вдруг говорил Филипп Филиппович и,
не ожидая дальнейших слов ошеломленной старухи, протягивал ей
какой-то кусочек бумаги.
    - Нас восемь человек, - начинал какой-то крепыш, и опять-таки
дальнейшие слова застревали у него в устах, ибо Филя уже
говорил:
    - На свободные! - и протягивал бумажку.
    - Я от Арнольда Арнольдовича, - начинал какой-то молодой
человек, одетый с претензией на роскошь.
"Дам постоять", - мысленно подсказывал я и не угадывал.
    - Ничего не могу-с, - внезапно отвечал Филя, один только раз
скользнув глазом по лицу молодого человека.
    - Но Арнольд...
    - Не могу-с!
   И молодой человек исчезал, словно проваливался сквозь
землю.
    - Мы с женою... - начинал полный
гражданин.
    - На завтра? - спрашивал Филя отрывисто и
быстро.
    - Слушаю.
    - В кассу! - восклицал Филя, и полный протискивался вон, имея
в руках клок бумажки, а Филя в это время уже кричал в телефон: "Нет!
Завтра!" - в то же время левым глазом читая поданную
бумажку.
   С течением времени я понял, что он руководится вовсе не
внешним видом людей и, конечно, не их засаленными бумажками. Были
скромно, даже бедно одетые люди, которые внезапно для меня получали
два бесплатных места в четвертом ряду, и были какие-то хорошо одетые,
которые уходили ни с чем. Люди приносили громадные красивые мандаты
из Астрахани, Евпатории, Вологды, Ленинграда, и они не действовали
или могли подействовать только через пять дней утром, а приходили
иногда скромные и молчаливые люди и вовсе ничего не говорили, а
только протягивали руку через барьер и тут же получали
место.
   Умудрившись, я понял, что передо мною человек, обладающий
совершенным знанием людей. Поняв это, я почувствовал волнение и
холодок под сердцем. Да, передо мною был величайший сердцеведец. Он
знал людей до самой их сокровенной глубины. Он угадывал их тайные
желания, ему были открыты их страсти, пороки, все знал, что было
скрыто в них, но также и доброе. А главное, он знал их права. Он
знал, кто и когда должен прийти в Театр, кто имел право сидеть в
четвертом ряду, а кто должен был томиться в ярусе, присаживаясь на
приступочке в бредовой надежде, что как-нибудь вдруг освободится для
него волшебным образом местечко.
   Я понял, что школа Филиппа Филипповича была школой
величайшей.
   Да и как же ему было не узнать людей, когда перед ним за
пятнадцать лет его службы прошли десятки тысяч людей. Среди них были
инженеры, хирурги,оактеры, женорганизаторы, растратчики, домашныие
хозяйки, машинисты, учителя, меццо-сопрано, застройщики, гитаристы,
карманные воры, дантисты, пожарные,
девицы без определенных занятий, фотографы, плановики, летчики,
пушкинисты, председатели колхозов, тайные кокотки, беговые наездники,
монтеры, продавщицы универсальных магазинов, студенты, парикмахеры,
конструкторы, лирики, уголовные преступники, профессора, бывшие
домовладельцы, пенсионерки, сельские учителя, виноделы,
виолончелисты, фокусники, разведенные жены, заведующие кафе, игроки в
покер, гомеопаты, аккомпаниаторы, грамоманы, билетерши консерватории,
химики, дирижеры, легкоатлеты, шахматисты, лаборанты, проходимцы,
бухгалтеры, шизофреники, дегустаторы, маникюрши, счетоводы, бывшие
священнослужители, спекулянты, фототехники.
   Зачем же надобны были бумажки Филиппу
Филипповичу?
   Одного взгляда и первых слов появившегося перед ним ему было
достаточно, чтобы знать, на что тот имеет право, и Филипп Филиппович
давал ответы, и были эти ответы всегда безошибочны.
    - Я, - волнуясь, говорила дама, - вчера купила два билета на
"Дона Карлоса", положила в сумочку, прихожу домой...
   Но Филипп Филиппович уже жал кнопку звонка и, не глядя более
на даму, говорил:
    - Баквалин! Потеряны два билета... ряд?
    - Одиннадц...
    - В одиннадцатом ряду. Впустить. Посадить...
Проверить!
    - Слушаю! - гаркал Баквалин, и не было уже дамы, и кто-то уже
наваливался на барьер, хрипел, что он завтра уезжает.
    - Так делать не годится! - озлобленно утверждала дама, и глаза
ее сверкали. - Ему уже шестнадцать! Нечего смотреть, что он в коротких
штанах...
    - Мы не смотрим, сударыня, кто в каких штанах, - металлически
отвечал Филя, - по закону дети до пятнадцати лет не допускаются.
Посиди здесь, сейчас, - говорил он в это же время интимно бритому
актеру.
    - Позвольте, - кричала скандальная дама, - и тут же рядом
пропускают трех малюток в длинных клешах. Я жаловаться
буду!
    - Эти малютки, сударыня, - отвечал Филя, - были костромские
лилипуты.
   Наставало полное молчание. Глаза дамы потухали, Филя тогда,
оскалив зубы, улыбался так, что дама вздрагивала. Люди, мнущие
друг друга у барьера, злорадно хихикали.
   Актер с побледневшим лицом, со страдальческими, помутневшими
глазами, вдруг наваливался сбоку на барьер, шептал:
    - Дикая мигрень...
   Филя, не удивляясь, не оборачиваясь, протягивал руку назад,
открывал настенный шкафик, на ощупь брал коробочку, из нее вынимал
пакетик, протягивал страдальцу, говорил: Водой запей... Слушаю вас,
гражданка.
   Слезы выступали у гражданки, шляпка съезжала на ухо. Горе
дамы было велико. Она сморкалась в грязный платочек. Оказывается,
вчера, все с того же "Дон-Карлоса" пришла домой, ан сумочки-то и нет.
В сумочке же было сто семьдесят пять рублей, пудреница и носовой
платок.
    - Очень плохо, гражданка, - сурово говорил Филя, - деньги надо
на сберкнижке держать, а не в сумочке.
   Дама таращила глаза на Филю. Она не ожидала, что к ее горю
отнесутся с такой черствостью.
   Но Филя тут же с грохотом выдвигал ящик стола, и через
мгновение измятая сумочка с пожелтевшей металлической наядой была уже
у дамы в руках. Та тепетала слова благодарности.
    - Покойник прибыл, Филипп Филиппович, - докладывал
Баквалин.
   В ту же минуту лампа гасла, ящики с грохотом закрывались,
торопливо натягивая пальто, Филя протискивался сквозь толпу и
выходил. Как зачарованный, я плелся за ним. Ударившись головой об
стенку на повороте лестницы, выходил во двор. У дверей конторы стоял
грузовик, обвитый красной лентой, и на грузовике лежал, глядя на
осеннее небо закрытыми глазами, пожарный. Каска сверкала у него в
ногах, а в головах лежали еловые ветви. Филя без шапки, с
торжественным лицом, стоял у грузовика и беззвучно отдавал какие-то
приказания Кускову, Баквалину и Клюквину.
   Грузовик дал сигнал и выехал на улицу. Тут же из подъезда
театра раздавались резкие звуки тромбонов. Публика с вялым изумлением
останавливалась, останавливался и грузовик. В подъезде театра виден
был бородатый человек в пальто, размахивающий дирижерской палочкой.
Повинуясь ей, несколько сверкавших труб громкими звуками оглашали
улицу. Потом звуки обрывались так же внезапно, как и начинались, и
золотые раструбы и русая эспаньолка скрывались в подъезде.
Кусков вскакивал в грузовик,
трое пожарных становились по углам гроба, и, провожаемый
напутственным Филиным жестом, грузовик уезжал в крематорий, а Филя
возвращался в контору.
   Громаднейший город пульсирует, и всюду в нем волны - прильет
и отольет. Иногда слабела без всякой видимой причины волна Филиных
посетителей, и Филя позволял себе откинуться в кресле, кой с кем и
пошутить, размяться.
    - А меня к тебе прислали, - говорил актер какого-то другого
театра.
    - Нашли, кого прислать, - бузотера, - отвечал Филя, смеясь
одними щеками (глаза Фили никогда не смеялись).
   В Филину дверь входила очень хорошенькая дама в великолепно
сшитом пальто и с черно-бурой лисой на плечах. Филя приветливо
улыбался даме и кричал:
    - Бонжур, Мисси!
   Дама радостно смеялась в ответ. Вслед за дамой в комнату
входил развинченной походкой, в матросской шапке, малый лет семи с
необыкновенно надменной физиономией, вымазанной соевым шоколадом, и с
тремя слезами от ногтей под глазом. Малый тихо икал через правильные
промежутки времени. За малым входила полная и расстроенная
дама.
    - Фуй, Аль>еша! - восклицала она с немецким акцентом.
    - Амалия Иванна! - тихо и угрожающе говорил малый, исподтишка
показывая Амалии Ивановне кулак.
    - Фуй, Аль>ешь! - тихо говорила Амалия Ивановна.
    - А, здор<ово! - восклицал Филя, протягивая малому  руку.
   Тот, икнув, кланялся и шаркал ногой.
    - Фуй, Аль>ешь! - шептала Амалия Ивановна.
    - Что же это у тебя под глазом? - спрашивал Филя.
    - Я, - икая, шептал малый, повесив голову, - с Жоржем подрался...
    - Фуй, Аль>еша, - одними губами и совершенно механически
шептала Амалия Ивановна.
    - Сэ доммаж! 1) - рявкал Филя и вынимал из стола шоколадку.
   Мутные от шоколада глаза малого на минуту загорались огнем,
он брал шоколадку.
- Аль>еша, ти съел сегодня читирнадцать, - робко шептала Амалия
Ивановна.
    - Не врите, Амалия Ивановна, - думая, что говорит тихо, гудел малый.
    - Фуй, Аль>еша!..
    - Филя, вы меня совсем забыли, гадкий! - тихо восклицала дама.
    - Нон, мадам, энпоссибль! - рявкал Филя. - Мэ ле заффер
тужур! 2)
     Дама смеялась журчащим смехом, била Филю перчаткой по
руке.
    - Знаете что, - вдохновенно говорила дама, - Дарья моя сегодня
испекла пирожки, приходите ужинать. А?
    - Авек плезир! 3) - восклицал Филя и в честь дамы зажигал глаза
медведя.
    - Как вы меня испугали, противный Филька! - восклицала дама.
    - Аль>еша! Погляди, какой медведь, - искусственно восторгалась
Амалия Ивановна, - якоби живой!
    - Пустите, - орал малый и рвался к барьеру.
    - Фуй, Аль>еша...
    - Захватите с собой Аргунина, - восклицала как бы осененная
вдохновением дама.
    - Иль жу! 4)
   - Пусть после спектакля приезжает, - говорила дама,
поворачиваясь спиной к Амалии Ивановне.
    - Же транспорт люи. 5)
   - Ну, милый, вот и хорошо. Да, Филенька, у меня к вам
просьба. Одну старушку не можете ли вы устроить куда-нибудь на
"Дон-Карлоса"? А? Хоть в ярус? А, золотко?
    - Портниха? - спрашивал Филя, всепонимающими глазами глядя на
даму.
    - Какой вы противный! - восклицала дама. - Почему непременно
портниха? Она вдова профессора и теперь...
    - Шьет белье, - как бы во сне говорил Филя, вписывая в
блокнот:
   "Белошвей. Ми. боков, яр. 13-го".
    - Как вы догадались! - хорошея, восклицала дама.
    - Филипп Филиппович, вас в дирекцию к телефону, - рявкал
Баквалин.
----------------------------------------------------------------------------

   1)   Жаль! (фр.)
   2)   Нет, это невозможно, но вс>е дела! (фр.)
   3)   С удовольствием! (фр.)
   4)   Он играет! (фр.)
   5)   Я привезу его (фр.)
   ------------------------------------------------------------------
   - А я пока мужу позвоню, - говорила дама.
   Филя выскакивал из комнаты, а дама брала трубку, набирала
номер.
    - Кабинет заведующего. Ну, как у тебя? А к нам я сегодня Филю
позвала пирожки есть. Ну, ничего. Ты поспи часок. Да, еще Аргунин
напросился... Ну, неудобно же мне... Ну, прощай, золотко. А что у
тебя голос какой-то расстроенный? Ну, целую.
   Я, вдавившись в клеенчатую спинку дивана и закрывая глаза,
мечтал. "О, какой мир... мир наслаждения, спокойствия..." Мне
представлялась квартира этой неизвестной дамы. Мне казалось
почему-то, что это огромная квартира, что в белой необъятной передней
на стене висит в золотой раме картины, что в комнатах всюду блестит
паркет. Что в средней рояль, что громадный ков...
   Мечтания мои прервал вдруг тихий стон и утробное ворчание. Я
открыл глаза.
   Малый, бледный смертельной бледностью, закатив глаза под лоб,
сидел на диване, растопырив ноги на полу. Дама и Амалия Ивановна
кинулись к нему. Дама побледнела.
    - Алеша! - вскричала дама, - что с тобой?!
    - Фуй, Аль>еша! Что с тобой?! - воскликнула и Амалия
Ивановна.
    - Голова болит, - вибрирующим слабым баритоном ответил малый,
и шапка его съехала на глаз. Он вдруг надул щеки и еще более
побледнел.
    - О боже! - вскричала дама.
   Через несколько минут во двор влетел открытый таксомотор, в
котором, стоя, летел Баквалин.
   Малого, вытирая ему рот платком, под руки вели из конторы.
   О, чудный мир конторы! Филя! Прощайте! Меня скоро не будет.
Вспомните же меня и вы!

     Глава 12. СИВЦЕВ ВРАЖЕК

Я и не заметил, как мы с Торопецкой переписали пьесу. И не успел
я подумать, что будет теперь далее, как судьба сама подсказала это.
   Клюквин привез мне письмо.

   "Глубочайше уважаемый
   Леонтий Сергеевич!.."

   Почему, черт возьми, им хочется, чтобы я был Леонтием
Сергеевичем? Вероятно, это удобнее выговаривать, чем Сергей
Леонтьевич?.. Впрочем, это неважно!

   "...Вы должны читать Вашу пиэсу Ивану Васильевичу. Для этого
Вам надлежит прибыть в Сивцев Вражек 13-го в понедельник в 12
часов дня.

     Глубоко преданный
       Фома Стриж".

   Я взволновался чрезвычайно, понимая, что письмо
это исключительной важости.
   Я решил так: крахмальный воротник, галстук синий, костым
серый. Последнее решить было нетрудно, ибо серый костюм был моим
единственным приличным костюмом.
   Держаться вежливо, но с достоинством и, боже сохрани, без
намека на угодливость.
   Тринадцатое, как хорошо помню, было на другой день, и утром я
повидался в театре с Бомбардовым.
   Наставления его показались мне странными до чрезвычайности.
    - Как пройдете большой серый дом, - говорил
Бомбардов, - повернете налево, в тупичок. Тут уж легко найдете. Ворота
резные, чугунные, дом с колоннами. С улицы входа нету, а поверните за
угол во дворе. Там увидите человека в тулупе, он у вас спросит: "Вы
зачем!" - а вы ему скажите только одно слово: "Назначено".
    - Это пароль? - спросил я. - А если человека не будет?
    - Он будет, - сказал холодно Бомбардов и продолжал: - За углом,
как раз напротив человека в тулупе, вы увидите автомобиль без колес
на домкрате, а возле него ведро и человека, который моет автомобиль.
    - Вы сегодня там были? - спросил я в волнении.
    - Я был там месяц тому назад.
    - Так почем же вы знаете, что человек будет мыть автомобиль?
    - Потому, что он каждый день его моет, сняв колеса.
    - А когда же Иван Васильевич ездит в нем?
    - Он никогда в нем и не ездит.
    - Почему?
    - А куда же он будет ездить?
    - Ну, скажем, в театр?
    - Иван Васильевич в театр приезжает два раза в год на
генеральные репетиции, и тогда ему нанимают извозчика
Дрыкина.
    - Вот тебе на! Зачем же извозчик, если есть автомобиль?
    - А если шофер умрет от разрыва сердца за рулем, а автомобиль
возьмет да и въедет в окно, тогда что прикажете делать?
    - Позвольте, а если лошадь понесет?
    - Дрыкинская лошадь не понесет. Она только шагом ходит.
Напротив же как раз человека с ведром - дверь. Войдите и подымайтесь
по деревянной лестнице. Потом еще дверь. Войдите. Там увидите черный
бюст Островского. А напротив беленькие колонны и черная-пречерная
печка, возле которой сидит на корточках человек в валенках и
топит ее.
   Я рассмеялся.
    - Вы уверены, что он непременно будет и непременно на корточках?
    - Непременно, - сухо ответил Бомбардов, ничуть не смеясь.
    - Любопытно проверить!
    - Проверьте. Он спросит тревожно: "Вы куда?" А вы ответьте...
    - Назначено?
    - Угу. Тогда он вам скажет: "Пальтецо снимите здесь", - и вы
попадете в переднюю, и тут выйдет к вам фельдшерица и спросит: "Вы
зачем?" И вы ответите...
   Я кивнул головой.
    - Иван Васильевич вас спросит первым долгом, кто был ваш
отец. Он кто был?
    - Вице-губернатор.
   Бомбардов сморщился.
    - Э... нет, это, пожалуй, не подходит. Нет, нет. Вы скажите
так: служил в банке.
    - Вот уж это мне не нравится. Почему я должен врать с первого
же момента?
    - А потому что это может его испугать, а...
   Я только моргал глазами.
    - ...а вам все равно, банк ли, или что другое. Потом он
спросит, как вы относитесь к гомеопатии. А вы скажите, что принимали
капли от желудка в прошлом году и они вам очень помогли.
Тут прогремели звонки, Бомбардов заторопился, ему нужно
было идти на репетицию, и дальнейшие наставления он давал сокращенно.
    - Мишку Панина вы не знаете, родились в
Москве, - скороговоркой сообщал Бомбардов, - насчет Фомы скажите, что
он вам не понравился. Когда будете насчет пьесы говорить, то не
возражайте. Там выстрел в третьем акте, так вы его не
читайте...
    - Как не читать, когда он застрелился?!
   Звонки повторились. Бомбардов бросился бежать в полутьму,
издали донесся его тихий крик:
    - Выстрела не читайте! И насморка у вас нет!
   Совершенно ошеломленный загадками Бомбардова, я минута в
минуту в полдень был в тупике на Сивцевом Вражке.
   Во дворе мужчины в тулупе не было, но как раз на том месте,
где Бомбардов и говорил, стояла баба в платке. Она спросила: "Вам
чего?" - и подозрительно поглядела на меня. Слово "назначено"
совершенно ее удовлетворило, и я повернул за угол. Точка в точку в
том месте, где было указано, стояла кофейного цвета машина, но на
колесах, и человек тряпкой вытирал кузов. Рядом с машиной стояло
ведро и какая-то бутыль.
   Следуя указаниям Бомбардова, я шел безошибочно и попал к
бюсту Островского. "Э..." - подумал я, вспомнив Бомбардова: в печке
весело пылали березовые дрова, но никого на корточках не было. Но не
успел я усмехнуться, как старинная дубовая темн