олакированная дверь
открылась, и из нее вышел старикашка с кочергой в руках и в
заплатанных валенках. Увидев меня, он испугался и заморгал глазами.
"Вам что, гражданин?" - спросил он. "Назначено", - ответил я, упиваясь
силой магического слова. Старикашка посветлел и махнул кочергой в
направлении другой двери. Там горела старинная лампочка под потолком.
Я снял пальто, под мышку взял пьесу, стукнул в дверь. Тотчас за
дверью послышался звук снимаемой цепи, потом повернулся ключ в
дверях, и выглянула женщина в белой косынке и белом халате. "Вам
что?" - спросила она. "Назначено", - ответил я. Женщина посторонилась,
пропустила меня внутрь и внимательно поглядела на
меня.
    - На дворе холодно? - спросила она.
    - Нет, хорошая погода, бабье лето, - ответил я.
    - Насморка у вас нету? - спросила женщина.
   Я вздрогнул, вспомнив Бомбардова, и сказал:
    - Нету, нету.
    - Постучите сюда и входите, - сурово
сказала женщина и скрылась. Перед тем как стукнуть в темную,
окованную металлическими полосами дверь, я огляделся.
   Белая печка, громадные шкафы какие-то. Пахло мятой и еще
какой-то приятной травой. Стояла полная тишина, и она вдруг
прервалась боем хриплым. Било двенадцать раз, и затем тревожно
прокуковала кукушка за шкафом.
   Я стукнул в дверь, потом нажал рукой на громадное тяжкое
кольцо, дверь впустила меня в большую светлую комнату.
   Я волновался, я ничего почти не разглядел, кроме дивана, на
котором сидел Иван Васильевич. Он был точно такой же, как на
портрете, только немножко свежее и моложе. Черные его, чуть тронутые
проседью, усы были прекрасно подкручены. На груди, на золотой цепи,
висел лорнет.
   Иван Васильевич поразил меня очаровательностью своей  улыбки.
    - Очень приятно, - молвил он, чуть картавя, - прошу садиться.
   И я сел в кресло.
    - Ваше имя и отчество? - ласково глядя на меня, спросил Иван
Васильевич.
    - Сергей Леонтьевич.
    - Очень приятно! Ну-с, как изволите поживать, Сергей
Пафнутьевич? - И, ласково глядя на меня, Иван Васильевич побарабанил
пальцами по столу, на котором лежал огрызок карандаша и стоял стакан
с водой, почему-то накрытый бумажкою.
    - Покорнейше благодарю вас, хорошо.
    - Простуды не чувствуете?
    - Нет.
   Иван Васильевич как-то покряхтел и спросил:
    - А здоровье вашего батюшки как?
    - Мой отец умер.
    - Ужасно, - ответил Иван Васильевич, - а к кому обращались? Кто
лечил?
    - Не могу сказать точно, но, кажется, профессор... профессор
Янковский.
    - Это напрасно, - отозвался Иван Васильевич, - нужно было
обратиться к профессору Плетушкову, тогда бы ничего не было.
   Я выразил на своем лице сожаление, что не обратились к
Плетушкову.
- А еще лучше... гм... гм... гомеопаты, - продолжал Иван
Васильевич, - прямо до ужаса всем помогают. - Тут он кинул беглый
взгляд на стакан. - Вы верите в гомеопатию?
   "Бомбардов - потрясающий человек", - подумал я и начал что-то
неопределенно говорить:
    - С одной стороны, конечно... Я лично... хотя многие и не
верят...
    - Напрасно! - сказал Иван Васильевич, - пятнадцать капель, и вы
перестанете что-нибудь чувствовать. - И опять он покряхтел и
продолжал: - А ваш батюшка, Сергей Панфилыч, кем был?
    - Сергей Леонтьевич, - ласково сказал я.
    - Тысячу извинений! - воскликнул Иван Васильевич. - Так он
кем был?
   "Да не стану я врать!" - подумал я и сказал:
    - Он служил вице-губернатором.
   Это известие согнало улыбку с лица Ивана Васильевича.
    - Так, так, так, - озабоченно сказал он, помолчал, побарабанил
и сказал: - Ну-с, приступим.
   Я развернул рукопись, кашлянул, обмер, еще раз кашлянул и
начал читать.
   Я прочел заглавие, потом длинный список действующих лиц и
приступил к чтению первого акта:
    - "Огоньки вдали, двор, засыпанный снегом, дверь флигеля. Из
флигеля глухо слышен "Фауст", которого играют на
рояли..."
   Приходилось ли вам когда-либо читать пьесу один на один
кому-нибудь? Это очень трудная вещь, уверяю вас. Я изредка поднимал
глаза на Ивана Васильевича, вытирал лоб платком.
   Иван Васильевич сидел совершенно неподвижно и смотрел на меня
в лорнет, не отрываясь. Смутило меня чрезвычайно то обстоятельство,
что он ни разу не улыбнулся, хотя уже в первой картине были смешные
места. Актеры очень смеялись, слыша их на чтении, а один рассмеялся
до слез.
   Иван же Васильевич не только не смеялся, но даже перестал
крякать. И всякий раз, как я поднимал на него взор, видел одно и то
же: уставившийся на меня золотой лорнет и в нем немигающие глаза.
Вследствие этого мне стало казаться, что смешные эти места вовсе не
смешны.
Так я дошел до конца первой картины
и приступил ко второй. В полной тишине слышался только мой монотонный
голос, было похоже, что дьячок читает по покойнику.
   Мною стала овладевать какая-то апатия и желание закрыть
толстую тетрадь. Мне казалось, что Иван Васильевич грозно скажет:
"Кончится ли это когда-нибудь?" Голос мой охрип, я изредка прочищал
горло кашлем, читал то тенором, то низким басом, раза два вылетели
неожиданные петухи, но и они никого не рассмешили - ни Ивана
Васильевича, ни меня.
   Некоторое облегчение внесло внезапное появление женщины в
белом. Она бесшумно вошла, Иван Васильевич быстро посмотрел на часы.
Женщина подала Ивану Васильевичу рюмку, Иван Васильевич выпил
лекарство, запил его водою из стакана, закрыл его крышечкой и опять
поглядел на часы. Женщина поклонилась Ивану Васильевичу древнерусским
поклоном и надменно ушла.
    - Ну-с, продолжайте, - сказал Иван Васильевич, и я опять начал
читать. Далеко прокричала кукушка. Потом где-то за ширмами прозвенел
телефон.
    - Извините, - сказал Иван Васильевич, - это меня зовут по
важнейшему делу из учреждения. - Да, - послышался его голос из-за
ширм, - да... Гм... гм... Это все шайка работает. Приказываю держать
все это в строжайшем секрете. Вечером у меня будет один верный
человек, и мы разработаем план...
   Иван Васильевич вернулся, и мы дошли до конца пятой картины.
И тут в начале шестой произошло поразительное происшествие. Я уловил
ухом, как где-то хлопнула дверь, послышался где-то громкий и, как мне
показалось, фальшивый плач, дверь, не та, в которую я пошел, а,
по-видимому, ведущая во внутренние покои, распахнулась, и в комнату
влетел, надо полагать осатаневший от страху, жирный полосатый кот. Он
шарахнулся мимо меня к тюлевой занавеске, вцепился в нее и полез
вверх. Тюль не выдержал его тяжести, и на нем тотчас появились дыры.
Продолжая раздирать занавеску, кот долез до верху и оттуда оглянулся
с остервенелым видом. Иван Васильевич уронил лорнет, и в комнату
вбежала Людмила Сильвестровна Пряхина. Кот, лишь только ее увидел,
сделал попытку полезть еще выше, но дальше был потолок. Животное
сорвалось с круглого карниза и повисло, закоченев, на
занавеске.
   Пряхина вбежала с закрытыми глазами, прижав кулак со
скомканным и мокрым платком ко лбу, а в другой руке
держа платок кружевной, сухой
и чистый. Добежав до середины комнаты, она опустилась на одно колено,
наклонила голову и руку протянула вперед, как бы пленник, отдающий
меч победителю.
    - Я не сойду с места, - прокричала визгливо Пряхина, - пока не
получу защиты, мой учитель! Пеликан - предатель! Бог все видит, все!
   Тут тюль хрустнул, и под котом расплылась полуаршинная дыра.
    - Брысь!! - вдруг отчаянно крикнул Иван Васильевич и захлопал
в ладоши.
   Кот сполз с занавески, распоров ее донизу, и выскочил из
комнаты, а Пряхина зарыдала громовым голосом и, закрыв глаза руками,
вскричала, давясь в слезах:
    - Что я слышу?! Что я слышу?! Неужели мой учитель и
благодетель гонит меня?! Боже, боже!! Ты видишь?!
    - Оглянитесь, Людмила Сильвестровна! - отчаянно закричал Иван
Васильевич, и тут еще в дверях появилась старушка, которая
крикнула:
    - Милочка! Назад! Чужой!..
   Тут Людмила Сильвестровна открыла глаза и увидела мой серый
костюм в сером кресле. Она выпучила глаза на меня, и слезы, как мне
показалось, в мгновенье ока высохли на ней. Она вскочила с колен,
прошептала: "Господи..." - и кинулась вон. Тут же исчезла и старушка,
и дверь закрылась.
   Мы помолчали с Иваном Васильевичем. После долгой паузы он
побарабанил пальцами по столу.
    - Ну-с, как вам понравилось? - спросил он и добавил
тоскливо: - Пропала занавеска к черту.
   Еще помолчали.
    - Вас, конечно, поражает эта сцена? - осведомился Иван
Васильевич и закряхтел.
   Закряхтел и я и заерзал в кресле, решительно не зная, что
ответить, - сцена меня нисколько не поразила. Я прекрасно понял, что
это продолжение той сцены, что была в предбаннике, и что Пряхина
исполнила свое обещание броситься в ноги Ивану Васильевичу.
    - Это мы репетировали, - вдруг сообщил Иван Васильевич, - а вы,
наверное, подумали, что это просто скандал! Каково? А?
    - Изумительно, - сказал я, пряча глаза.
    - Мы любим так иногда внезапно освежить в памяти какую-нибудь
сцену... гм... гм... этюды очень важны. А на счет Пеликана вы не верьте.
Пеликан - доблестнейший и полезнейший человек!..
   Иван Васильевич поглядел тоскливо на занавеску и
сказал:
    - Ну-с, продолжим!
   Продолжить мы не могли, так как вошла та самая старушка, что
была в дверях.
    - Тетушка моя, Настасья Ивановна, - сказал Иван Васильевич. Я
поклонился. Приятная старушка посмотрела на меня ласково, села и
спросила:
    - Как ваше здоровье?
    - Благодарю вас покорнейше, - кланяясь, ответил я, - я
совершенно здоров.
   Помолчали, причем тетушка и Иван Васильевич поглядели на
занавеску и обменялись горьким взглядом.
    - Зачем изволили пожаловать к Ивану Васильевичу?
    - Леонтий Сергеевич, - отозвался Иван Васильевич, - пьесу мне
принес.
    - Чью пьесу? - спросила старушка, глядя на меня печальными
глазами.
    - Леонтий Сергеевич сам сочинили пьесу!
    - А зачем? - тревожно спросила Настасья Ивановна.
    - Как зачем?.. Гм... гм...
    - Разве уж и пьес не стало? - ласково-укоризненно спросила
Настасья Ивановна. - Какие хорошие пьесы есть. И сколько их! Начнешь
играть - в двадцать лет всех не переиграешь. Зачем же вам тревожиться
сочинять?
   Она была так убедительна, что я не нашелся, что сказать. Но
Иван Васильевич побарабанил и сказал:
    - Леонтий Леонтьевич современную пьесу сочинил!
   Тут старушка встревожилась.
    - Мы против властей не бунтуем, - сказала она.
    - Зачем же бунтовать, - поддержал ее я.
    - А "Плоды просвещения" вам не нравятся? - тревожно-робко
спросила Настасья Ивановна. - А ведь какая хорошая пьеса. И Милочке
роль есть... - она вздохнула, поднялась. - Поклон батюшке, пожалуйста,
передайте.
    - Батюшка Сергея Сергеевича умер, - сообщил Иван Васильевич.
    - Царство небесное, - сказала старушка вежливо, - он, чай, не
знает, что вы пьесы сочиняете? А отчего умер?
    - Не того доктора пригласили, - сообщил Иван
Васильевич. - Леонтий Пафнутьевич мне рассказал эту горестную
историю.
    - А ваше-то имечко как же,
я что-то не пойму, - сказала Настасья Ивановна, - то Леонтий, то
Сергей! Разве уж и имена позволяют менять? У нас один фамилию
переменил. Теперь и разбери-ко, кто он такой!
    - Я - Сергей Леонтьевич, - сказал я сиплым голосом.
    - Тысячу извинений, - воскликнул Иван Васильевич, - это я
спутал!
    - Ну, не буду мешать, - отозвалась старушка.
    - Кота надо высечь, - сказал Иван Васильевич, - это не кот, а
бандит. Нас вообще бандиты одолели, - заметил он интимно, - уж не
знаем, что и делать!
   Вместе с надвигающимися сумерками наступила и катастрофа.
   Я прочитал:
    - "Б а х т и н (Петрову). Ну, прощай! Очень скоро ты придешь за
мною...
   П е т р о в. Что ты делаешь?!
   Б а х т и н (стреляет себе в висок, падает, вдали
послышалась гармони...)"
   - Вот это напрасно! - воскликнул Иван Васильевич. - Зачем это?
Это надо вычеркнуть, не медля ни секунды. Помилуйте! Зачем же
стрелять?
    - Но он должен кончить самоубийством, - кашлянув, ответил я.
    - И очень хорошо! Пусть кончит и пусть заколется кинжалом!
    - Но, видите ли, дело происходит в гражданскую войну...
Кинжалы уже не применялись...
    - Нет, применялись, - возразил Иван Васильевич, - мне
рассказывал этот... как его... забыл... что применялись... Вы
вычеркните этот выстрел!..
   Я промолчал, совершая грустную ошибку, и прочитал
дальше:
    - "(...моника и отдельные выстрелы. На мосту появился
человек с винтовкой в руке. Луна...)"
    - Боже мой! - воскликнул Иван Васильевич. - Выстрелы! Опять
выстрелы! Что за бедствие такое! Знаете что, Лео... знаете что, вы
эту сцену вычеркните, она лишняя.
    - Я считал, - сказал я, стараясь говорить как можно
мягче, - эту сцену главной... Тут, видите ли...
    - Форменное заблуждение! - отрезал Иван Васильевич. - Эта сцена
не только не главная, но ее вовсе не нужно. Зачем это? Ваш этот, как
его?..
- Ну да... ну да, вот он закололся там вдали, - Иван Васильевич махнул
рукой куда-то очень далеко, - а приходит домой другой и говорит
матери - Бехтеев закололся!
    - Но матери нет, - сказал я, ошеломленно глядя на стакан с
крышечкой.
    - Нужно обязательно! Вы напишите ее. Это нетрудно. Сперва
кажется, что трудно - не было матери, и вдруг она есть, - но это
заблуждение, это очень легко. И вот старушка рыдает дома, а который
принес известие... Назовите его Иванов...
    - Но ведь Бахтин герой! У него монологи на мосту... Я
полагал...
    - А Иванов и скажет все его монологи!.. У вас хорошие
монологи, их нужно сохранить. Иванов и скажет - вот Петя закололся и
перед смертью сказал то-то, то-то и то-то... Очень сильная сцена
будет.
    - Но как же быть, Иван Васильевич, ведь у меня же на мосту
массовая сцена... там столкнулись массы...
    - А они пусть за сценой столкнутся. Мы этого видеть не должны
ни в коем случае. Ужасно, когда они на сцене сталкиваются! Ваше
счастье, Сергей Леонтьевич, - сказал Иван Васильевич, единственный раз
попав правильно, - что вы не изволите знать некоего Мишу Панина!.. (Я
похолодел.) Это, я вам скажу, удивительная личность! Мы его держим на
черный день, вдруг что-нибудь случится, тут мы его и пустим в ход...
Вот он нам пьесочку тоже доставил, удружил, можно сказать, - "Стенька
Разин". Я приехал в театр, подъезжаю, издали еще слышу, окна были
раскрыты, - грохот, свист, крики, ругань, и палят из ружей! Лошадь
едва не понесла, я думал, что бунт в театре! Ужас! Оказывается, это
Стриж репетирует! Я говорю Августе Авдеевне: вы, говорю, куда же
смотрели? Вы, спрашиваю, хотите, чтобы меня расстреляли самого? А ну
как Стриж этот спалит театр, ведь меня по головке не погладят, не
правда ли-с? Августа Авдеевна, на что уж доблестная женщина,
отвечает: "Казните меня, Иван Васильевич, ничего со Стрижем сделать
не могу!" Этот Стриж - чума у нас в театре. Вы, если его увидите, за
версту от него бегите куда глаза глядят. (Я похолодел.) Ну конечно,
это все с благословения некоего Аристарха Платоныча, ну его вы не
знаете, слава богу! А вы - выстрелы! За эти выстрелы знаете, что
может быть? Ну-с, продолжимте.
И мы продолжили, и, когда уже стало темнеть, я осипшим голосом произнес:
"Конец".
   И вскоре ужас и отчаяние охватили меня, и показалось мне, что
я построил домик и лишь только в него переехал, как рухнула
крыша.
    - Очень хорошо, - сказал Иван Васильевич по окончании
чтения, - теперь вам надо начать работать над этим

материалом.
   Я хотел вскрикнуть:
   "Как?!"
   Но не вскрикнул.
   И Иван Васильевич, все более входя во вкус, стал подробно
рассказывать, как работать над этим материалом. Сестру, которая была
в пьесе, надлежало превратить в мать. Но так как у сестры был жених,
а у пятидесятипятилетней матери (Иван Васильевич тут же окрестил ее
Антониной) жениха, конечно, быть не могло, то у меня вылетала из
пьесы целая роль, да, главное, которая мне очень
нравилась.
   Сумерки лезли в комнату. Побывала фельдшерица, и опять принял
Иван Васильевич какие-то капли. Потом какая-то сморщенная старушка
принесла настольную лампочку, и стал вечер.
   В голове у меня начался какой-то кавардак. Стучали молоты в
виске. От голода у меня что-то взмывало внутри, и перед глазами
скашивалась временами комната. Но, главное, сцена на мосту улетала, а
с нею улетал и мой герой.
   Нет, пожалуй, самым главным было то, что совершается,
по-видимому, какое-то недоразумение. Перед моими глазами всплывала
вдруг афиша, на которой пьеса уже стояла, в кармане хрустел, как
казалось мне, последний непроеденный червонец из числа полученных за
пьесу, Фома Стриж как будто стоял за спиной и уверял, что пьесу
выпустит через два месяца, а здесь было совершенно ясно, что пьесы
вообще никакой нет и что ее нужно сочинить с самого начала и до конца
заново. В диком хороводе передо мною танцевал Миша Панин, Евлампия,
Стриж, картинки из предбанника, но не было
пьесы.
   Но дальше произошло совсем уже непредвиденное и даже, как мне
казалось, немыслимое.
   Показав (и очень хорошо показав), как закалывается Бахтин,
которого Иван Васильевич прочно окрестил Бехтеевым, он вдруг
закряхтел и повел такую речь:
 - Вот вам бы
какую пьесу сочинить... Колоссальные деньги можете заработать в один
миг. Глубокая психологическая драма... Судьба артистки. Будто бы в
некоем царстве живет артистка, и вот шайка врагов ее травит,
преследует и жить не дает... А она только воссылает моления за своих
врагов...
   "И скандалы устраивает", - вдруг в приливе неожиданной злобы
подумал я.
    - Богу воссылает моления, Иван
Васильевич?
   Этот вопрос озадачил Ивана Васильевича. Он покряхтел и
ответил:
    - Богу?.. Гм... гм... Нет, ни в каком случае. Богу вы не
пишите... Не богу, а... искусству, которому она глубочайше предана. А
травит ее шайка злодеев, и подзуживает эту шайку некий волшебник
Черномор. Вы напишите, что он в Африку уехал и передал свою власть
некоей даме Икс. Ужасная женщина. Сидит за конторкой и на все
способна. Сядете с ней чай пить, внимательно смотрите, а то она вам
такого сахару положит в чаек...
   "Батюшки, да ведь это он про
Торопецкую!" - подумал я.
    - ...что вы хлебнете, да ноги и протянете. Она да еще ужасный
злодей Стриж... то есть я... один режиссер...
   Я сидел, тупо глядя на Ивана Васильевича. Улыбка постепенно
сползала с его лица, и я вдруг увидел, что глаза у него совсем не
ласковые.
    - Вы, как видно, упрямый человек, - сказал он весьма мрачно и
пожевал губами.
    - Нет, Иван Васильевич, но просто я далек от артистического
мира и...
    - А вы его изучите! Это очень легко. У нас в театре такие
персонати, что только любуйтесь на них... Сразу полтора акта пьесы
готовы! Такие расхаживают, что так и ждешь, что он или сапоги из
уборной стянет, или финский нож вам в спину
всадит.
    - Это ужасно, - произнес я больным голосом и тронул
висок.
    - Я вижу, что вас это не увлекает... Вы человек неподатливый!
Впрочем, ваша пьеса тоже хорошая, - молвил Иван Васильевич, пытливо
всматриваясь в меня, - теперь только стоит ее сочинить, и все будет
готово...
   На гнущихся ногах, со стуком в голове я выходил и с
озлоблением глянул на черного Островского. Я что-то бормотал,
спускаясь по скрипучей деревянной лестнице, и ставшая ненавистной
пьеса оттягивала мне руки.
Ветер рванул с меня шляпу
при выходе во двор, и я поймал ее в луже. Бабьего лета не было и в
помине. Дождь брызгал косыми струями, под ногами хлюпало, мокрые
листья срывались с деревьев в саду. Текло за
воротник.
   Шепча какие-то бессмысленные проклятия жизни, себе, я шел,
глядя на фонари, тускло горящие в сетке дождя.
   На углу какого-то переулка слабо мерцал огонек в киоске.
Газеты, придавленные кирпичами, мокли на прилавке, и неизвестно зачем
я купил журнал "Лик Мельпомены" с нарисованным мужчиной в трико в
обтяжку, с перышком в шапочке и наигранными подрисованными
глазами.
   Удивительно омерзительной показалась мне моя комната. Я
швырнул разбухшую от воды пьесу на пол, сел к столу и придавил висок
рукой, чтобы он утих. Другой рукою я отщипывал кусочки ч