ар обступило новую пару и составили около нее непроницае-
мую танцующую стену.
   Странное, неизъяснимое чувство овладело бы зрителем при виде, как  от
одного удара смычком музыканта, в сермяжной свитке, с длинными закручен-
ными усами, все обратилось, волею и неволею, к единству и перешло в сог-
ласие. Люди, на угрюмых лицах которых, кажется,  век  не  проскальзывала
улыбка, притопывали ногами и вздрагивали плечами. Все неслось. Все  тан-
цевало. Но еще страннее, еще неразгаданнее чувство пробудилось бы в глу-
бине души при взгляде на старушек, на ветхих лицах которых веяло  равно-
душием могилы, толкавшихся между новым, смеющимся, живым человеком. Бес-
печные! даже без детской радости, без  искры  сочувствия,  которых  один
хмель только, как механик своего безжизненного автомата, заставляет  де-
лать что-то подобное человеческому, они тихо покачивали охмелевшими  го-
ловами, подплясывая за веселящимся народом, не обращая даже глаз на  мо-
лодую чету.
   Гром, хохот, песни слышались тише и тише. Смычок умирал, слабея и те-
ряя неясные звуки в  пустоте  воздуха.  Еще  слышалось  где-то  топанье,
что-то похожее на ропот отдаленного моря, и скоро все стало пусто и глу-
хо.
   Не так ли и радость, прекрасная и  непостоянная  гостья,  улетает  от
нас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье? В собственном эхе
слышит уже он грусть и пустыню и димо внемлет ему. Не так ли резвые дру-
ги бурной и вольной юности, поодиночке, один за другим, теряются по све-
ту и оставляют, наконец, одного старинного брата их? Скучно  оставленно-
му! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему.

   ВЕЧЕР НАКАНУНЕ ИВАНА КУПАЛА
   Быль, рассказанная дьячком ***ской церкви

   За Фомою Григорьевичем водилась особенного  рода  странность:  он  до
смерти не любил пересказывать одно и то же. Бывало, иногда если упросишь
его рассказать что сызнова, то, смотри, что-нибудь да скинет  новое  или
переиначит так, что узнать нельзя. Раз один из тех господ - нам, простым
людям, мудрено и назвать их - писаки они не писаки, а вот то самое,  что
барышники на наших ярмарках. Нахватают, напросят, накрадут всякой всячи-
ны, да и выпускают книжечки не толще букваря каждый месяц или неделю,  -
один из этих господ и выманил у Фомы Григорьевича эту самую  историю,  а
он вовсе и позабыл о ней. Только приезжает из Полтавы тот самый панич  в
гороховом кафтане, про которого говорил я и которого  одну  повесть  вы,
думаю, уже прочли, - привозит с собою небольшую книжечку и,  развернувши
посередине, показывает нам. Фома Григорьевич готов уже был оседлать  нос
свой очками, но, вспомнив, что он забыл их подмотать нитками и  облепить
воском, передал мне. Я, так как грамоту кое-как разумею и не ношу очков,
принялся читать. Не успел перевернуть двух страниц, как он вдруг остано-
вил меня за руку.
   - Постойте! наперед скажите мне, что это вы читаете?
   Признаюсь, я немного пришел в тупик от такого вопроса.
   - Как что читаю, Фома Григорьевич? вашу быль, ваши собственные слова.

   - Кто вам сказал, что это мои слова?
   - Да чего лучше, тут и напечатано: рассказанная таким-то дьячком.
   - Плюйте ж на голову тому, кто это напечатал! бреше,  сучий  москаль.
Так ли я говорил? Що то вже, як у кого черт-ма клепки в голови!  Слушай-
те, я вам расскажу ее сейчас.
   Мы придвинулись к столу, и он начал.
   Дед мой (царство ему небесное! чтоб  ему  на  том  свете  елись  одни
только буханцы пшеничные да маковники в меду!) умел чудно  рассказывать.
Бывало, поведет речь - целый день не подвинулся бы с места и все бы слу-
шал. Уж не чета какому-нибудь нынешнему  балагуру,  который  как  начнет
москаля везть1, да еще и языком таким, будто ему три дня есть не давали,
то хоть берись за шапку да из хаты. Как теперь помню - покойная старуха,
мать моя, была еще жива, - как в долгий зимний  вечер,  когда  на  дворе
трещал мороз и замуровывал наглухо узенькое стекло  нашей  хаты,  сидела
она перед гребнем, выводя рукою длинную нитку, колыша ногою люльку и на-
певая песню, которая как будто теперь слышится  мне.  Каганец,  дрожа  и
вспыхивая, как бы пугаясь чего, светил нам в хате. Веретено  жужжало;  а
мы все, дети, собравшись в кучку, слушали деда, не слезавшего от старос-
ти более пяти лет с своей печки. Но ни дивные речи про  давнюю  старину,
про наезды запорожцев, про вязов, про молодецкие дела  Подковы,  Полтора
Кожуха и Сагайдачного не занимали нас так, как рассказы про какое-нибудь
старинное чудное дело, от которых всегда дрожь проходила по телу и воло-
сы ерошились на голове. Иной раз страх, бывало, такой  заберет  от  них,
что все с вечера показывается бог знает каким чудищем.  Случится,  ночью
выйдешь за чем-нибудь из хаты, вот так и думаешь, что на  постеле  твоей
уклался спать выходец с того света. И чтобы мне не довелось рассказывать
этого в другой раз, если не принимал часто издали собственную положенную
в головах свитку за свернувшегося дьявола. Но главное в  рассказах  деда
было то, что в жизнь свою он никогда не лгал, и что, бывало, ни  скажет,
то именно так и было. Одну из его чудных историй перескажу  теперь  вам.
Знаю, что много наберется таких умников, пописывающих по судам и  читаю-
щих даже гражданскую грамоту, которые, если дать им в руки  простой  Ча-
сослов, не разобрали бы ни аза в нем, а показывать на позор свои зубы  -
есть уменье. Им все, что ни расскажешь, в смех. Эдакое неверье разошлось
по свету! Да чего, - вот не люби бог меня и пречистая дева!  вы,  может,
даже не поверите: раз как-то заикнулся про ведьм - что ж? нашелся сорви-
голова, ведьмам не верит! Да, слава богу, вот я сколько живу уже на све-
те, видел таких иноверцев, которым провозить попа в решете2 было  легче,
нежели нашему брату понюхать табаку; а и те открещивались от  ведьм.  Но
приснись им... не хочется только выговорить, что такое, нечего и  толко-
вать об них.
   1То есть лгать. (Прим. Н.В.Гоголя.) 2То  есть  солгать  на  исповеди.
(Прим. Н.В.Гоголя.)
   Лет - куды! - более чем за сто, говорил покойник дед мой, нашего села
и не узнал бы никто: хутор, самый бедный хутор! Избенок десять, не обма-
занных, не укрытых, торчало то сям, то там, посереди поля. Ни плетня  ни
сарая порядочного, где бы поставить скотину или воз. Это  ж  еще  богачи
так жили; а досмотрели бы на нашу братью, на голь: вырытая в земле яма -
вот вам и хата! Только по дыму и можно было узнать, что живет там  чело-
век божий. Вы спросите, отчего они жили так? Бедность не бедность: пото-
му что тогда козаковал почти всякий и набирал в чужих землях немало доб-
ра; а больше оттого, что незачем было заводиться порядочною хатою. Како-
го народу тогда не шаталось по всем местам:  крымцы,  ляхи,  литвинство!
Бывало то, что и свои заедут кучами и обдирают своих же. Всего бывало.
   В этом-то хуторе показывался часто человек, или, лучше, дьявол в  че-
ловеческом образе. Откуда он, зачем приходил,  никто  не  знал.  Гуляет,
пьянствует и вдруг пропадет, как в воду, и слуху нет. Там, глядь - снова
будто с неба упал, рыскает по улицам села, которого теперь и следу нет и
которое было, может, не дальше ста шагов от Диканьки. Понаберет  встреч-
ных козаков: хохот, песни, деньги сыплются, водка - как вода...  Приста-
нет, бывало, к красным девушкам: надарит лент, серег,  монист  -  девать
некуда! Правда, что красные девушки  немного  призадумывались,  принимая
подарки: бог знает, может, в самом деле перешли они через нечистые руки.
Родная тетка моего деда, содержавшая в то время шинок по нынежней  Опош-
нянской дороге, в котором часто разгульничал Басаврюк,  -  так  называли
этого бесовского человека, - именно говорила, что ни за какие благополу-
чия в свете не согласилась бы принять от него подарков. Опять, как же  и
не взять: всякого проберет страх, когда нахмурит он, бывало, свои  щети-
нистые брови и пустит исподлобья такой взгляд, что, кажется, унес бы но-
ги бог знает куда; а возьмешь - так на другую же ночь и тащится в  гости
какой-нибудь приятель из болота, с рогами на голове, и давай  душить  за
шею, когда на шее монисто, кусать за палец, когда на нем  перстень,  или
тянуть за косу, когда вплетена в нее лента. Бог с ними  тогда,  с  этими
подарками! Но вот беда - и отвязаться нельзя: бросишь в  воду  -  плывет
чертовский перстень или монисто поверх воды, и к тебе же в руки.
   В селе была церковь, чуть ли еще, как вспомню, не  святого  Пантелея.
Жил тогда при ней иерей, блаженной памяти отец  Афанасий.  Заметив,  что
Басаврюк и на светлое воскресение не бывал в церкви, задумал было  пожу-
рить его - наложить церковное покаяние. Куды! насилу ноги унес. "Слушай,
паноче! - загремел он ему в ответ, - знай лучше свое дело, чем  мешаться
в чужие, если не хочешь, чтобы козлиное горло твое было залеплено  горя-
чею кутьею!" Что делать с окаянным? Отец Афанасий  объявил  только,  что
всякого, кто спознается с Басаврюком, станет считать за католика,  врага
Христовой церкви и всего человеческого рода.
   В том селе был у одного козака, прозвищем Коржа,  работник,  которого
люди звали Петром Безродным; может, оттого, что никто не помнил ни  отца
его, ни матери. Староста церкви говорил, правда, что они  на  другой  же
год померли от чумы; но тетка моего деда знать этого не хотела  и  всеми
силами старалась наделить его родней, хотя  бедному  Петру  было  в  ней
столько нужды, сколько нам в прошлогоднем снеге. Она говорила, что  отец
его и теперь на Запорожье, был в плену у турок, натерпелся мук бог знает
какие и каким-то чудом, переодевшись евнухом, дал тягу. Чернобровым див-
чатам и молодицам мало было нужды до родни его. Они говорили только, что
если бы одеть его в новый жупан, затянуть красным поясом, надеть на  го-
лову шапку из черных смушек с щегольским синим верхом, привесить к  боку
турецкую саблю, дать в одну руку малахай, в другую люльку в красивой оп-
раве, то заткнул бы он за пояс всех парубков тогдашних. Но то беда,  что
у бедного Петруся всего-навсего была одна серая свитка, в  которой  было
больше дыр, чем у иного жида в кармане злотых. И это бы еще  не  большая
беда, а вот беда: у старого Коржа была дочка-красавица, какую, я  думаю,
вряд ли доставалось вам видывать. Тетка покойного деда рассказывала, - а
женщине, сами знаете, легче поцеловаться с чертом, не во гнев будь  ска-
зано, нежели назвать кого красавицею, - что полненькие щеки козачки были
свежи и ярки, как мак самого тонкого  розового  цвета,  когда,  умывшись
божьею росою, горит он, распрямляет листики и охорашивается перед только
что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие поку-
пают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по  селам  с
коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в  ясные  очи;
что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись,  на
то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные,
как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши  не
заплетали их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов  синдячками),
падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш. Эх, не доведи  господь
возглашать мне больше на крылосе аллилуйя, если бы, вот тут же, не  рас-
целовал ее, несмотря на то что седь пробирается по всему  старому  лесу,
покрывающему мою макушку, и под боком моя старуха, как бельмо  в  глазу.
Ну, если где парубок и девка живут близко один от другого... сами  знае-
те, что выходит. Бывало, ни свет ни заря, подковы красных сапогов и при-
метны на том месте, где раздобаривала Пидорка с своим Петрусем.  Но  все
бы Коржу и в ум не пришло что-нибудь недоброе, да раз - ну,  это  уже  и
видно, что никто другой, как лукавый дернул, -  вздумалось  Петрусю,  не
обсмотревшись хорошенько в сенях, влепить поцелуй, как говорят, от  всей
души, в розовые губки козачки, и тот же самый лукавый, - чтоб  ему,  со-
бачьему сыну, приснился крест святой! - настроил сдуру старого хрена от-
ворить дверь хаты. Одеревенел Корж, разинув рот и ухватясь рукою за две-
ри. Проклятый поцелуй, казалось, оглушил его совершенно.  Ему  почудился
он громче, чем удар макогона об стену, которым обыкновенно в наше  время
мужик прогоняет кутъю, за неимением фузеи и пороха.
   Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже-хотел было покро-
пить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пи-
доркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закри-
чав: "Тятя, тятя! не бей Петруся!" Что прикажешь делать? у  отца  сердце
не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из  ха-
ты: "Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под  ок-
нами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут  черные  усы,  да  и  оселедец
твой, вот уже он два раза обматывается около уха,  не  будь  я  Терентий
Корж, если не распрощается с твоею макушей!" Сказавши это,  дал  он  ему
легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли,  по-
летел стремглав. Вот тебе и доцеловались! Взяла кручина наших  голубков;
а тут и слух по селу, что к Коржу повадился ходить какой-то лях, обшитый
золотом, с усами, с саблею, со шпорами, с  карманами,  бренчавшими,  как
звонок от мешочка, с которым пономарь наш,  Тарас,  отправляется  каждый
день по церкви. Ну, известно, зачем ходят к отцу, когда у  него  водится
чернобровая дочка. Вот один раз Пидорка схватила, заливаясь слезами,  на
руки Ивася своего: "Ивасю мой милый, Ивасю мой любый!  беги  к  Петрусю,
мое золотое дитя, как стрела из лука; расскажи ему все: любила б его ка-
рие очи, целовала бы его белое личико, да не велит судьба моя.  Не  один
рушник вымочила горючими слезами. Тошно мне. Тяжело на сердце. И  родной
отец - враг мне: неволит идти за нелюбого ляха. Скажи ему, что и свадьбу
готовят, только не будет музыки на нашей свадьбе: будут дьяки петь вмес-
то кобз и сопилок. Не пойду я танцевать с женихом своим:  понесут  меня.
Темная, темная моя будет хата: из кленового дерева, и вместо трубы крест
будет стоять на крыше!"
   Как будто окаменев, не сдвинувшись с места, слушал. Петро, когда  не-
винное дитя лепетало ему Пидоркины речи. "А я думал, несчастный, идти  в
Крым и Туречину, навоевать золота и с добром приехать к тебе, моя краса-
вица. Да не быть тому. Недобрый глаз поглядел на нас. Будет же, моя  до-
рогая рыбка, будет и у меня свадьба: только и дьяков  не  будет  на  той
свадьбе; ворон черный прокрячет вместо попа надо мною; гладкое поле  бу-
дет моя хата; сизая туча - моя крыша; орел выклюет мои карие очи; вымоют
дожди козацкие косточки, и вихорь высушит их. Но что я?  на  кого?  кому
жаловаться? Так уже, видно, бог велел, - пропадать так пропадать!" -  да
прямехонько и побрел в шинок.
   Тетка покойного деда немного изумилась, увидевши Петруся в шинке,  да
еще в такую пору, когда добрый человек идет к заутрене,  и  выпучила  на
него глаза, как будто спросонья, когда потребовал он кухоль сивухи  мало
не с полведра. Только напрасно думал бедняжка залить  свое  горе.  Водка
щипала его за язык, словно крапива, и казалась ему горше  полыни.  Кинул
от себя кухоль на землю.  "Полно  горевать  тебе,  козак!"  -  загремело
что-то басом над ним. Оглянулся: Басаврюк! у! какая образина!  Волосы  -
щетина, очи - как у вола! "Знаю, чего недостает  тебе:  вот  чего!"  Тут
брякнул он с бесовскою усмешкою кожаным, висевшим у  него  возле  пояса,
кошельком.Вздрогнул Петро. "Ге-ге-ге! да как горит! - заревел он,  пере-
сыпая на руку червонцы. - Ге-ге-ге! да как звенит! А ведь и дела  только
одного потребую за целую гору таких цацек". -"Дьявол! - закричал  Петро.
- Давай его! на все готов!" Хлопнули по рукам. "Смотри, Петро, ты поспел
как раз в пору: завтра Ивана Купала. Одну только эту ночь в году и  цве-
тет папоротник. Не прозевай! Я тебя буду ждать о полночи в Медвежьем ов-
раге".
   Я думаю, куры так не дожидаются той поры, когда баба вынесет им хлеб-
ных зерен, как дожидался Петрусь вечера. То и дело что смотрел, не  ста-
новится ли тень от дерева длиннее, не румянится ли понизившееся  солныш-
ко, - и что далее, тем нетерпеливей. Экая долгота! видно, день божий по-
терял где-нибудь конец свой. Вот уже и солнца нет. Небо только  краснеет
на одной стороне. И оно уже тускнет. В поле становится холодней. Пример-
кает, примеркает и - смерклось. Насилу! С сердцем, только что не  хотев-
шим выскочить из груди, собрался он в дорогу и бережно спустился  густым
лесом в глубокий яр, называемый Медвежьим оврагом. Басаврюк уже поджидал
там. Темно, хоть в глаза выстрели. Рука об руку пробирались они по  топ-
ким болотам, цепляясь за густо разросшийся терновник и спотыкаясь  почти
на каждом шагу. Вот и ровное место. Огляделся Петро: никогда еще не слу-
чалось ему заходить сюда. Тут остановился и Басаврюк.
   - Видишь ли ты, стоят перед тобою три пригорка? Много  будет  на  них
цветов разных; но сохрани тебя нездешняя сила вырвать хоть один.  Только
же зацветет папоротник, хватай его и не оглядывайся, что бы тебе  позади
ни чудилось.
   Петро хотел было спросить... глядь - и нет уже его.  Подошел  к  трем
пригоркам; где же цветы? Ничего не видать. Дикий бурьян чернел кругом  и
глушил все своею густотою. Но вот блеснула на небе зарница, и перед  ним
показалась целая гряда цветов, все чудных,  все  невиданных;  тут  же  и
простые листья папоротника. Поусомнился Петро и в  раздумье  стал  перед
ними, подпершись обеими руками в боки.
   - Что тут за невидальщина? десять раз на день, случается, видишь  это
зелье; какое ж тут диво? Не вздумала ли дьявольская рожа посмеяться?
   Глядь, краснеет маленькая цветочная почка и, как будто живая, движет-
ся. В самом деле, чудно! Движется и  становится  все  больше,  больше  и
краснеет, как горячий уголь. Вспыхнула звездочка, что-то тихо затрещало,
и цветок развернулся перед его очами, словно  пламя,  осветив  и  другие
около себя.
   "Теперь пора!" - подумал Петро  и  протянул  руку.  Смотрит,  тянутся
из-за него сотни мохнатых рук также к цветку, а позади его что-то  пере-
бегает с места на место. Зажмурив глаза, дернул он за стебелек, и цветок
остался в его руках. Все утихло. На пне показался сидящим Басаврюк, весь
синий, как мертвец. Хоть бы пошевелился одним пальцем. Очи недвижно  ус-
тавлены на что-то, видимое ему одному только; рот вполовину  разинут,  и
ни ответа. Вокруг не шелохнет. Ух, страшно!.. Но вот  послышался  свист,
от которого захолонуло у Петра внутри, и почудилось ему, будто трава за-
шумела, цветы начали между собою разговаривать голоском тоненьким, будто
серебряные колокольчики; деревья загремели сыпучею бранью... Лицо Басав-
рюка вдруг ожило; очи сверкнули." Насилу воротилась, яга!- проворчал  он
сквозь зубы. - Гляди, Петро, станет перед тобою сейчас красавица:  делай
все, что ни прикажет, не то пропал навеки!" Тут  разделил  он  суковатою
палкою куст терновника, и перед ними показалась избушка, как  говорится,
на курьих ножках. Басаврюк ударил кулаком, и стена  зашаталась.  Большая
черная собака выбежала навстречу и с визгом, оборотившись в кошку, кину-
лась в глаза им. "Не бесись, не бесись, старая черточка!"  -  проговорил
Басаврюк, приправив таким словцом, что добрый человек и уши бы  заткнул.
Глядь, вместо кошки старуха, с лицом, сморщившимся, как печеное  яблоко,
вся согнутая в дугу; нос с подбородком словно  щипцы,  которыми  щелкают
орехи. "Славная красавица!" - подумал Петро, и мурашки  пошли  по  спине
его. Ведьма вырвала у него цветок из рук,  наклонилась  и  что-то  долго
шептала над ним, вспрыскивая какою-то водою. Искры посыпались у ней  изо
рта; пена показалась на губах. "Бросай!" - сказала она,  отдавая  цветок
ему. Петро подбросил, и, что за чудо? - цветок не упал прямо,  но  долго
казался огненным шариком посреди мрака и, словно лодка, плавал по возду-
ху; наконец потихоньку начал спускаться ниже и упал так далеко, что едва
приметна была звездочка, не больше  макового  зерна.  "Здесь!"  -  глухо
прохрипела старуха; а Басаврюк, подава