Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
чешь, Паша! Знаю - грешно убить человека, - а не считаю
никого виноватым. Жалко Исая, такой он гвоздик маленький, поглядела я
на него, вспомнила, как он грозился повесить тебя, - и ни злобы к
нему, ни радости, что помер он. Просто жалко стало. А теперь - даже и
не жалко...
Она замолчала, подумала и, удивленно улыбаясь, заметила:
- Господи Иисусе, - слышишь, Паша, что говорю я?..
Павел, должно быть, не слышал. Медленно расхаживая по комнате,
опустив голову, он вдумчиво и хмуро сказал:
- Вот она, жизнь! Видишь, как поставлены люди друг против друга? Не
хочешь, а - бей! И кого? Такого же бесправного человека. Он еще
несчастнее тебя, потому что - глуп. Полиция, жандармы, шпионы - все
это наши враги, - а все они такие же люди, как мы, так же сосут из них
кровь и так же не считают их за людей. ВсЈ - так же! А вот поставили
людей одних против других, ослепили глупостью и страхом, всех связали
по рукам и по ногам, стиснули и сосут их, давят и бьют одних другими.
Обратили людей в ружья, в палки, в камни и говорят: "Это
государство!.."
Он подошел ближе к матери.
- Это - преступление, мать! Гнуснейшее убийство миллионов людей,
убийство душ... Понимаешь, - душу убивают. Видишь разницу между нами и
ими - ударил человек, и ему противно, стыдно, больно. Противно,
главное! А те - убивают тысячами спокойно, без жалости, без содрогания
сердца, с удовольствием убивают! И только для того давят насмерть всех
и все, чтобы сохранить серебро, золото, ничтожные бумажки, всю эту
жалкую дрянь, которая дает им власть над людьми. Подумай - не себя
оберегают люди, защищаясь убийством народа, искажая души людей, не
ради себя делают это, - ради имущества своего. Не изнутри берегут
себя, а извне...
Он взял руки ее, наклонился и, встряхивая их, сказал:
- Если бы ты почувствовала всю эту мерзость и позорную гниль - ты
поняла бы нашу правду, увидала бы, как она велика.
Мать поднялась взволнованная, полная желания слить свое сердце с
сердцем сына в один огонь.
- Подожди, Паша, подожди! - задыхаясь, пробормотала она. - Я -
чувствую, - подожди!..
XXV
В сенях кто-то громко завозился. Они оба, вздрогнув, взглянули друг
на друга.
Дверь отворилась медленно, и в нее грузно вошел Рыбин.
- Вот! - подняв голову и улыбаясь, сказал он. - Нашего Фому тянет
ко всему - ко хлебу, к вину, кланяйтесь ему!..
Он был одет в полушубок, залитый дегтем, в лапти, за поясом у него
торчали черные рукавицы и на голове мохнатая шапка.
- Здоровы ли? Выпустили тебя, Павел? Так. Каково живешь, Ниловна? -
Он широко улыбался, показывая белые зубы, голос его звучал мягче, чем
раньше, лицо еще гуще заросло бородой.
Мать обрадовалась, подошла к нему, жала его большую, черную руку и,
вдыхая здоровый, крепкий запах дегтя, говорила:
- Ах, ты... ну, я рада!..
Павел улыбался, разглядывая Рыбина.
- Хорош мужичок!
Медленно раздеваясь, Рыбин говорил:
- Да, опять мужиком заделался, вы в господа помаленьку выходите, а
я - назад обращаюсь... вот!
Одергивая пестрядинную рубаху, он прошел в комнату, окинул ее
внимательным взглядом и заявил:
- Имущества не прибавилось у вас, видать, а книжек больше стало, -
так! Ну, сказывайте, как дела?
Он сел, широко расставив ноги, уперся в колена ладонями
вопросительно ощупывая Павла темными глазами, добродушие улыбаясь,
ждал ответа.
- Дела идут бойко! - сказал Павел.
- Пашем да сеем, хвастать не умеем, а урожай соберем сварим бражку,
ляжем в лежку - так? - балагурил Рыбин.
- Как вы живете, Михайло Иваныч? - спросил Павел, садясь против
него.
- Ничего. Ладно живу. В Едильгееве приостановился, слыхали -
Едильгеево? Хорошее село. Две ярмарки в году, жителей боле двух тысяч,
- злой народ! Земли нет, в уделе арендуют, плохая землишка. Порядился
я в батраки к одному мироеду - там их как мух на мертвом теле. Деготь
гоним, уголь жгем. Получаю за работу вчетверо меньше, а спину ломаю
вдвое больше, чем здесь, - вот! Семеро нас у него, у мироеда. Ничего,
- народ всЈ молодой, все тамошние, кроме меня, - грамотные всЈ. Один
парень - Ефим, такой ярый, беда!
- Вы что же, беседуете с ними? - спросил Павел оживленно.
- Не молчу. У меня с собой захвачены все здешние листочки -
тридцать четыре их. Но я больше Библией действую, там есть что взять,
книга толстая, казенная, синод печатал, верить можно!
Он подмигнул Павлу и, усмехаясь, продолжал:
- Только этого мало. Я к тебе за книжками явился. Мы тут вдвоем,
Ефим этот со мной, - деготь возили, ну, дали крюку, заехали к тебе! Ты
меня снабди книжками, покуда Ефим не пришел, - ему лишнее много
знать...
Мать смотрела на Рыбина, и ей казалось, что вместе с пиджаком он
снял с себя еще что-то. Стал менее солиден, и глаза у него смотрели
хитрее, не так открыто, как раньше.
- Мама, - сказал Павел, - вы сходите, принесите книг. Там знают,
что дать. Скажете - для деревни.
- Хорошо! - сказала мать. - Вот самовар поспеет - я и схожу.
- И ты по этим делам пошла, Ниловна? - усмехаясь, спросил Рыбин. -
Так. Охотников до книжек у нас много там. Учитель приохочивает, -
говорят, парень хороший, хотя из духовного звания. Учителька тоже
есть, верстах в семи. Ну, они запрещенной книгой не действуют, народ
казенный, - боятся. А мне требуется запрещенная, острая книга, я под
их руку буду подкладывать... Коли становой или поп увидят, что
книга-то запрещенная, подумают - учителя сеют! А я в сторонке, до
времени, останусь.
И, довольный своей мудростью, он весело оскалил зубы.
"Ишь ты! - подумала мать. - Смотришь медведем, а живешь лаской..."
- Как вы думаете, - спросил Павел, - если заподозрят учителей в
том, что они запрещенные книги раздают, - посадят в острог за это?
- Посадят, - а что? - спросил Рыбин.
- Вы давали книжки, а - не они! Вам и в острог идти...
- Чудак! - усмехнулся Рыбин, хлопая рукой по колену. - Кто на меня
подумает? Простой мужик этаким делом занимается, разве это бывает?
Книга - дело господское, им за нее и отвечать...
Мать чувствовала, что Павел не понимает Рыбина, и видела, что он
прищурил глаза, - значит, сердится. Она осторожно и мягко сказала:
- Михаил Иванович так хочет, чтобы он дело делал, а на расправу за
него другие шли...
- Вот! - сказал Рыбин, гладя бороду. - До времени.
- Мама! - сухо окликнул Павел. - Если кто-нибудь из наших, Андрей,
примерно, сделает что-нибудь под мою руку, а меня в тюрьму посадят -
ты что скажешь?
Мать вздрогнула, недоуменно взглянула на сына и сказала,
отрицательно качая головой:
- Разве можно против товарища так поступить?
- Ага-а! - протянул Рыбин. - Понял я тебя, Павел!
Насмешливо подмигнув, он обратился к матери:
- Тут, мать, дело тонкое.
И снова, поучительно, к Павлу:
- Зелено ты думаешь, брат! В тайном деле - чести нет. Рассуди:
первое, в тюрьму посадят прежде того парня, у которого книгу найдут, а
не учителей - раз. Второе, хотя учителя дают и разрешенную книгу, но
суть в ней та же, что и в запрещенной, только слова другие, правды
меньше - два. Значит, они того же хотят, что и я, только идут
проселком, а я большой дорогой, - перед начальством же мы одинаково
виноваты, верно? А третье, мне, брат, до них дела нет, - пеший конному
не товарищ. Против мужика я так, может, и не захочу сделать. А они -
один попович, другая - помещикова дочь, - зачем им надо народ поднять
- я не знаю. Их господские мысли мне, мужику, неведомы. Что сам я
делаю - я знаю, а чего они хотят - это мне неизвестно. Тысячу пет люди
аккуратно господами были, с мужика шкуру драли, а вдруг - проснулись и
давай мужику глаза протирать. Я, брат, до сказок не охотник, а это -
вроде сказки. От меня всякие господа далеко. Едешь зимой полем,
впереди что-то живое мельтешит, а что оно? Волк, лиса или просто
собака - не вижу! Далеко.
Мать взглянула на сына. Лицо у него было грустное. А глаза Рыбина
блестели темным блеском, он смотрел на Павла самодовольно и,
возбужденно расчесывая пальцами бороду, говорил:
- Любезничать мне время нет. Жизнь смотрит строго; на псарне - но в
овчарне, всякая стая по-своему лает...
- Есть господа, - заговорила мать, вспомнив знакомые лица. -
которые убивают себя за народ, всю жизнь в тюрьмах мучаются...
- Им и счет особый и почет другой! - сказал Рыбин. - Мужик богатеет
- в баре прет, барин беднеет - к мужику идет. По неволе душа чиста,
коли мошна пуста. Помнишь, Павел, ты мне объяснял, что кто как живет,
так и думает, и ежели рабочий говорит - да, хозяин должен сказать -
нет, а ежели рабочий говорит - нет, так хозяин, по природе своей,
обязательно кричит - да! Так вот и у мужика с барином разные природы.
Коли мужик сыт - барин ночь не спит. Конечно, во всяком звании - свой
сукин сын, и всех мужиков защищать я не согласен...
Он поднялся на ноги, темный, сильный. Лицо его потускнело, борода
вздрогнула, точно он неслышно щелкнул зубами, и продолжал пониженным
голосом:
- Прошлялся я по фабрикам пять лет, отвык от деревни, вот! Пришел
туда, поглядел, вижу - не могу я так жить! Понимаешь? Не могу! Вы тут
живете - вы обид таких не видите. А там - голод за человеком тенью
ползет и нет надежды на хлеб, нету! Голод души сожрал, лики
человеческие стер, не живут люди, гниют в неизбывной нужде... И
кругом, как воронье, начальство сторожит - нет ли лишнего куска у
тебя? Увидит, вырвет, в харю тебе даст...
Рыбин оглянулся, наклонился к Павлу, опираясь рукой на стол.
- Мне даже тошно стало, как взглянул я снова на эту жизнь. Вижу -
не могу! Однако поборол себя, - нет, думаю, шалишь, душа! Я останусь!
Я вам хлеба не достану, а кашу заварю, - я, брат, заварю ее! Несу в
себе обиду за людей и на людей. Она у меня ножом в сердце стоит и
качается.
У него вспотел лоб, он, медленно надвигаясь на Павла, положил ему
руку на плечо. Рука вздрагивала.
- Давай помощь мне! Давай книг, да таких, чтобы, прочитав, человек
покою себе не находил. Ежа под череп посадить надо, ежа колючего!
Скажи своим городским, которые для вас пишут, - для деревни тоже
писали бы! Пусть валяют так, чтобы деревню варом обдало, - чтобы народ
на смерть полез!
Он поднял руку и, раздельно произнося каждое слово, глухо сказал:
- Смертию смерть поправ - вот! Значит - умри, чтобы люди воскресли.
И пусть умрут тысячи, чтобы воскресли тьмы народа по всей земле! Вот.
Умереть легко. Воскресли бы! Поднялись бы люди!
Мать внесла самовар, искоса глядя на Рыбина. Его слова, тяжелые и
сильные, подавляли ее. И было в нем что-то напоминавшее ей мужа ее,
тот - так же оскаливал зубы, двигал руками, засучивая рукава, в том
жила такая же нетерпеливая злоба, нетерпеливая, но немая. Этот -
говорил. И был менее страшен.
- Это надо! - сказал Павел, тряхнув головой. - Давайте нам
материал, мы будем вам печатать газету...
Мать с улыбкой поглядела на сына, покачала головой и, молча
одевшись, ушла из дома.
- Делай! ВсЈ доставим. Пишите проще, чтобы телята понимали! -
выкрикивал Рыбин.
В кухне отворилась дверь, кто-то вошел.
- Это Ефим! - сказал Рыбин, заглядывая в кухню. - Иди сюда, Ефим!
Вот - Ефим, а этого человека зовут - Павел, я тебе говорил про него.
Перед Павлом встал, держа в руках шапку и глядя на него исподлобья
серыми глазами, русоволосый широколицый парень в коротком полушубке,
стройный и, должно быть, сильный.
- Доброго здоровья! - сиповато сказал он и, пожав руку Павла,
пригладил обеими руками прямые волосы. Оглянул комнату и тотчас же
медленно, точно подкрадываясь, пошел к полке с книгами.
- Увидал! - сказал Рыбин, подмигнув Павлу.
Ефим повернулся, взглянул на него и стал рассматривать книги,
говоря:
- Сколько чтения-то у вас! А читать, верно, некогда. В деревне
больше время для этого дела...
- А охоты меньше? - спросил Павел.
- Зачем? И охота есть! - ответил парень, потирая подбородок. -
Народ начал пошевеливать мозгой. "Геология" - это что?
Павел объяснил.
- Нам не требуется! - сказал парень, ставя книгу на полку.
Рыбин шумно вздохнул и заметил:
- Мужику не то интересно, откуда земля явилась, а как она по рукам
разошлась, - как землю из-под ног у народа господа выдернули? Стоит
она или вертится, это не важно - ты ее хоть на веревке повесь, -
давала бы есть; хоть гвоздем к небу прибей - кормила бы людей!..
- "История рабства", - снова прочитал Ефим и спросил Павла: - Про
нас?
- Есть и о крепостном праве! - сказал Павел, давая ему другую
книгу. Ефим взял ее, повертел в руках и, отложив в сторону, спокойно
сказал:
- Это - прошло!
- Вы сами - имеете надел? - осведомился Павел.
- Мы? Имеем! Трое нас братьев, а надела - четыре десятины. Песочек
- медь им чистить хорошо, а для хлеба - неспособная земля!..
Помолчав, он продолжал:
- Я от земли освободился, - что она? Кормить не кормит, а руки
вяжет. Четвертый год в батраки хожу. А осенью мне в солдаты идти. Дядя
Михайло говорит - не ходи! Теперь, говорит, солдат посылают народ
бить. А я думаю идти. Войско и при Степане Разине народ било и при
Пугачеве. Пора это прекратить. Как по-вашему? - спросил он, пристально
глядя на Павла.
- Пора! - с улыбкой ответил тот. - Только - трудно! Надо знать, что
говорить солдатам и как сказать...
- Поучимся - сумеем! - сказал Ефим.
- Если начальство на этом поймает - расстрелять может - закончил
Павел, с любопытством глядя на Ефима.
- Оно - не помилует! - спокойно согласился парень и снова начал
рассматривать книги.
- Пой чай, Ефим, скоро ехать! - заметил Рыбин.
- Сейчас! - отозвался парень и снова спросил: - Революция - бунт?
Пришел Андрей, красный, распаренный и угрюмый. Молча пожал руку
Ефима, сел рядом с Рыбиным и, оглянув его, усмехнулся.
- Что невесело смотришь? - спросил Рыбин, ударив его ладонью по
колену.
- Да так, - ответил хохол.
- Тоже рабочий? - спросил Ефим, кивая головой на Андрея.
- Тоже! - ответил Андрей. - А что?
- Он первый раз фабричных видит! - объяснил Рыбин. - Народ,
говорит, особенный...
- Чем? - спросил Павел.
Ефим внимательно осмотрел Андрея и сказал:
- Кость у вас острая. Мужик круглее костью...
- Мужик спокойнее на ногах стоит! - добавил Рыбин. - Он под собой
землю чувствует, хоть и нет ее у него, но он чувствует - земля! А
фабричный - вроде птицы: родины нет, дома нет, сегодня - здесь, завтра
- там! Его и баба к месту не привязывает, чуть что - прощай, милая, в
бок тебе вилами! И пошел искать, где лучше. А мужик вокруг себя хочет
сделать лучше, не сходя с места. Вон мать пришла!
Ефим подошел к Павлу, спросив:
- Может, дадите мне книжку какую-нибудь?
- Пожалуйста! - охотно отозвался Павел.
Глаза парня жадно вспыхнули, и он быстро заговорил:
- Я ворочу! Наши тут поблизости деготь возят, они и привезут.
Рыбин, уже одетый, туго подпоясанный, сказал Ефиму:
- Едем, пора!
- Вот, почитаю я! - воскликнул Ефим, указывая на книги и широко
улыбаясь.
Когда они ушли, Павел оживленно воскликнул, обращаясь к Андрею:
- Видел чертей?..
- Да-а! - медленно протянул хохол. - Как тучи...
- Михайло-то? - воскликнула мать. - Будто и не жил на фабрике,
совсем мужиком стал! И какой страшный!
- Жаль, не было тебя! - сказал Павел Андрею, который хмуро смотрел
в свой стакан чая, сидя у стола. - Вот посмотрел бы ты на игру сердца,
- ты все о сердце говоришь! Тут Рыбин таких паров нагнал, - опрокинул
меня, задавил!.. Я ему и возражать но мог. Сколько в нем недоверия к
людям, и как он их дешево ценит! Верно говорит мать - страшную силу
несет в себе этот человек!..
- Это я видел! - угрюмо сказал хохол. - Отравили людей! Когда они
поднимутся - они будут все опрокидывать подряд! Им нужно голую землю,
- и они оголят ее, все сорвут!
Он говорил медленно, и было видно, что думает о другом.
Мать осторожно дотронулась до него.
- Ты бы встряхнулся, Андрюша!
- Подождите, ненько, родная моя! - тихо и ласково попросил хохол.
И вдруг, возбуждаясь, он заговорил, ударив рукой по столу:
- Да, Павел, мужик обнажит землю себе, если он встанет на ноги! Как
после чумы - он все пожгет, чтобы все следы обид своих пеплом
развеять...
- А потом встанет нам на дороге! - тихо заметил Павел.
- Наше дело - не допустить этого! Наше дело, Павел, сдержать его!
Мы к нему всех ближе, - нам он поверит, за нами пойдет!
- Знаешь, Рыбин предлагает нам издавать газету для деревни! -
сообщил Павел.
- И - надо!
Павел усмехнулся и сказал:
- Обидно мне, что я не поспорил с ним!
Хохол, потирая голову, спокойно заметил:
- Еще поспорим! Ты играй на своей сопелке - у кого ноги в землю не
вросли, те под твою музыку танцевать будут! Рыбин верно сказал - мы
под собой земли не чувствуем, да и не должны, потому на нас и положено
раскачать ее. Покачнем раз - люди оторвутся, покачнем два - и еще!
Мать, усмехаясь, молвила:
- Для тебя, Андрюша, все просто!
- Ну да! - сказал хохол. - Просто! Как жизнь!
Через несколько минут он сказал:
- Я пойду в поле, похожу...
- После бани-то? Ветрено, продует тебя! - предупредила мать.
- Вот и надо, чтобы продуло! - ответил он.
- Смотри, простудишься! - ласково сказал Павел. - Лучше ляг.
- Нет, я пойду!
И, одевшись, молча ушел...
- Тяжело ему! - заметила мать, вздохнув.
- Знаешь что, - сказал ей Павел, - хорошо ты сделала, что после
этого стала с ним на ты говорить!
Она, удивленно взглянув на него, ответила:
- Да я и не заметила, как это вышло! Он для меня такой близкий
стал, - и не знаю, как сказать!
- Хорошее у тебя сердце, мать! - тихо проговорил Павел.
- Только бы тебе, - и всем вам, - хоть как-нибудь помогла я! Сумела
бы!..
- Не бойся - сумеешь!..
Она тихонько засмеялась, говоря:
- А вот не бояться-то я и не умею!
- Ладно, мама! Молчим! - сказал Павел. - Знай - я тебя крепко,
крепко благодарю!
Она ушла в кухню, чтобы не смущать его своими слезами.
Хохол воротился поздно вечером усталый и тотчас же лег спать,
сказав:
- Верст десять пробежал я, думаю...
- Помогло? - спросил Павел.
- Не мешай, спать буду!
И замолчал, точно умер.
Спустя несколько времени пришел Весовщиков, оборванный, грязный и
недовольный, как всегда.
- Не слыхал, кто Исайку убил? - спросил он Павла, неуклюже шагая по
комнате.
- Нет! - кратко отозвался Павел.
- Нашелся человек - не побрезговал! А я все собирался сам его
задавить. Мое это дело, - самое подходящее мне!
- Брось ты, Николай, такие речи! - дружелюбно сказал ему Павел.
- Что это, в самом деле! - ласково подхватила мать. - Сердце
мягкое, а сам - рычит. Зачем это?
В эту минуту ей было приятно видеть Николая, даже его рябое лицо
показалось красивее.
- Не гожусь я ни для чего, кроме как для таких делов! - сказал
Николай, пожимая плечами. - Думаю, думаю - где мое место? Нету места
мне! Надо говорить с людьми, а я - не умею. Вижу я всЈ, все обиды
людские чувствую, а сказать - не могу! Немая душа.
Он подошел к Павлу и, опустив голову, ковыряя пальцем стол, сказал
как-то по-детски, не похоже на него, жалобно:
- Дайте вы мне какую-нибудь тяжелую работу, братцы! Не могу я так,
без толку жить! Вы все в деле. Вижу я - растет оно, а я - в стороне!
Вожу бревна, доски. Разве можно для этого жить? Дайте тяжелую работу!
Павел взял его за руку и потянул его к себе.
- Дадим!..
Но из-за по