Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
А когда открыла глаза - комната была полна холодным белым блеском
ясного зимнего дня, хозяйка с книгою в руках лежала на диване и,
улыбаясь не похоже на себя, смотрела ей в лицо.
- Ой, батюшки! - смущенно воскликнула мать. - Вот как я, - много
время-то, а?
- Доброе утро! - отозвалась Людмила. - Скоро десять, вставайте,
будем чай пить.
- Что же вы меня не разбудили?
- Хотела. Подошла к вам, а вы так хорошо улыбались во сне...
Гибким движением всего тела она поднялась с дивана, подошла к
постели, наклонилась к лицу матери, и в ее матовых глазах мать увидала
что-то родное, близкое и понятное.
- Мне стало жалко помешать вам, может быть, вы видели счастливый
сон...
- Ничего не видела!
- Ну, все равно! Но мне понравилась ваша улыбка. Спокойная такая,
добрая... большая!
Людмила засмеялась, смех ее звучал негромко, бархатисто.
- Я и задумалась о вас... Трудно вам живется!
Мать, двигая бровями, молчала, думая.
- Конечно, трудно! - воскликнула Людмила.
- Не знаю уж! - осторожно сказала мать. - Иной раз покажется
трудно. А всего так много, все такое серьезное, удивительное,
двигается одно за другим скоро, скоро так.
Знакомая ей волна бодрого возбуждения поднималась в груди, наполняя
сердце образами и мыслями. Она села на постели, торопливо одевая мысли
словами.
- Идет, идет, - все к одному... Много тяжелого, знаете! Люди
страдают, бьют их, жестоко бьют, и многие радости запретны им, - очень
это тяжело!
Людмила, быстро вскинув голову, взглянула на нее обнимающим
взглядом и заметила:
- Вы говорите не о себе!
Мать посмотрела на нее, встала с постели и, одеваясь, говорила:
- Да как же отодвинешь себя в сторону, когда и того любишь, и этот
дорог, и за всех боязно, каждого жалко, все толкается в сердце... Как
отойдешь в сторону?
Стоя среди комнаты полуодетая, она на минуту задумалась. Ей
показалось, что нет ее, той, которая жила тревогами и страхом за сына,
мыслями об охране его тела, нет ее теперь - такой, она отделилась,
отошла далеко куда-то, а может быть, совсем сгорела на огне волнения,
и это облегчило, очистило душу, обновило сердце новой силой. Она
прислушивалась к себе, желая заглянуть в свое сердце и боясь снова
разбудить там что-либо старое, тревожное.
- О чем задумались? - ласково спросила хозяйка, подходя к ней.
- Не знаю! - ответила мать.
Помолчали, глядя друг на друга, улыбнулись обе, потом Людмила пошла
из комнаты, говоря:
- Что-то делает мой самовар?
Мать посмотрела в окно, на улице сиял холодный крепкий день, в
груди ее тоже было светло, но жарко. Хотелось говорить обо всем,
много, радостно, со смутным чувством благодарности кому-то
неизвестному за все, что сошло в душу и рдело там вечерним
предзакатным светом. Давно не возникавшее желание молиться волновало
ее. Чье-то молодое лицо вспомнилось, звонкий голос крикнул в памяти -
"это мать Павла Власова!..". Сверкнули радостно и нежно глаза Саши,
встала темная фигура Рыбина, улыбалось бронзовое, твердое лицо сына,
смущенно мигал Николай, и вдруг все всколыхнулось глубоким, легким
вздохом, слилось и спуталось в прозрачное, разноцветное облако,
обнявшее все мысли чувством покоя.
- Николай был прав! - сказала Людмила входя. - Его арестовали. Я
посылала туда мальчика, как вы сказали. Он говорил, что на дворе
полиция, видел полицейского, который прятался за воротами. И ходят
сыщики, мальчик их знает.
- Так! - сказала мать, кивая головой. - Ах, бедный... - Вздохнула,
но - без печали, и тихонько удивилась этому.
- Он последнее время много читал среди городских рабочих, и вообще
ему пора было провалиться! - хмуро и спокойно заметила Людмила. -
Товарищи говорили - уезжай! Не послушал! По-моему - в таких случаях
надо заставлять, а не уговаривать...
В двери встал черноволосый и румяный мальчик с красивыми синими
глазами и горбатым носом.
- Я внесу самовар? - звонко спросил он.
- Пожалуйста, Сережа! Мой воспитанник.
Матери казалось, что Людмила сегодня иная, проще и ближе ей. В
гибких колебаниях ее стройного тела было много красоты и силы,
несколько смягчавшей строгое и бледное лицо. За ночь увеличились круги
под ее глазами. И чувствовалось в ней напряженное усилие, туго
натянутая струна в душе.
Мальчик внес самовар.
- Знакомься, Сережа! Пелагея Ниловна, мать того рабочего, которого
вчера осудили.
Сережа молча поклонился, пожал руку матери, вышел, принес булки и
сел за стол. Людмила, наливая чай, убеждала мать не ходить домой до
поры, пока не выяснится, кого там ждет полиция.
- Может быть - вас! Вас, наверное, будут допрашивать...
- Пускай допрашивают! - отозвалась мать. - И арестуют - не велика
беда. Только бы сначала Пашину речь разослать.
- Она уже набрана. Завтра можно будет иметь ее для города и
слободы... Вы знаете Наташу?
- Как же!
- Отвезете ей...
Мальчик читал газету и как будто не слышал ничего, но порою глаза
его смотрели из-за листа в лицо матери, и когда она встречала их живой
взгляд, ей было приятно, она улыбалась. Людмила снова вспоминала
Николая без сожаления об его аресте, а матери казался вполне
естественным ее тон. Время шло быстрее, чем в другие дни, - когда
кончили пить чай, было уже около полудня.
- Однако! - воскликнула Людмила. И в то же время торопливо
постучали. Мальчик встал, вопросительно взглянул на хозяйку, прищурив
глаза.
- Отопри, Сережа. Кто бы это?
И спокойным движением она опустила руку в карман юбки, говоря
матери:
- Если жандармы, вы, Пелагея Ниловна, встаньте вот сюда, в этот
угол. А ты, Сережа...
- Я знаю! - тихо ответил мальчик, исчезая. Мать улыбнулась. Ее эти
приготовления не взволновали - в ней не было предчувствия беды.
Вошел маленький доктор. Он торопливо говорил:
- Во-первых, Николай арестован. Ага, вы здесь, Ниловна? Вас не было
во время ареста?
- Он меня отправил сюда.
- Гм, - я не думаю, что это полезно для вас!.. Во-вторых, сегодня в
ночь разные молодые люди напечатали на гектографах штук пятьсот речи.
Я видел - сделано недурно, четко, ясно. Они хотят вечером разбросать
по городу. Я - против, - для города удобнее печатные листки, а эти
следует отправить куда-нибудь.
- Вот я и отвезу их Наташе! - живо воскликнула мать. - Давайте-ка!
Ей страшно захотелось скорее распространить речь Павла, осыпать всю
землю словами сына, и она смотрела в лицо доктора ожидающими ответа
глазами, готовая просить.
- Черт знает, насколько удобно вам теперь взяться за это! -
нерешительно сказал доктор и вынул часы. - Теперь одиннадцать сорок
три, - поезд в два пять, дорога туда - пять пятнадцать. Вы приедете
вечером, но недостаточно поздно. И не в этом дело...
- Не в этом! - повторила хозяйка, нахмурив брови.
- А в чем? - спросила мать, подвигаясь к ним. - Только в том, чтобы
хорошо сделать...
Людмила пристально взглянула на нее и, потирая лоб, заметила:
- Вам - опасно...
- Почему? - горячо и требовательно воскликнула мать.
- Вот - почему! - заговорил доктор быстро и неровно. - Вы исчезли
из дому за час до ареста Николая. Вы уехали на завод, где вас знают
как тетку учительницы. После вашего приезда на заводе явились вредные
листки. Все это захлестывается в петлю вокруг вашей шеи.
- Меня там не заметят! - убеждала мать, разгораясь. - А ворочусь,
арестуют, спросят, где была...
Остановясь на секунду, она воскликнула:
- Я знаю, как сказать! Оттуда я проеду прямо в слободу, там у меня
знакомый есть, Сизов, - так я скажу, что, мол, прямо из суда пришла к
нему, горе, мол, привело. А у него тоже горе - племянника осудили. Он
покажет так же. Видите?
Чувствуя, что они уступят силе ее желания, стремясь скорее побудить
их к этому, она говорила все более настойчиво. И они уступили.
- Что ж, поезжайте! - неохотно согласился доктор.
Людмила молчала, задумчиво прохаживаясь по комнате. Лицо у нее
потускнело, осунулось, а голову она держала, заметно напрягая мускулы
шеи, как будто голова вдруг стала тяжелой и невольно опускалась на
грудь. Мать заметила это.
- ВсЈ вы бережете меня! - улыбаясь, сказала она. - Себя не
бережете...
- Неверно! - ответил доктор. - Мы себя бережем, должны беречь! И
очень ругаем того, кто бесполезно тратит силу свою, да-с! Теперь вот
что - речь вы получите на вокзале...
Он объяснил ей, как это будет сделано, потом взглянул в лицо ее,
сказал:
- Ну, желаю успеха!
И ушел, все-таки недовольный чем-то. Когда дверь закрылась за ним,
Людмила подошла к матери, беззвучно смеясь.
- Я понимаю вас...
Взяв ее под руку, она снова тихо зашагала по комнате.
- У меня тоже есть сын. Ему уже тринадцать лет, но он живет у отца.
Мой муж - товарищ прокурора. И мальчик - с ним. Чем он будет? - часто
думаю я...
Ее влажный голос дрогнул, потом снова задумчиво и тихо полилась
речь:
- Его воспитывает сознательный враг тех людей, которые мне близки,
которых я считаю лучшими людьми земли. Сын может вырасти врагом моим.
Со мною жить ему нельзя, я живу под чужим именем. Восемь лет не видела
я его, - это много - восемь лет!
Остановясь у окна, она смотрела в бледное, пустынное небо,
продолжая:
- Если бы он был со мной - я была бы сильнее, не имела бы раны в
сердце, которая всегда болит. И даже если бы он умер - мне легче было
бы...
- Голубушка вы моя! - тихонько сказала мать, чувствуя, как
сострадание жжет ей сердце.
- Вы счастливая! - с усмешкой молвила Людмила. - Это великолепно -
мать и сын рядом, - это редко!
Власова неожиданно для себя самой воскликнула:
- Да, хорошо! - И, точно сообщая тайну, понизив голос, продолжала:
- Все - вы, Николай Иванович, все люди правды - тоже рядом! Вдруг люди
стали родными, - понимаю всех. Слов не понимаю, а все другое -
понимаю!
- Вот как! - промолвила Людмила. - Вот как...
Мать положила руку на грудь ей и, тихонько толкая ее, говорила
почти шепотом и точно сама созерцая то, о чем говорит:
- Миром идут дети! Вот что я понимаю - в мире идут дети, по всей
земле, все, отовсюду - к одному! Идут лучшие сердца, честного ума
люди, наступают неуклонно на все злое, идут, топчут ложь крепкими
ногами. Молодые, здоровые, несут необоримые силы свои все к одному - к
справедливости! Идут на победу всего горя человеческого, на
уничтожение несчастий всей земли ополчились, идут одолеть безобразное
и - одолеют! Новое солнце зажгем, говорил мне один, и - зажгут!
Соединим разбитые сердца все в одно - соединят!
Ей вспоминались слова забытых молитв, зажигая новой верой, она
бросала их из своего сердца, точно искры.
- Ко всему несут любовь дети, идущие путями правды и разума, и всЈ
облачают новыми небесами, всЈ освещают огнем нетленным - от души.
Совершается жизнь новая, в пламени любви детей ко всему миру. И кто
погасит эту любовь, кто? Какая сила выше этой, кто поборет ее? Земля
ее родила, и вся жизнь хочет победы ее, - вся жизнь!
Она отшатнулась от Людмилы, утомленная волнением, и села, тяжело
дыша. Людмила тоже отошла, бесшумно, осторожно, точно боясь разрушить
что-то. Она гибко двигалась по комнате, смотрела перед собой глубоким
взглядом матовых глаз и стала как будто еще выше, прямее, тоньше.
Худое, строгое лицо ее было сосредоточенно, и губы нервно сжаты.
Тишина в комнате быстро успокоила мать; заметив настроение Людмилы,
она спросила виновато и негромко:
- Я, может, что-нибудь не так сказала?..
Людмила быстро обернулась, взглянула на нее как бы в испуге и
торопливо заговорила, протянув руки к матери, точно желая остановить
нечто.
- Все так, так! Но - не будем больше говорить об этом. Пусть оно
останется таким, как сказалось. - И более спокойно продолжала: - Вам
уже скоро ехать надо, - далеко ведь!
- Да, скоро! Ах, как я рада, кабы вы знали! Слово сына повезу,
слово крови моей! Ведь это - как своя душа!
Она улыбалась, но ее улыбка неясно отразилась на лице Людмилы. Мать
чувствовала, что Людмила охлаждает ее радость своей сдержанностью, и у
нее вдруг возникло упрямое желание перелить в эту суровую душу огонь
свой, зажечь ее, - пусть она тоже звучит согласно строю сердца,
полного радостью. Она взяла руки Людмилы, крепко стиснула их, говоря:
- Дорогая вы моя! Как хорошо это, когда знаешь, что уже есть в
жизни свет для всех людей и - будет время - увидят они его, обнимутся
с ним душой!
Ее доброе большое лицо вздрагивало, глаза лучисто улыбались, и
брови трепетали над ними, как бы окрыляя их блеск. Ее охмеляли большие
мысли, она влагала в них все, чем горело ее сердце, все, что успела
пережить, и сжимала мысли в твердые, емкие кристаллы светлых слов. Они
все сильнее рождались в осеннем сердце, освещенном творческой силой
солнца весны, все ярче цвели и рдели в нем.
- Ведь это - как новый бог родится людям! ВсЈ - для всех, все - для
всего! Так понимаю я всех вас. Воистину, все вы - товарищи, все -
родные, все - дети одной матери - правды!
Снова захлестнутая волной возбуждения своего, она остановилась,
перевела дух и, широким жестом разведя руки как бы для объятия,
сказала:
- И когда я говорю про себя слово это - товарищи! - слышу сердцем -
идут!
Она добилась, чего хотела, - лицо Людмилы удивленно вспыхнуло,
дрожали губы, из глаз катились слезы, большие, прозрачные.
Мать крепко обняла ее, беззвучно засмеялась, мягко гордясь победою
своего сердца.
Когда они прощались, Людмила заглянула в лицо ей и тихо спросила:
- Вы знаете, что с вами - хорошо?
XXIX
На улице морозный воздух сухо и крепко обнял тело, проник в горло,
защекотал в носу и на секунду сжал дыхание в груди. Остановись, мать
оглянулась: близко от нее на углу стоял извозчик в мохнатой шапке,
далеко - шел какой-то человек, согнувшись, втягивая голову в плечи, а
впереди него вприпрыжку бежал солдат, потирая уши.
"Должно быть, в лавочку послали солдатика!" - подумала она и пошла,
с удовольствием слушая, как молодо и звучно скрипит снег под ее
ногами. На вокзал она пришла рано, еще не был готов ее поезд, но в
грязном, закопченном дымом зале третьего класса уже собралось много
народа - холод согнал сюда путейских рабочих, пришли погреться
извозчики и какие-то плохо одетые, бездомные люди. Были и пассажиры,
несколько крестьян, толстый купец в енотовой шубе, священник с
дочерью, рябой девицей, человек пять солдат, суетливые мещане. Люди
курили, разговаривали, пили чай, водку. У буфета кто-то раскатисто
смеялся, над головами носились волны дыма. Визжала, открываясь, дверь,
дрожали и звенели стекла, когда ее с шумом захлопывали. Запах табаку и
соленой рыбы густо бил в нос.
Мать села у входа на виду и ждала. Когда открывалась дверь - на нее
налетало облако холодного воздуха, это было приятно ей, и она глубоко
вдыхала его полною грудью. Входили люди с узлами в руках - тяжело
одетые, они неуклюже застревали в двери, ругались и, бросив на пол или
на лавку вещи, стряхивали сухой иней с воротников пальто и с рукавов,
отирали его с бороды, усов, крякали.
Вошел молодой человек с желтым чемоданом в руках, быстро оглянулся
и пошел прямо к матери.
- В Москву? - негромко спросил он.
- Да. К Тане.
- Вот!
Он поставил чемодан около нее на лавку, быстро вынул папиросу,
закурил ее и, приподняв шапку, молча ушел к другой двери. Мать
погладила рукой холодную кожу чемодана, облокотилась на него и,
довольная, начала рассматривать публику. Через минуту она встала и
пошла на другую скамью, ближе к выходу на перрон. Чемодан она легко
держала в руке, он был невелик, и шла, подняв голову, рассматривая
лица, мелькавшие перед нею.
Какой-то молодой человек в коротком пальто с поднятым воротником
столкнулся с нею и молча отскочил, взмахнув рукою к голове. Ей
показалось что-то знакомое в нем, она оглянулась и увидала, что он
одним светлым глазом смотрит на нее из-за воротника. Этот внимательный
глаз уколол ее, рука, в которой она держала чемодан, вздрогнула, и
ноша вдруг отяжелела.
"Я где-то видела его!" - подумала она, заминая этой думой
неприятное и смутное ощущение в груди, не давая другим словам
определить чувство, тихонько, но властно сжимавшее сердце холодом. А
оно росло и поднималось к горлу, наполняло рот сухой горечью, ей
нестерпимо захотелось обернуться, взглянуть еще раз. Она сделала это -
человек, осторожно переступая с ноги на ногу, стоял на том же месте,
казалось, он чего-то хочет и не решается. Правая рука у него была
засунута между пуговиц пальто, другую он держал в кармане, от этого
правое плечо казалось выше левого.
Она не торопясь подошла к лавке и села, осторожно, медленно, точно
боясь что-то порвать в себе. Память, разбуженная острым предчувствием
беды, дважды поставила перед нею этого человека - один раз в поле, за
городом после побега Рыбина, другой - в суде. Там рядом с ним стоял
тот околоточный, которому она ложно указала путь Рыбина. Ее знали, за
нею следили - это было ясно.
"Попалась?" - спросила она себя. А в следующий миг ответила,
вздрагивая: "Может быть, еще нет..."
И тут же, сделав над собой усилие, строго сказала: "Попалась!"
Оглядывалась и ничего не видела, а мысли одна за другою искрами
вспыхивали и гасли в ее мозгу.
"Оставить чемодан, - уйти?"
Но более ярко мелькнула другая искра:
"Сыновнее слово бросить? В такие руки..."
Она прижала к себе чемодан.
"А - с ним уйти?.. Бежать..."
Эти мысли казались ей чужими, точно их кто-то извне насильно втыкал
в нее. Они ее жгли, ожоги их больно кололи мозг, хлестали по сердцу,
как огненные нити. И, возбуждая боль, обижали женщину, отгоняя ее
прочь от самой себя, от Павла и всего, что уже срослось с ее сердцем.
Она чувствовала, что ее настойчиво сжимает враждебная сила, давит ей
на плечи и грудь, унижает ее, погружая в мертвый страх; на висках у
нее сильно забились жилы, и корням волос стало тепло.
Тогда, одним большим и резким усилием сердца, которое как бы
встряхнуло ее всю, она погасила все эти хитрые, маленькие, слабые
огоньки, повелительно сказав себе: "Стыдись!"
Ей сразу стало лучше, и она совсем окрепла, добавив: "Не позорь
сына-то! Никто не боится".
Глаза ее встретили чей-то унылый, робкий взгляд. Потом в памяти
мелькнуло лицо Рыбина. Несколько секунд колебаний точно уплотнили все
в ней. Сердце забилось спокойнее.
"Что ж теперь будет?" - думала она, наблюдая.
Шпион подозвал сторожа и что-то шептал ему, указывая на нее
глазами. Сторож оглядывал его и пятился назад. Подошел другой сторож,
прислушался, нахмурил брови. Он был старик, крупный, седой, небритый.
Вот он кивнул шпиону головой и пошел к лавке, где сидела мать, а шпион
быстро исчез куда-то.
Старик шагал не торопясь, внимательно щупая сердитыми глазами лицо
ее. Она подвинулась в глубь скамьи. "Только бы не били..."
Он остановился рядом с нею, помолчал и негромко, сурово спросил:
- Что глядишь?
- Ничего.
- То-то, воровка! Старая уж, а - туда же!
Ей показалось, что его слова ударили ее по лицу, раз и два; злые,
хриплые, они делали больно, как будто рвали щеки, выхлестывали
глаза...
- Я? Я не воровка, врешь! - крикнула она всею грудью, и все перед
нею закружилось в вихре ее возмущения, опьяняя сердце горечью обиды.
Она рванула чемодан, и он открылся.
- Гляди! Глядите все! - кричала она, вст