евеста,  и
портной,   отойдя  на  шаг,  прищурился  на  лужинскую  фигуру,
промурлыкал с вежливым смешком, что господин несколько в  теле,
а  потом  взялся  за  новорожденные  отвороты, что-то подтянул,
что-то подколол, меж тем, как  Лужин,  с  жестом,  свойственным
всем людям в его положении, слегка отводил руку или сгибал ее в
локте,  глядя  себе  на  кисть и стараясь свыкнуться с рукавом.
Мимоходом  портной  полоснул  его  мелом  по  сердцу,   намечая
карманчик,  после чего безжалостно сорвал уже как будто готовый
рукав и стал проворно вынимать булавки из лужинского живота.
     Кроме  хорошего  костюма,  Лужину  был  сделан   и   фрак;
старомодный  же смокинг, найденный на дне его сундучка, был тем
же портным изменен к лучшему. Его невеста  не  смела  спросить,
боясь возбудить шахматные воспоминания, зачем нужны были Лужину
в прежние дни смокинг и шапокляк, и поэтому никогда не узнала о
некоем  большом  обеде  в Бирмингаме, на котором, между прочим,
Валентинов... Ну да Бог с ним.
     Обновление  лужинской  оболочки  этим   не   ограничилось.
Появились  рубашки, галстуки, носки,-- и Лужин все это принимал
с беззаботным интересом. Из санатории он переехал в  небольшую,
с  веселыми обоями, комнату, снятую во втором этаже невестиного
дома, и, когда он переезжал, у него было точь-в-точь  такое  же
чувство,  как  когда  в детстве возвращался из деревни в город.
Всегда странно это городское новоселье. Спать ляжешь, и все так
ново:  в  тишине  плетущимся  цоканием  оживают  на   несколько
мгновений  ночные  торцы, окна завешены плотнее и пышнее, чем в
усадьбе; во мраке, едва  облегченном  светлой  чертой  неплотно
закрытой  двери,  выжидательно  застыли предметы, еще не совсем
потеплевшие, не до конца возобновившие знакомство после долгого
летнего перерыва. А проснешься-- трезвый серый свет за  окнами,
в  молочной мути неба скользит солнце, похожее на луну, и вдруг
в  отдалении  --  наплыв  военной  музыки:   она   приближается
оранжевыми  волнами,  прерывается торопливой дробью барабана, и
вскоре все смолкает, и, вместо щекастых трубных  звуков,  опять
невозмутимый стук копыт, легкое дребезжание петербургского утра
     "Вы  забываете тушить свет в коридоре,-- с улыбкой сказала
пожилая немка, сдававшая ему комнату.-- Вы забываете  закрывать
вашу  дверь  на  ночь".  И невесте его она тоже пожаловалась --
рассеян, мол, как старый профессор.
     "Вам  уютно,  Лужин?--  спрашивала  невеста.--  Вы   спите
хорошо,  Лужин? Нет, я знаю, что неуютно, но ведь это скоро все
изменится". "Не  надо  больше  откладывать,--  бормотал  Лужин,
обняв  ее  и  скрестив  пальцы  у  нее  на  бедре.--  Садитесь,
садитесь, не надо откладывать. Давайте, завтра вступим. Завтра.
В самый законный брак". "Да, скоро, скоро,-- отвечала она.-- Но
нельзя же в один день. Есть еще одно учреждение. Там мы с  вами
будем  висеть  на  стене в продолжение двух недель, и ваша жена
тем временем приедет из Палермо, посмотрит на имена  и  скажет:
нельзя, Лужин -- мой".
     "Затеряла,--  ответила мать, когда она к ней обратилась за
своей метрикой.-- Засунула  и  затеряла.  Не  знаю,  ничего  не
знаю".  Бумага,  однако, быстрехонько нашлась. Да и поздно было
теперь  предупреждать,  запрещать,  придумывать  трудности.   С
роковой гладкостью подкатывала свадьба, которую было невозможно
задержать,  словно  стоишь  на  льду,  скользко,  нет упора. Ей
пришлось смириться и подумать о том, чем украсить и как  подать
дочернего  жениха,  чтобы  не  стыдно  было перед людьми, и как
собраться  с  силами,  чтобы  на  свадьбе   улыбаться,   играть
довольную  мать, хвалить честность и доброту Лужина. Думала она
и о том, сколько уже ушло денег на Лужина и сколько еще  уйдет,
и  старалась  изгнать  из воображения страшную картину: Лужин в
дезабилье,  пышущий  макаковой  страстью,  и  ее  из  упрямства
покорная,  холодная,  холодная  дочь.  Меж  тем и рама для этой
картины была готова. Была снята поблизости не очень дорогая, но
недурно обставленная квартира, правда -- в пятом этаже, но  что
же  делать,  для  лужинской  одышки есть лифт, да и лестница не
крута, со стульчиком на каждой площадке, под  расписным  окном.
Из просторной прихожей, условно оживленной силуэтными рисунками
в  черных рамочках, дверь налево открывалась в спальню, а дверь
направо -- в кабинет. Далее, по  правой  же  стороне  прихожей,
находилась  дверь  в  гостиную;  смежная  с  нею  столовая была
несколько длиннее, за  счет  прихожей,  которая  в  этом  месте
благополучно    превращалась    в    коридор,--    превращение,
целомудренно скрытое плюшевой портьерой на кольцах.  Налево  от
коридора  была  ванная,  за  нею  людская, а в конце -- дверь в
кухню.
     Будущей   обитательнице    этой    квартиры    понравилось
расположение  комнат; их обстановка пришлась ей менее по вкусу.
В кабинете стояли коричневые бархатные  кресла,  книжный  шкап,
увенчанный  плечистым,  востролицым  Данте в купальном шлеме, и
большой, пустоватый письменный стол  с  неизвестным  прошлым  и
неизвестным  будущим,  Валкая  лампа на черном витом столбе под
оранжевым абажуром высилась подле оттоманки,  на  которой  были
забыты   светлошерстый   медвежонок  и  толстомордая  собака  с
широкими розовыми подошвами и пятном на глазу.  Над  оттоманкой
висел фальшивый гобелен, изображавший пляшущих поселян.
     Из кабинета -- ежели легонько толкнуть раздвижные двери --
открывался  сквозной  вид:  паркет гостиной и дальше столовая с
буфетом, уменьшенным перспективой. В  гостиной  зеленым  лоском
отливала  пальма,  по паркету были рассеяны коврики. Наконец,--
столовая, с выросшим теперь до естественной величины буфетом  и
с  тарелками  по  стенам.  Над  столом одинокий пушистый чертик
повисал с низкой лампы. Окно было фонарем, и оттуда можно  было
видеть  сквер с фонтаном в конце улицы. Вернувшись к столу, она
поглядела через гостиную в даль кабинета, на  гобелен,  в  свою
очередь  уменьшившийся,  затем  вышла  из  столовой в коридор и
направилась  через  прихожую  в  спальню.  Там  стояли,   тесно
прижавшись друг к дружке, две пухлые постели. Лампа оказалась в
мавританском  стиле, занавески на окнах были желтые, что сулило
по утрам  обманный  солнечный  свет,--  и  в  простенки  висела
гравюра:  вундеркинд  в  ночной  рубашонке  до  пят  играет  на
огромном рояле, и отец, в  сером  халате,  со  свечой  в  руке,
замер, приоткрыв дверь,
     Кое-что пришлось добавить, кое-что изъять. Из гостиной был
убран  портрет  хозяйского  дедушки,  а  из  кабинета  поспешно
изгнали  восточного  вида  столик  с  перламутровой   шахматной
доской.  Окно  в  ванной  комнате,  снизу голубовато-искристое,
будто  подернутое  морозом,  оказалось  надтреснутым  в   своей
верхней  прозрачной  части, и пришлось вставить новое стекло. В
кухне и в людской побелили потолки. Под сенью  салонной  пальмы
вырос  граммофон. Вообще же говоря, осматривая и подправляя эту
"квартиру на барскую ногу, снятую на скорую руку",-- как  шутил
отец,--  она  не  могла отделаться от мысли, что все это только
временное,  придется,  вероятно,  увезти  Лужина  из   Берлина,
развлекать  его  другими странами. Всякое будущее неизвестно,--
но иногда оно приобретает особую туманность, словно на  подмогу
естественной  скрытности  судьбы приходит какая-то другая сила,
распространяющая этот упругий туман,  от  которого  отскакивает
мысль.
     Но  как  Лужин  был  мягок и мил в эти дни... Как он уютно
сидел, одетый в новый костюм и украшенный  дымчатым  галстуком,
за чайным столом и вежливо, если и не совсем впопад, поддакивал
собеседнику.  Его  будущая  теща рассказала знакомым, что Лужин
решил бросить шахматную игру. которая  слишком  много  отнимала
времени,  но  что он об этом не любит говорить,-- и теперь Олег
Сергеевич Смирновский уже не требовал партии, а  с  огоньком  в
глазах  раскрывал  ему  таинственные  махинации  масонов и даже
обещал дать прочесть замечательную брошюру.
     В учреждениях,  куда  они  ходили  сообщать  чиновникам  о
намерении  вступить  в  брак, Лужин вел себя, как взрослый, все
бумаги нес сам, благоговейно,  бережно,  и  заполнял  бланки  с
любовью,  отчетливо  выводя  каждую  букву.  Почерк  у него был
кругленький, необыкновенно аккуратный, и немало времени уходило
на осторожное развинчивание новой самопишущей ручки, которую он
несколько жеманно отряхивал в сторону, прежде чем приступить  к
писанию,  а  потом, насладившись скольжением золотого пера, так
же осторожно совал обратно  в  сердечный  карманчик,  блестящей
зацепкой  наружу.  И  с удовольствием он сопровождал невесту по
магазинам и ждал, как интересного сюрприза,  квартиры,  которой
она решила до свадьбы ему не показывать.
     В  течение  двух  недель,  пока  их  имена  были  вывешены
напоказ,-- то на адрес  жениха,  то  на  адрес  невесты,  стали
приходить  предложения  разных  недремлющих  фирм:  экипажи для
свадеб и похорон  (с  изображением  кареты,  запряженной  парой
галопирующих  лошадей), фраки напрокат, цилиндры, мебель, вино,
наемные залы, аптекарские принадлежности.  Лужин  добросовестно
рассматривал  иллюстрированные  прейскуранты  и  складывал их у
себя, удивляясь, почему невеста так презрительно  относится  ко
всем  этим  любопытным  предложениям.  Были предложения другого
рода. Было то, что Лужин называл "небольшое апарте", с  будущим
тестем,  приятный  разговор,  во  время  которого тот предложил
устроить его в коммерческое предприятие,-- конечно, погодя,  не
сейчас,  пускай поживут спокойно несколько месяцев. "Жизнь, мой
Друг, так устроена,-- говорилось в этой беседе,-- что за каждую
секунду человек должен платить, по самому минимальному расчету,
1/432 часть пфеннига, и это будет жизнь нищенская; вам же нужно
содержать жену,  привыкшую  к  известной  роскоши".  "Да-да",--
сказал  Лужин,  радостно  улыбаясь  и  стараясь вывернуть в уме
сложное вычисление, проделанное с такой  нежной  ловкостью  его
собеседником.  "Для  этого требуется несколько больше денег",--
продолжал тот, и Лужин затаил дыхание в ожидании нового фокуса.
"Секунда будет обходиться... дороже. Повторяю, я  готов  первое
время -- первый год, скажем,-- щедро приходить вам на помощь...
Но со временем... Вот вы побываете у меня как-нибудь в конторе,
я вам покажу интересные вещи".
     Так  приятнейшим  образом  все кругом старалось расцветить
пустоту лужинской жизни. Он  давал  себя  укачивать,  баловать,
щекотать,   принимал   с   зажмуренной  душой  ласковую  жизнь,
обволакивавшую   его   со   всех   сторон.    Будущее    смутно
представлялось ему, как молчаливое объятие, длящееся без конца,
в  счастливой  полутемноте,  где  проходят,  попадают  в  луч и
скрываются опять, смеясь и покачиваясь,  разнообразные  игрушки
мира  сего.  Но  в  неизбежные минуты жениховского одиночества,
поздним  вечером,  ранним  утром,  бывало   ощущение   странной
пустоты,  как  будто в красочной складной картине, составленной
на  скатерти,  оказались   незаполненные,   вычурного   очерка,
пробелы.  И  однажды  во  сне он увидел Турати, сидящего к нему
спиной. Турати глубоко задумался, опираясь на  руку,  но  из-за
его  широкой  спины  не видать было того, над чем он в раздумий
поник. Лужин не хотел это увидеть, боялся увидеть,  но  все  же
осторожно  стал  заглядывать  через  черное  плечо,  И тогда он
увидел, что перед Турати стоит тарелка супа и что не  опирается
он  на  руку,  а  просто  затыкает  за  воротник  салфетку. И в
ноябрьский  день,  которому  этот  сон   предшествовал,   Лужин
женился.
     Олег  Сергеевич  Смирновский и некий балтийский барон были
свидетелями того, как Лужина и его невесту  провели  в  большую
комнату  и  усадили  за длинный стол, покрытый сукном. Чиновник
переменил  пиджак  на  поношенный  сюртук  и   прочел   брачный
приговор.  При  этом все встали. После чего, с профессиональной
улыбкой, чиновник почтил новобрачных сырым рукопожатием, и  все
было  кончено.  У  выхода толстый швейцар, мечтая о полтиннике,
поклонился, поздравляя, и  Лужин  добродушно  сунул  ему  руку,
которую  тот  принял  на  ладонь,  не  сразу сообразив, что это
человеческая рука, а не подачка.
     В тот же день было и  церковное  венчание.  Последний  раз
Лужин  побывал в церкви много лет назад, на панихиде по матери.
Пятясь дальше в глубину  прошлого,  он  помнил  ночные  вербные
возвращения  со  свечечкой,  метавшейся  в  руках, ошалевшей от
того, что вынесли ее из теплой церкви  в  неизвестную  ночь,  и
наконец  умиравшей  от  разрыва  сердца,  когда  на  углу улицы
налетал ветер  с  Невы.  Были  исповеди  в  домовой  церкви  на
Почтамтской, и особенно стучали сапоги в ее темноватой пустыне,
передвигались,  словно откашливаясь, стулья, на которых друг за
другом сидели ожидавшие, и  порой  из  таинственно  завешенного
угла вырывался шепот. И пасхальные ночи он помнил: дьякон читал
рыдающим   басом  и,  все  еще  всхлипывая,  широким  движением
закрывал  огромное  Евангелие...  И  он  помнил,  как  легко  и
пронзительно,  вызывая  сосущее  чувство  под ложечкой, звучало
натощак  слово  "фасха"  в  устах  изможденного  священника;  и
помнил,  как  было  всегда  трудно  уловить то мгновение, когда
кадило плавно метит в тебя, именно в тебя, а не в соседа, и так
поклониться, чтобы в  точности  поклон  пришелся  на  кадильный
взмах.  Был  запах  ладана, и горячее падение восковой капли на
костяшки  руки,  и  темный,  медовый  лоск  образа,  ожидавшего
лобзания. Томные воспоминания, смуглота, поблескиванья, вкусный
церковный  воздух  и  мурашки  в ногах. И ко всему этому теперь
прибавилась дымчатая невеста, и  венец,  который  вздрагивал  в
воздухе,  над  самой  головой,  и  мог  того и гляди упасть. Он
осторожно косился на него,  и  ему  показалось  раза  два,  что
чья-то незримая рука, державшая венец, передает его другой тоже
незримой   руке.  "Да-да",--  поспешно  ответил  он  на  вопрос
священника и  еще  хотел  прибавить,  как  все  это  хорошо.  и
странно,  и  мягко  для  души, но только взволнованно прочистил
горло, и свет в глазах стал расплывчато лучиться.
     А затем, когда все сидели за большим столом, у  него  было
такое  же  чувство, как когда приходишь домой после заутрени, н
ждет тебя масленый баран с золотыми рогами, окорок,  девственно
ровная  пасха, за которую хочется приняться раньше всего, минуя
ветчину и яйца. Было жарко и  шумно,  за  столом  сидело  много
людей,  бывших,  вероятно,  и в церкви,-- ничего, ничего, пусть
побудут до поры, до  времени...  Лужина  глядела  на  мужа,  на
кудрю,  на  прекрасно  сшитый  фрак,  на  кривую  полуулыбку, с
которой он приветствовал блюда. Ее мать, щедро  напудренная,  в
очень  открытом  спереди  платье,  показывавшем,  как  в старые
времена, тесную выемку  между  ее  приподнятых,  екатерининских
грудей,  держалась  молодцом и даже говорила зятю "ты", так что
Лужин некоторое время не понимал, к кому.  она  обращается.  Он
выпил всего два бокала шампанского, и волнами стала находить на
него приятная сонливость. Вышли на улицу. Черная, ветреная ночь
мягко  ударила  его в грудь, не защищенную недоразвитым фрачным
жилетом, и жена попросила запахнуть пальто. Ее отец, весь вечер
улыбавшийся и поднимавший бокал  каким-то  особенным  образом--
молча,  до уровня глаз,-- манера, перенятая у одного дипломата,
говорившего очень изящно "скоуль",-- теперь все так же улыбаясь
одними глазами, поднимал в знак прощания  блестящую  при  свете
фонаря  связку  дверных  ключей.  Мать,  придерживая  на  плече
горностаевую накидку, старалась не смотреть  на  спину  Лужина,
влезавшего в автомобиль. Гости, все немного пьяные, прощались с
хозяевами  и  друг  с другом и, деликатно посмеиваясь, окружали
автомобиль, который наконец тронулся,  и  тогда  кто-то  заорал
"ура", и поздний прохожий, обратившись к спутнице, одобрительно
заметил: "Землячки шумят".
     Лужин  в  автомобиле тотчас уснул, и при случайных, веером
раскрывавшихся отблесках белесым светом  оживало  его  лицо,  и
мягкая  тень  от  носа совершала медленный круг по щеке и затем
над губой, и опять было в автомобиле темно,  пока  не  проходил
новый свет, мимоходом поглаживая лужинскую руку, которая словно
скользила  в темный карман, как только опять наплывал сумрак. И
потом пошла череда ярких огней, и каждый выгонял из-под  белого
галстука  теневую бабочку, и тогда жена осторожно поправила ему
кашне, так  как  даже  в  закрытый  автомобиль  проникал  холод
ноябрьской  ночи.  Он  очнулся  и прищурился от взмаха уличного
луча, и не сразу понял, где он, но в это  мгновение  автомобиль
остановился, и жена тихо сказала: "Лужин, мы дома".
     В  лифте  он стоял, улыбаясь и мигая, несколько осовевший,
но ничуть не пьяный, и глядел на ряд кнопок,  одну  из  которых
нажала  жена. "На известной вышине",-- сказал он и посмотрел на
потолок лифта, точно ожидая  там  увидеть  вершину  пути.  Лифт
остановился. "Ек",-- сказал Лужин и тихо рассыпался смехом.
     Их  встретила  в  прихожей  новая  прислуга -- кругленькая
девица, сразу протянувшая им красную, непропорционально большую
руку. "Ах, зачем  вы  нас  ждали",--  сказала  жена.  Горничная
поздравляла,  что-то  быстро говорила и с благоговением приняла
лужинский шапокляк. Лужин с  тонкой  улыбкой  показал,  как  он
захлопывается.  "Удивительно",-- воскликнула горничная. "Идите,
идите  спать,--  беспокойно  повторяла  жена.--  Мы  сами   все
запрем",
     Чередой озарился кабинет, гостиная, столовая. "Открывается
телескопом",--  сонно  пробормотал  Лужин,  Ничего он толком не
рассмотрел -- слишком слипались глаза. Уже входя в столовую, он
заметил, что несет в руках большую плюшевую собаку  с  розовыми
подошвами.  Он ее положил на стол, и сразу к ней спустился, как
паук, пушистый  чертик,  повисший  с  лампы.  Комнаты  потухли,
словно  сдвинулись  части телескопа, и Лужин оказался в светлом
коридоре. "Идите  спать",--  кому-то  опять  крикнула  жена,  и
что-то  в  глубине  шуркнуло,  и пожелала доброй ночи. "Вон там
людская,--  -сказала  жена.--  А  тут,  слева,  ванная".   "Где
уединение?-- шепнул Лужин.-- Где самая маленькая комната?"-- "В
ванной,  все  в  ванной",--  ответила  она,  и  Лужин осторожно
приоткрыл дверь и, убедившись в чем-то, проворно  заперся.  Его
жена  прошла  в  спальню  и села в кресло, оглядывая упоительно
пухлые постели.  "Ох,  я  устала",--  улыбнулась  она  и  долго
следила  глазами  за  крупной, вялой мухой, которая, безнадежно
жужжа,  летала  вокруг  мавританской  лампы,  а  потом  куда-то
исчезла.  "Сюда,  сюда",--  крикнула  она,  услышав  в коридоре
неуверенно  шаркающий  шаг  Лужина.  "Спальня".--   сказал   он
одобрительно   и,   заложив  руки  за  спину,  некоторое  время
посматривал  по  сторонам.  Она  открыла  шкап,  куда  накануне
сложила  вещи,  подумала и обернулась к мужу. "Я ванну приму,--
сказала она.-- Все ваши вещи вот здесь".
     "Подождите минуточку",-- проговорил Лужин и вдруг во  весь
рот   зевнул.   "Подождите",--   небным  голосом  повторил  он,
запихивая между  слогами  упругие  части  зевка.  Но,  захватив
пижаму и ночные туфли, она быстро вышла из комнаты.
     Голубой,  толстой  струей  полилась  из крана вода и стала
заполнять белую ванну, нежно дымясь и  меняя  тон  журчания  по
мере  того, как поднимался ее уровень. Глядя на льющийся блеск,
она с некоторой тревогой думала о том, что наступает предел  ее
женской  расторопности  и  что  есть  область,  в которой не ей
путеводительствовать. Сидя затем в  ванне,  она  смотрела,  как
собираются  мелкие  водяные  пузыри  на коже и на погружающейся
пористой губке. Опустившись в воду  по  шею,  она  видела  себя
сквозь уже слегка помутившуюся от мыльной пены воду тонкотелой,
почти прозрачной, и когда колено чуть-чуть поднималось из воды,
этот  круглый,  блестящий  розовый остров был как-то неожиданен
своей несомненной телесностью, "В конце концов,  это  вовсе  не
мое  дело",-- сказала она, высвобо