менно  на  свободу,  хочется повидать
кого-нибудь". "Ну, так я тебе ее передам,-- облегченно  сказала
мать,-- благо у тебя теплее".
     И  как-то,  через  несколько  дней,  в  полдень, появилась
приезжая. Лужин еще почивал,  так  как  ночью  плохо  выспался.
Дважды  с  гортанным  криком  просыпался,  душимый  кошмаром, и
сейчас Лужиной было как-то не  до  гостей.  Приезжая  оказалась
худощавой,  живой,  удачно  накрашенной  и  остриженной  дамой,
одетой, как одевалась Лужина, с недешевой простотой. Громко,  в
перебивку,   убеждая   друг   друга,  что  обе  они  ничуть  не
изменились, а разве только похорошели, они  прошли  в  кабинет,
где  было  уютней,  чем в гостиной. Приезжая про себя отметила,
что Лужина  десять-двенадцать  лет  тому  назад  была  довольно
изящной  подвижной  девочкой,  а  теперь пополнела, побледнела,
притихла, а Лужина нашла,  что  скромная,  молчаливая  барышня,
некогда  бывавшая  у  них и влюбленная в студента, впоследствии
расстрелянного,  превратилась  в  очень  интересную,  уверенную
даму.  "Ну  и ваш Берлин... благодарю покорно. Я чуть не сдохла
от холода. У  нас,  в  Ленинграде,  теплее,  ей-Богу,  теплее".
"Какой  он,  Петербург?  Наверно,  очень изменился?"-- спросила
Лужина. "Конечно, изменился",--  бойко  ответила  приезжая.  "И
тяжелая, тяжелая жизнь",-- вдумчиво кивая, сказала Лужина. "Ах,
глупости  какие! Ничего подобного. Работают у нас, строят. Даже
мой мальчуган,-- как, вы не знали, что у меня  есть  мальчуган?
-- ну,  как же, как же, очаровательный карапуз,-- так вот, даже
мой Митька говорит, что  у  нас  в  Ленинграде  ляботают,  а  в
Беллине  бульзуи  ничего не делают. И вообще, он находит, что в
Берлине куда хуже, ни на что даже не желает смотреть. Он такой,
знаете, наблюдательный, чуткий... Нет, серьезно говоря, ребенок
прав. Я сама чувствую, как мы опередили  Европу.  Возьмите  наш
театр.  Ведь  у  вас,  в  Европе,  театра  нет,  просто нет. Я,
понимаете, ничуть, ничуть не хвалю коммунистов.  Но  приходится
признать  одно:  они  смотрят  вперед,  они строят. Интенсивное
строительство". "Я ничего  в  политике  не  понимаю,--  жалобно
протянула Лужина.-- Но только мне кажется..." "Я только говорю,
что  нужно  широко  мыслить,--  поспешно продолжала приезжая.--
Вот, например,  я  сразу,  как  приехала,  купила  эмигрантскую
га-зетку. И еще муж говорит, так, в шутку,-- зачем ты, матушка,
деньги  тратишь на такое дерьмо,-- он хуже выразился, но скажем
так для приличия,-- а я вот: нет, говорю, все нужно посмотреть,
все  узнать,  совершенно   беспристрастно.   И   представьте,--
открываю  газету,  читаю, и такая там напечатана клевета, такая
ложь, так все плоско". "Я русские газеты редко вижу,-- виновато
сказала Лужина.-- Вот мама получает русскую газету, из  Сербии,
кажется..."    "Круговая   порука,--   продолжала   С   разбегу
приезжая.-- Только ругать, и никто не смеет пикнуть  что-нибудь
за".  "Право  же, будем говорить о другом,-- растерянно сказала
Лужина.-- Я  не  могу  это  выразить,  я  плохо  умею  об  этом
говорить,  но  я  чувствую, что вы ошибаетесь. Вот, если хотите
поговорить об этом с моими  родителями  как-нибудь..."  --  (и,
говоря это, Лужина, не без некоторого удовольствия, представила
себе  выкаченные  глаза матери и ее павлиньи возгласы). "Ну, вы
еще   маленькая,--   снисходительно   улыбнулась    приезжая.--
Расскажите  мне,  что вы делаете, чем занимается ваш муж, какой
он". "Он играл в  шахматы,--  ответила  Лужина.--  Замечательно
играл.  Но потом переутомился и теперь отдыхает, и, пожалуйста,
не нужно с ним говорить о шахматах". "Да-да,  я  знаю,  что  он
шахматист,--  сказала  приезжая,--  Но  какой  он?  Реакционер?
Белогвардеец?" "Право, не знаю",-- рассмеялась Лужина. "Я о нем
вообще кое-что слышала,-- продолжала приезжая.-- Когда мне ваша
maman сказала, что вы вышли  за  Лужина,  я  сразу  и  подумала
почему-то,  что  это  он и есть. У меня была хорошая знакомая в
Ленинграде, она и рассказывала мне,-- с такой, знаете,  наивной
гордостью,--  как научила своего маленького племянника играть в
шахматы, и как он потом стал чрезвычайно..."
     На этом месте  разговора  произошел  в  соседней  гостиной
странный  шум,  словно  там  кто-то  ушибся  и вскрикнул. "Одну
минуточку",-- сказала Лужина и, вскочив с дивана,  хотела  было
раздвинуть  дверь  в гостиную, но, передумав, прошла в гостиную
через прихожую. Там она увидела совершенно неожиданного Лужина.
Он был в халате, в ночных туфлях, держал  в  одной  руке  кусок
булки,--  но  конечно,  не  это было удивительно,-- удивительно
было дрожащее волнение, искажавшее его лицо,  широко  открытые,
блестящие  глаза, и лоб у него словно разбух, жила вздулась, и,
увидев жену, он как бы сразу не  обратил  на  йее  внимания,  а
продолжал  стоять, глядя с разинутым ртом в сторону кабинета. В
следующее мгновение оказалось, что волнение  его  радостно.  Он
как-то   радостно   щелкнул  зубами  на  жену  и  потом  тяжело
закружился, чуть  не  опрокинул  пальму,  потерял  одну  туфлю,
которая  скользнула, как живая, в столовую, где дымилось какао,
и он проворно последовал за ней. "Я ничего,  ничего",--  лукаво
сказал  Лужин  и,  как человек, наслаждающийся тайной находкой,
хлопнул себя по коленям и, жмурясь, замотал головой. "Эта  дама
из  России,--  пытливо  сказала  жена,--  Она знает вашу тетку,
которая,--  ну,  одним  словом,  одну  вашу  тетку",  "Отлично,
отлично"-- проговорил Лужин и вдруг захлебнулся смехом. "Чего я
пугаюсь?  --  подумала она.-- Ему просто весело, он проснулся в
хорошем настроении, хотел, может быть...".  "Есть  какая-нибудь
шуточка, Лужин?" "Да-да,-- сказал Лужин и добавил, найдя выход:
-- я  хотел  представиться  в халате". "Ну вот, нам весело, это
хорошо,-- сказала  она  с  улыбкой.--  Вы  покушайте,  а  потом
одевайтесь. Сегодня как будто теплее". И Лужина, оставив мужа в
столовой, быстро вернулась в кабинет. Гостья сидела на диване и
рассматривала   виды  Швейцарии  на  страницах  путеводительной
брошюрки. "Послушайте,-- сказала она, увидя Лужину,-- а  я  вас
возьму  в  оборот.  Мне  нужно кое-что купить, и я абсолютно не
знаю, где тут лучшие магазины. Вчера битый час простояла  перед
витриной, стою и думаю: может быть, есть магазины еще лучше. Да
и по-немецки я что-то неважно..."
     Лужин  остался  сидеть  в  столовой  и  продолжал  изредка
хлопать себя по коленям. Да и было чему радоваться. Комбинация,
которую он со времени бала  мучительно  разгадывал,  неожиданно
ему  открылась, благодаря случайной фразе, долетевшей из другой
комнаты. В эти первые минуты он еще только успел  почувствовать
острую  радость  шахматного игрока, и гордость, и облегчение, и
то  физиологическое  ощущение  гармонии,  которое  так   хорошо
знакомо  творцам. Он еще проделал много мелких движений, прежде
чем понял сущность  необыкновенного  своего  открытия,--  допил
какао,  побрился,  переставил запонки в свежую рубашку. И вдруг
радость пропала, и нахлынул на него мутный и тяжкий ужас. Как в
живой игре на доске бывает, что неясно повторяется какая-нибудь
задачная комбинация, теоретически известная,-- так намечалось в
его теперешней жизни последовательное повторение известной  ему
схемы.  И  как  только  прошла  первая  радость,--  что вот, он
установил самый факт повторения,-- как только он стал тщательно
проверять свое открытие, Лужин содрогнулся.  Смутно  любуясь  и
смутно  ужасаясь,  он  прослеживал, как страшно, как изощренно,
как гибко повторялись за это время, ход за  ходом,  образы  его
детства (и усадьба, и город, и школа, и петербургская тетя), но
еще  не  совсем  понимал, чем это комбинационное повторение так
для его души ужасно. Одно он живо чувствовал: некоторую досаду,
что так долго не замечал хитрого  сочетания  ходов,  и  теперь,
вспоминая  какую-нибудь мелочь,-- а их было так много, и иногда
так искусно поданных, что почти скрывалось повторение,--  Лужин
негодовал  на себя, что не спохватился, не взял инициативы, а в
доверчивой слепоте позволил комбинации развиваться.  Теперь  же
он  Решил  быть осмотрительнее, следить за дальнейшим развитием
ходов,  если  таковое  будет,--  и  конечно,  конечно,  держать
открытие  свое в непроницаемой тайне, быть веселым, чрезвычайно
веселым. Но с этого дня покоя для него не было  --  нужно  было
придумать,  пожалуй,  защиту  против  этой коварной комбинации,
освободиться от нее,  а  для  этого  следовало  предугадать  ее
конечную   цель,   роковое   ее  направление,  но  это  еще  не
представлялось  возможным.  И  мысль,  что  повторение   будет,
вероятно,  продолжаться,  была  так  страшна,  что ему хотелось
остановить часы жизни, прервать вообще  игру,  застыть,  и  при
этом   он   замечал,   что   продолжает   существовать,  что-то
подготовляется, ползет, развивается, и он не властен прекратить
движение.
     Быть может, жена скорее бы заметила перемену в Лужине, его
деревянную веселость в перерывах хмурости, если бы  в  эти  дни
больше  бывала с ним. Но так случилось, что именно в эти дни ее
взяла в оборот, как  и  обещала  сделать,  неотвязная  дама  из
России   --   часами   заставляла  себя  возить  по  магазинам,
неторопливо  примеряла   шляпы,   платья,   туфли   и   подолгу
засиживалась  у  Лужиных. Она по-прежнему говорила о том, что в
Европе  нет  театра,  и  с   холодной   легкостью   произносила
"Ленинград",  и  Лужина  почему-то жалела ее, сопровождала ее в
кафе, покупала ее сынку, мрачному, толстому мальчику, лишенному
при чужих дара речи, игрушки,  которые  он  нехотя  и  боязливо
брал, причем его мать утверждала, что ничто ему тут не нравится
и   что  он  мечтает  вернуться  к  своим  маленьким  пионерам.
Встретилась  она  и  с  родителями  Лужиной,  но  разговора   о
политике,   к   сожалению,  не  произошло,  вспоминали  прежних
знакомых,  а  Лужин  молча  и  сосредоточенно   кормил   Митьку
шоколадными  конфетами,  и  Митька  их  молча  и сосредоточенно
поглощал и потом сильно покраснел  и  был  поспешно  уведен  из
комнаты.  Погода  меж тем потеплела, и раза два Лужина говорила
мужу, что вот, когда уедет, наконец, эта несчастная  женщина  с
несчастным своим ребенком и неудобопоказуемым мужем, надо будет
в  первый же день, не откладывая, побивать на кладбище, и Лужин
кивал,  старательно  улыбаясь.  Пишущую   машинку,   географию,
рисование  он  забросил,  зная  теперь,  что  все это входило в
комбинацию, было  замысловатым  повторением  зафиксированных  в
детстве   ходов.   Нелепые   дни:   Лужина   чувствовала,   что
недостаточно внимательна к настроениям мужа, ускользало что-то,
но все же она продолжала  вежливо  слушать  болтовню  приезжей,
переводить   приказчикам   ее   требования,   и  особенно  было
неприятно,   когда   какие-нибудь   туфли,   уже   разношенные,
оказывались  почему-либо  негодными,  и нужно было с ней идти в
магазин, и  раскрасневшаяся  дама  по-русски  распекала  фирму,
требовала,  чтобы переменили туфли, и нужно было ее успокаивать
и очень вуалировать в немецкой передаче хлесткие  ее  словечки.
Вечером,  накануне  своего отъезда, она пришла вместе с Митькой
прощаться. Митьку она оставила  в  кабинете,  а  сама  пошла  в
спальню  с  Лужиной,  и  та  в  сотый  раз  показывала  ей свой
гардероб. Митька сидел на диване и почесывал  колено,  стараясь
не  смотреть  на Лужина, который тоже не знал, куда смотреть, и
придумывал, чем занять рыхлое дитя. "Телефон!"-- наконец тонким
голосом воскликнул Лужин и,  указывая  пальцем  на  аппарат,  с
нарочитым  удивлением  захохотал. Но Митька, хмуро посмотрев по
направлению лужинского пальца, отвел глаза,  и  нижняя  губа  у
него  чуть-чуть отвисла. "Поезд и пропасть!"-- попробовал опять
Лужин и простер другую руку, указывая на собственную картину на
стене. У Митьки блестящей капелькой наполнилась левая ноздря, и
он потянул носом, безучастно глядя перед  собой.  "Автор  одной
божественной  комедии!"--  рявнул  Лужин,  подняв  руку к бюсту
Данте.  Молчание,  легкое  сопение.  Лужин   устал   от   своих
гимнастических  движений  и тоже замер. Он стал соображать, нет
ли в  столовой  конфет,  подумал,  не  пустить  ли  в  гостиной
граммофон,  но мальчик на диване его гипнотизировал одним своим
присутствием, и невозможно  было  выйти  из  комнаты.  "Игрушку
бы",--   сказал  он  про  себя,  посмотрел  на  стол,  примерил
разрезательный  нож   к   любопытству   ребенка,   нашел,   что
любопытство  возбуждено им не будет, и в отчаянии стал рыться у
себя  в  карманах.  И  тут  снова,  в  который  уже   раз,   он
почувствовал,  что  левый  карман,  хоть  и  пуст,  но каким-то
таинственным  образом  хранит  в  себе  некоторое   неосязаемое
содержание.   Лужин   подумал,   что   такой  феномен  способен
заинтересовать Митьку. Он сел с ним рядом на край дивана, хитро
подмигнул. "Фокус,-- сказал он и стал  показывать,  что  карман
пуст.-- Эта дырка не имеет отношения к фокусу",-- пояснил он.
     Вяло  и  недоброжелательно Митька смотрел на его движения.
"А все ж таки тут что-то имеется",-- восторженно сказал Лужин и
опять подмигнул. "За подкладкой",-- выцедил из себя  Митька  и,
пожав  плечом, отвернулся, "Правильно!"-- изображая восхищение,
крикнул Лужин и стал совать руку в  дырку,  придерживая  другой
рукой  полу  пиджака.  Сперва  показался какой-то красный угол,
потом и  вся  вещь,--  нечто  вроде  плоской  кожаной  записной
книжки.  Лужин посмотрел на нее, подняв брови, повертел в руках
и, вынув клапанчик сбоку, осторожно ее открыл. Не  книжечка,  а
маленькая  складная  шахматная  доска  из сафьяна, Лужин тотчас
вспомнил,  что  ему  подарили  ее  в  парижском  клубе,--  всем
участникам  тамошнего турнира роздали по такой вещице,-- в виде
рекламы, что ли, какой-то фирмы, а не то просто  на  память  от
клуба.   В   отделениях,   по   сторонам   самой   доски,  были
целлулоидовые штучки,  похожие  на  ноготки,  и  на  каждой  --
изображение  шахматной  фигуры. Эти штучки вставлялись так, что
острая часть въезжала в тонкую щелку  на  нижнем  крае  каждого
квадрата,  а  округленная часть с нарисованной фигурой ложилась
плоско на квадрат. Получалось очень изящно и аккуратно  --  эта
маленькая  красно-белая доска, ладные целлулоидовые ноготки, да
еще тисненные золотом буквы вдоль горизонтального края доски  и
золотые  цифры  вдоль  вертикального.  Лужин,  разинув  рот  от
удовольствия, стал всовывать ноготки -- сперва просто ряд пешек
на второй линии,-- но потом передумал и,  осторожно,  кончиками
пальцев,  беря вдвижные изображеньица, расставил то положение в
его партии с Турати, на котором ее  прервали.  Эта  расстановка
произошла  почти  мгновенно,  и  сразу вся вещественная сторона
дела отпала- маленькая доска, раскрытая у него на ладони, стала
неосязаемой и невесомой,  сафьян  растаял  розовой  мутью,  все
исчезло,  кроме самого шахматного положения, сложного, острого,
насыщенного  необыкновенными  возможностями.  Лужин,   приложив
палец  к  виску,  так задумался, что не заметил, как Митька, от
нечего делать, сполз с дивана  и  принялся  раскачивать  черный
ствол стоячей лампы. Вдруг она накренилась, и потух свет. Лужин
очнулся в полной темноте и в первое мгновение не понял, где он,
и   что   кругом   происходит.   Невидимое  существо  ерзало  и
покрякивало где-то рядом, и  внезапно  оранжевый  абажур  опять
засиял прозрачным светом, и бледный, с обритой головой, мальчик
стоял  на коленях и поправлял шнур. Лужин вздрогнул и захлопнул
доску. Маленький, страшный его двойник,  маленький  Лужин,  для
которого расставлялись шахматы, прополз на коленках по ковру...
Все  это  уже  было  раз...  И  опять он попался, не понял, как
произойдет в живой игре повторение знакомой темы. И в следующий
миг все пришло  в  равновесие:  Митька,  посапывая,  всполз  на
диван;   в   легком  сумраке  вокруг  оранжевой  лампы  плавал,
покачиваясь, лужинский  кабинет;  красная  сафьяновая  книжечка
невинно  лежала  на  ковре,-- но Лужин знал, что это все обман,
комбинация еще не  вся  развилась,  и  вскоре  наметится  новое
роковое  повторение.  Быстро  нагнувшись,  он схватил и сунул в
карман вещественный символ того, что  так  сладостно  и  ужасно
завладело опять его воображением, и подумал, куда бы еще вернее
спрятать,  но  тут послышались голоса, вошли жена и гостья, обе
поплыли  на  него,  как  бы  сквозь  папиросный  дым.  "Митька,
вставай,  пора. Да-да, милая, мне еще столько нужно уложить",--
говорила дама и потом подошла к Лужину и стала с ним прощаться.
"Очень была рада познакомиться",-- сказала она  и  промеж  слов
успела  подумать,  что  уже  думала  не раз: "Ну, и балда, ну и
типчик!" "Очень была рада.  Вот  расскажу  вашей  тетушке,  что
видела    ее    маленького    шахматиста,   ставшего   большим,
известным..." "Вы должны непременно навестить нас  на  обратном
пути",--  поспешно и громко прервала Лужина, впервые взглянув с
ненавистью  на  улыбающиеся,  красные,  как  сургуч,   губы   и
беспощадно  глупые  глаза.  "Ну, еще бы, само собой разумеется.
Митька, встань и попрощайся!" Митька с легким  отвращением  это
исполнил,  и  все вышли в прихожую. "У вас тут в Берлине всегда
возня с выпусканиями",-- насмешливо  сказала  она,  глядя,  как
Лужина  берет  с  подзеркальника  ключи.  "Нет,  у нас лифт",--
невпопад ответила Лужина,  в  неистовом  нетерпении  мечтая  об
уходе  дамы,  и  бровью  сделала  знак  мужу,  чтобы  он  подал
котиковое пальто. Лужин снял с вешалки детское пальтишко...  но
в  это мгновение, к счастью, подоспела горничная. "До свидания,
до свидания",-- кланялась Лужина, стоя в  дверях,  пока  гости,
сопровождаемые Горничной, располагались в лифте. Из-за жениного
плеча  Лужин  видел,  как  Митька  взлезает на лавочку, а затем
дверные половинки закрылись, и лифт  в  своей  железной  клетке
погрузился и исчез. Лужина побежала в кабинет и упала ничком на
диван.  Он  сел  с  ней  рядом  и  стал в недрах своих с трудом
вырабатывать, склеивать, сшивать улыбку,  готовя  ее  для  того
мгновения,  когда  жена  к  нему  повернется. Жена повернулась.
Улыбка  вышла  вполне  удачная.  "Ух,--   вздохнула   Лужина,--
наконец-то  избавились" -- и, быстро обняв мужа, стала целовать
его -- в правый глаз, потом в подбородок, потом в левое  ухо,--
соблюдая   строгую   череду-,   им  когда-то  одобренную.  "Ну,
прояснитесь, прояснитесь--  повторяла  она.--  Ведь  эта  мадам
уехала, исчезла". "Исчезла",-- покорно сказал Лужин и вздохнув,
поцеловал  руку,  трепавшую  его  за шею. "Нежности-то какие,--
шепнула жена,-- ах, какие милые нежности..."
     Пора было ложиться спать, она ушла  раздеваться,  а  Лужин
ходил  по  всем трем комнатам, отыскивая место, где бы спрятать
карманные шахматы. Всюду было небезопасно. В самые  неожиданные
места  совался  по утрам хобот хищного пылесоса. Трудно, трудно
спрятать  вещь,--  ревнивы  и  нерадушны  другие  вещи,  крепко
держащиеся  своих  мест  и  не  примут  они  ни  в  какую  щель
бездомного, спасающегося от погони предмета. В  этот  вечер  он
так  и  не  спрятал  сафьяновой  книжечки,  а затем решил ее не
прятать  вовсе,  а  просто  отделаться  от  нее,  но  это  тоже
оказалось  нелегко;  так и осталась она у него за подкладкой, и
только через несколько месяцев, когда всякая  опасность  давно,
давно миновала, только тогда сафьяновая книжечка опять нашлась,
и уже темно было ее происхождение.

     14

     Лужина  призналась  самой  себе,  что  для  нее  не прошло
бесследно трехнедельное пребывание дамы из России. В  суждениях
дамы   была  ложь  и  глупость,--  но  как  это  докажешь?  Она
ужаснулась тому, что  в  продолжение  последних  лет  так  мало
занималась наукой изгнания, равнодушно принимая лаком и золотой
вязью  блещущие воззрения своих родителей и без внимания слушая
речи на собраниях, которые одно время полагалось  посещать.  Ей
пришло  в  голову  что  и  Лужин,  быть  может,  найдет  вкус в
гражданственных  изысканиях,  быть   может,   увле