, как
определяли  его  те,  кто  собирался  тут  же  сказать  о   нем
что-нибудь  скверное;  чудак,  на  все руки мастер, незаменимый
человек  при  устройстве  любительского   спектакля,   инженер,
превосходный математик, любитель шахмат и шашек, "амюзантнейший
господин",  как  он сам рекомендовал себя. У него были чудесные
карие глаза и чрезвычайно привлекательная манера  смеяться.  Он
носил  на  указательном  пальце  перстень  с адамовой головой и
давал понять, что у него были в  жизни  дуэли.  Одно  время  он
преподавал  гимнастику  в  школе, где учился маленький Лужин, и
большое впечатление производило на учеников и учителей то,  что
за  ним  приезжает  таинственная  дама  в  лимузине. Он изобрел
походя  удивительную  металлическую  мостовую,   которая   была
испробована  в  Петербурге, на Невском, близ Казанского собора.
Он же сочинил несколько остроумных шахматных задач и был первым
экспонентом так называемой "русской" темы.  Ему  было  двадцать
восемь  лет  в  год  объявления войны, и никакой болезнью он не
страдал. Анемическое слово "дезертир"  как-то  не  подходило  к
этому  веселому,  крепкому,  ловкому человеку,-- другого слова,
однако, не подберешь. Чем он занимался  за  границей  во  время
войны -- так и осталось неизвестным.
     Итак,  было решено полностью им воспользоваться, благодаря
ему любая фабула приобретала  необыкновенную  живость,  привкус
авантюры.  Но  самое главное еще оставалось придумать. Ведь все
это до сих пор были только краски, правда,  теплые,  живые,  но
плывшие  отдельными пятнами; требовалось еще найти определенный
рисунок, резкую линию. Впервые писатель Лужин,  задумав  книгу,
невольно начинал с красок.
     И  чем  ярче становились в его воображении эти краски, тем
труднее ему было засесть  за  пишущую  машинку.  Прошел  месяц,
другой, началось лето, и он все продолжал одевать в наряднейшие
цвета  незримую  еще  тему. Ему казалось иногда, что вот, книга
написана, и он ясно  видел  набор,  полосы  гранок  с  красными
иероглифами  по краям, а потом свеженькую, брошюрованную книгу,
хрустящую  в  руках,  а  дальше  был  чудесный  розовый  туман,
сладостные  награды  за  все  неудачи,  за все обманы славы. Он
ходил в гости к многочисленным  своим  знакомым  и  подолгу,  с
удовольствием,  рассказывал о своей книге. В одной эмигрантской
газете появилась заметка о том, что он, после долгого молчания,
работает над новой повестью. И эту заметку, им же  составленную
и  посланную, он с волнением перечел раза три, вырезал, положил
в бумажник. Он стал чаще появляться  на  литературных  вечерах,
устраиваемых  адвокатами  и  дамами, и предполагал, что, должно
быть, все на него смотрят с любопытством и уважением. Как-то, в
неверный летний день, он поехал за город, промок под  внезапным
ливнем,  пока  тщетно  искал  белых грибов, и на следующий день
слег. Болел он одиноко и кратко, и смерть его была  неспокойна.
Правление  союза  эмигрантских  писателей  почтило  его  память
вставанием.

     6

     "Непременно  все  высыплется",--   сказал   Лужин,   опять
завладев сумкой.
     Она   быстро  протянула  руку,  отложила  сумку  подальше,
хлопнув ею об столик,-- как бы подчеркивая этим запрет.  "Вечно
вам нужно теребить что-нибудь",-- проговорила она ласково.
     Лужин  посмотрел  на  свою  руку,  топыря  и снова сдвигая
пальцы. Ногти были желтые от курения, с грубыми заусенцами,  на
суставах  тянулись  толстые  поперечные  морщинки, пониже росли
редкие волоски. Он положил руку на  стол,  рядом  с  ее  рукой,
молочно-бледной,   мягкой   на   вид,  с  коротко  и  аккуратно
подстриженными ногтями.
     "Я  жалею,  что  не  знала  вашего  отца,--  сказала   она
погодя.--  Он,  должно быть, был очень добрым, очень серьезным,
очень любил вас". Лужин промолчал.
     "Расскажите мне еще что-нибудь,-- как вы тут жили? Неужели
вы были когда-нибудь маленьким, бегали, возились?"
     Он опять положил обе руки на трость,-- и, по выражению его
лица, по сонному опусканию тяжелых век, по  чуть  раскрывшемуся
рту,  словно он собирался зевнуть, она заключила, что ему стало
скучно,  что  вспоминать  надоело.   Да   и   вспоминал-то   он
равнодушно,--  ей  было  странно,  что вот, он месяц тому назад
потерял отца и сейчас без слез может смотреть на дом, где он  в
детстве  жил  с  ним  вместе.  Но даже в этом равнодушии, в его
неуклюжих  словах,  в  тяжелых  движениях  его  души,  как   бы
поворачивавшейся  спросонья  и  засыпавшей снова, ей мерещилось
что-то трогательное, трудно определимая прелесть, которую она в
нем  почувствовала  с  первого  дня  их   знакомства.   И   как
таинственно  было  то,  что,  несмотря на очевидную вялость его
отношения к отцу, он все-таки выбрал именно этот курорт, именно
эту  гостиницу,  как  будто  ждал  от  когда-то  уже   виденных
предметов  и  пейзажей  того  содрогания, которого он без чужой
помощи испытать не мог. А приехал он чудесно, в зеленый и серый
день, под моросящим дождем,  в  безобразной,  черной,  мохнатой
шляпе,  в  огромных  галошах,-- и, глядя из окна на его фигуру,
грузно вылезавшую из отельного автобуса, она почувствовала, что
этот неизвестный приезжий -- кто-то совсем особенный, непохожий
на всех других жителей курорта. В тот же вечер она узнала,  кто
он.   Все  в  столовой  смотрели  на  этого  полного,  мрачного
человека, который жадно и неряшливо ел  и  иногда  задумывался,
водя  пальцем  по  скатерти.  Она  в шахматы не играла, никогда
шахматными турнирами не интересовалась, но каким-то образом его
имя было ей знакомо, бессознательно въелось в память, и она  не
могла   вспомнить,   когда  впервые  услышала  его.  Фабрикант,
страдавший давним запором, о котором охотно говорил, человек об
одной мысли, но добродушный, приятный, не без  вкуса  одетый,--
вдруг  забыл  о  запоре  и  в  галерее, где пили целебную воду,
сообщил ей несколько удивительных вещей  о  мрачном  господине,
который,  переменив  мохнатую  шляпу  на  старое канотье, стоял
перед витринкой, вделанной в колонну, и  разглядывал  кустарные
вещицы,   выставленные  для  продажи.  "Ваш  соотечественник,--
сказал  фабрикант,  указывая  на  него   бровью,--   знаменитый
шахматный  игрок.  Приехал из Франции на турнир. Турнир будет в
Берлине, через два месяца. Если выиграет, то  вызовет  чемпиона
мира.  Отец  у  него  недавно  умер.  Вот  тут в газете все это
сказано".
     Ей захотелось познакомиться с ним, поговорить по-русски,--
столь привлекательным он ей показался своей  неповоротливостью,
сумрачностью,  низким  отложным  воротником,  который его делал
почему-то похожим на музыканта,-- и ей нравилось, что он на нее
не смотрит, не ищет повода с ней заговорить, как это делали все
неженатые мужчины в гостинице. Была она собой не очень  хороша,
чего-то  недоставало  ее  мелким,  правильным чертам. Как будто
последний, решительный толчок, который бы сделал ее прекрасной,
оставив те же черты, но придав им неизъяснимую  значительность,
не   был  сделан.  Но  ей  было  двадцать  пять  лет,  по  моде
остриженные волосы лежали прелестно, и был у нее  один  поворот
головы,  в  котором  сказывался  намек  на  возможную гармонию,
обещание подлинной красоты, в последний миг не сдержанное.  Она
носила очень простые, очень хорошо сшитые платья, обнажала руки
и  шею, немного щеголяя их нежной свежестью. Она была богата,--
ее отец, потеряв  одно  состояние  в  России,  нажил  другое  в
Германии.  Ее мать должна была скоро приехать на этот курорт, и
с тех пор, как возник Лужин, ожидание  ее  шумливого  появления
стало чем-то неприятно.
     Она  познакомилась  с ним на третий день его приезда, так,
как знакомятся  в  старых  романах  или  в  кинематографических
картинах:  она  роняет платок, он его поднимает,-- с той только
разницей, что она оказалась в роли героя. Лужин шел по тропинке
перед ней и последовательно ронял:  большой  клетчатый  носовой
платок,  необыкновенно  грязный,  с приставшим к нему карманным
сором, сломанную, смятую папиросу, потерявшую  половину  своего
нутра,  орех и французский франк. Она подобрала только платок и
монету и медленно догоняла его,  с  любопытством  ожидая  новой
потери.  Лужин  шел,  держа  в  правой  руке трость, которой он
трогал каждый ствол, каждую скамью, а левой рукой  он  шарил  в
кармане   и,  наконец,  остановился,  вывернул  карман  и  стал
разглядывать  в  нем  дырку.  При  этом  выпала   еще   монета.
"Насквозь",--  сказал  он  по-немецки,  взяв  из ее руки платок
("еще вот это",-- сказала она по-русски). "Скверная материя",--
продолжал он, не поднимая головы, не переходя на русский  язык,
ничему  не  удивляясь,  словно  возвращение  вещей  было вполне
естественным. "Да не суйте опять  туда  же",--  сказала  она  и
покатилась  со  смеху. Только тогда он поднял голову и хмуро на
нее посмотрел. Его  полное,  серое  лицо,  с  плохо  выбритыми,
израненными  бритвой  щеками,  приобрело растерянное и странное
выражение.  У  него  были  удивительные  глаза,  узкие,  слегка
раскосые,  полуприкрытые  тяжелыми  веками  и как бы запыленные
чем-то. Но  сквозь  эту  пушистую  пыль  пробивался  синеватый,
влажный    блеск,    в   котором   было   что-то   безумное   и
привлекательное. "Не роняйте больше",-- сказала она и пошла  от
него прочь, чувствуя его взгляд у себя на спине. Вечером, входя
в  столовую,  она  невольно издали улыбнулась ему, и он ответил
той угрюмой, кривой полуулыбкой, с которой  иногда  смотрел  на
черную  отельную  кошку,  бесшумно  проскользавшую от столика к
столику. А на следующий день, в саду, где были гроты, фонтаны и
глиняные карлы, он подошел к ней  и  густым,  грустным  голосом
стал  благодарить за платок, за монету (и с той поры он смутно,
почти   бессознательно   все   следил,   не   роняет   ли   она
чего-нибудь,--  как будто стараясь восстановить какую-то тайную
симметрию). "Не за что, нс за что",-- ответила она и много  еще
произнесла  таких слов,-- бедные родственники настоящих слов,--
и  сколько  их,  этих  маленьких  сорных   слов,   произносимых
скороговоркой,  временно  заполняющих пустоту. Употребляя такие
слова и чувствуя их мелкую суетность, она спросила, нравится ли
ему курорт, надолго ли он тут, пьет ли воду.  Он  отвечал,  что
нравится,  что  надолго,  что  воду  пьет.  Потом она спросила,
сознавая глупость вопроса, но не в силах остановиться,--  давно
ли он играет в шахматы. Он ничего не ответил, отвернулся, и она
так    смутилась,    что    стала    быстро   перечислять   все
метеорологические приметы вчерашнего, сегодняшнего, завтрашнего
дня. Он продолжал молчать, и она замолчала тоже, и стала рыться
в сумке, мучительно ища в  ней  тему  для  разговора  и  находя
только  сломанный  гребешок.  Он  вдруг  повернул  к ней лицо и
сказал: "Восемнадцать лет, три месяца и четыре  дня".  Для  нее
это  было  восхитительным  облегчением,  а к тому же изысканная
обстоятельность его ответа чем-то  польстила  ей.  Впрочем,  ее
вскоре  начало немного сердить, что он, в свой черед, не задает
ей никаких вопросов, принимает ее как бы на веру.
     "Артист, большой артист",-- часто думала она, глядя на его
тяжелый профиль, на тучное, сгорбленное тело, на темную  прядь,
приставшую  ко  всегда мокрому лбу. И может быть именно потому,
что она о шахматах не знала ровно ничего, шахматы не  были  для
нее  просто  домашней игрой, приятным времяпровождением, а были
таинственным искусством,  равным  всем  признанным  искусствам.
Никогда  она  еще  не  встречала близко таких людей -- не с кем
было  его  сравнить,  кроме   как   с   гениальными   чудаками,
музыкантами  и поэтами, образ которых знаешь так же определенно
и так же смутно, как образ  римского  императора,  инквизитора,
скупца  из  комедии.  В  памяти у нее была недлинная темноватая
галерея, череда всех лиц, чем-либо задевших ее воображение. Тут
были школьные воспоминания,-- женская гимназия в  Петербурге  с
необычным  плющем по фасаду на короткой, пыльной, бестрамвайной
улице, и был некий учитель  географии,  преподававший  также  в
мужском    училище,--   большеглазый   белолобый   человек   со
всклокоченными  волосами,  больной  --  говорили  --  чахоткой,
побывавший  -- говорили -- в гостях у Далай-ламы, влюбленный --
говорили  --  в  одну  из  старших  учениц,  племянницу  седой,
голубоглазой  инспектрисы,  чей  опрятный  кабинетик  был уютен
своими синими обоями и белой печкой. Географ остался  у  нее  в
памяти  именно  на  синем  фоне,  окруженный  синим воздухом, и
быстро приближался, по привычке своей торопливо и шумно  влетая
в  класс,  и  вдруг таял, пропадал, уступая место другому лицу,
показавшемуся ей тоже непохожим на все прочие. Появлению  этого
лица предшествовало долгое внушение со стороны инспектрисы, что
не надо смеяться, ни в коем случае не надо смеяться. Это было в
первый  советский  год,  из  сорока  учениц  в  классе осталось
семнадцать, ежедневно встречали учителей вопросом "будем ли  мы
сегодня  учиться?" и неизменно те отвечали: "мы еще не получили
окончательных инструкций". Инспектриса  велела,  чтобы  никаких
смешков  добыло,  когда  приедет сейчас человек из комиссариата
народного просвещения, что бы он ни говорил, как бы он себя  ни
вел.  И  он  приехал,  и  поселился  в  ее  памяти, как человек
чрезвычайно забавный, пришедший из другого, нелепого  мира.  Он
был  хромой, но очень живой и вертлявый, c быстрыми, прыгающими
глазами. Девицы столпились в притихшей зале, и он  ходил  перед
ними  взад  и  вперед, проворно хромая и с обезьяньей ловкостью
поворачиваясь. И, хромая мимо них, ловко таща ногу  на  двойном
каблуке,  правой  рукой разрезая воздух на правильные ломти или
разглаживая его, как сукно, он пространно и  быстро  говорил  о
лекциях  по  социологии,  которые  он  будет  читать,  о скором
слиянии с мужской школой,-- и неудержимо, до боли в скулах,  до
судорог  в  горле,  хотелось  смеяться.  И  затем, в Финляндии,
оставшейся у нее в душе, как что-то  более  русское,  чем  сама
Россия  оттого, может быть, что деревянная дача и елки, и белая
лодка на черном от хвойных отражений озере особенно замечались,
как русское, особенно ценились,  как  что-то  запретное  по  ту
сторону  Белоострова,--  в  этой, еще дачной, еще петербургской
Финляндии она несколько раз издали видела знаменитого писателя,
очень бледного, с отчетливой бородкой, все  посматривавшего  на
небо,  где  начинали водиться вражеские аэропланы. И он остался
странным  образом  рядом  с  русским   офицером,   впоследствии
потерявшим  руку  в Крыму,-- тишайшим, застенчивым человеком, с
которым она летом играла в теннис, зимой бегала на лыжах, и при
этом снежном воспоминании всплывала вдруг опять  на  фоне  ночи
дача  знаменитого писателя, где он и умер, расчищенная дорожка,
сугробы,  освещенные  электричеством,  призрачные  полоски   на
темном  снегу.  После этих по-разному занятных людей, каждый из
которых  окрашивал  воспоминание  в  свой   определенный   цвет
(голубой  географ,  защитного  цвета  комиссар,  черное  пальто
писателя и  человек,  весь  в  белом,  подбрасывающий  ракеткой
еловую   шишку),  была  расплывчатость  и  мелькание,  жизнь  в
Берлине,  случайные   балы,   монархические   собрания,   много
одинаковых  людей  -- и все это было еще так близко, что память
не могла найти фокуса и разобраться в том,  что  ценно,  а  что
сор,  да и разбираться было теперь некогда, слишком много места
занял   угрюмый,   небывалый,   таинственный   человек,   самый
привлекательный  из  всех, ей известных. Таинственно было самое
его искусство, все проявления, все  признаки  этого  искусства.
Она  вскоре  узнала,  что  по  вечерам, после ужина, до поздней
ночи, он работает. Но эту работу она представить себе не могла,
так как не к чему было прицепиться, ни к мольберту, ни к роялю,
а именно к такой, определенной эмблеме  искусства  тянулась  ее
мысль.  Комната  его была в первом этаже, гуляющие с сигарами в
темноте по саду иногда видели его лампу, его  склоненное  лицо.
Кто-то  ей,  наконец, сообщил, что он сидит за пустой шахматной
доской.  Ей  захотелось  самой  посмотреть,  и  как-то,   через
несколько  дней  после  их первого разговора, она пробралась по
тропинке  между  олеандровыми   кустами   к   его   окну.   Но,
почувствовав  вдруг  неловкость, она прошла мимо, не посмотрев,
вышла в  аллею,  куда  доносилась  музыка  из  курзала,  и,  не
совладев с любопытством, вернулась опять к окну, причем нарочно
скрипела  гравием, чтобы убедить себя, что она не подглядывает.
Его окно было открыто, штора не спущена, и в ярком провале  она
увидела,  как  он  снимает  пиджак  и,  надув  шею, зевает. И в
тяжелом, медленном движении его плеча, которое все  повторялось
перед  ее  глазами,  пока она поспешно уходила сквозь темноту к
освещенной площадке перед гостиницей, ей померещилась  какая-то
могучая усталость после неведомых и чудных трудов.
     Лужин  действительно устал. Последнее время он играл много
и беспорядочно, а особенно его утомила игра  вслепую,  довольно
дорого  оплачиваемое представление, которое он охотно давал. Он
находил в этом глубокое наслаждение: не нужно было  иметь  дела
со  зримыми,  слышимыми,  осязаемыми  фигурами,  которые  своей
вычурной  резьбой,  деревянной  своей  вещественностью,  всегда
мешали  ему,  всегда  ему  казались  грубой,  земной  оболочкой
прелестных, незримых шахматных сил. Играя  вслепую,  он  ощущал
эти разнообразные силы в первоначальной их чистоте. Он не видел
тогда  ни  крутой гривы коня, ни лоснящихся головок пешек,-- но
отчетливо чувствовал, что тот или другой  воображаемый  квадрат
занят  определенной  сосредоточенной  силой,  так  что движение
фигуры представлялось ему, как разряд, как удар, как  молния,--
и  все  шахматное  поле  трепетало  от  напряжения,  и над этим
напряжением  он  властвовал,  тут   собирая,   там   освобождая
электрическую  силу.  Так он играл против пятнадцати, двадцати,
тридцати противников и, конечно, его утомляло количество досок,
оттого что больше уходило времени на игру,  но  эта  физическая
усталость  была  ничто  перед усталостью мысли,-- возмездием за
напряжение и блаженство, связанные с самой  игрой,  которую  он
вел  в неземном измерении, орудуя бесплотными величинами. Кроме
всего, в слепой игре и в победах, которые она  ему  давала,  он
находил  некоторое утешение. Дело в том, что последние годы ему
не везло на турнирах, возникла призрачная преграда, которая ему
все мешала прийти первым.  Валентинов  это  как-то  предсказал,
несколько  лет  тому  назад, незадолго до исчезновения. "Блещи,
пока блещется",-- сказал он, после того незабвенного турнира  в
Лондоне,  первого  после  войны,  когда  двадцатилетний русский
игрок оказался победителем. "Пока блещется,--  лукаво  повторил
Валентинов,-- а то ведь скоро конец вундеркиндству". И это было
очень  важно  для  Валентинова.  Лужиным  он  занимался  только
поскольку  это  был  феномен,--  явление  странное,   несколько
уродливое,  но обаятельное, как кривые ноги таксы. За все время
совместной жизни с Лужиным он безостановочно поощрял,  развивал
его  дар,  ни  минуты  не заботясь о Лужине-человеке, которого,
казалось, не только Валентинов, но и сама жизнь проглядела.  Он
показывал его, как забавного монстра, богатым людям, приобретал
через него выгодные знакомства, устраивал бесчисленные турниры,
и   только   когда   ему   начало   сдаваться,  что  вундеркинд
превращается просто в молодого  шахматиста,  он  привез  его  в
Россию  обратно  к  отцу, а потом, как некоторую ценность, увез
снова, когда ему показалось, что все-таки он  ошибся,  что  еще
годика  два-три  осталось  жить  феномену.  Когда  и  эти сроки
прошли,  он  подарил  Лужину  денег,  как  дарят   опостылевшей
любовнице,    и    исчез,    найдя    новое    развлечение    в
кинематографическом деле, в этом таинственном, как  астрология,
деле,  где  читают  манускрипты  и  ищут  звезд. И уйдя в среду
бойких,