сяном диване, и, быстро обтирая
руки о сюртук, ставил одну карту за другой. Турбин, сидевший сначала на
диване, тотчас же заметил, в чем дело. Лухнов не глядел вовсе на улана и
ничего не говорил ему; только изредка его очки на мгновение направлялись на
руки улана, но большая часть его карт проигрывала.
  - Вот бы мне эту карточку убить, - приговаривал Лухнов про карту толстого
помещика, игравшего по полтине.
  - Вы бейте у Ильина, а мне-то что, - замечал помещик. И действительно,
Ильина карты бились чаще других. Он нервически раздирал под столом
проигравшую карту и дрожащими руками выбирал другую. Турбин встал с дивана
и попросил грека пустить его сесть подле банкомета. Грек пересел на другое
место, а граф, сев на его стул, не спуская глаз, пристально начал смотреть
на руки Лухнова.
  - Ильин! - сказал он вдруг своим обыкновенным голосом, который совершенно
невольно для него заглушал все другие, - зачем рутерок держишься? Ты не умеешь
играть!
  - Уж как ни играй, вс„ равно.
  - Так ты наверно проиграешь. Дай я за тебя попонтирую.
  - Нет, извини, пожалуйста: уж я всегда сам. Играй за себя, ежели хочешь.
  - За себя, я сказал, что не буду играть; я за тебя хочу. Мне досадно, что ты
проигрываешься.
  - Уж, видно, судьба!
  Граф замолчал и, облокотясь, опять так же пристально стал смотреть на руки
банкомета.
  - Скверно! - вдруг проговорил он громко и протяжно.
  Лухнов оглянулся на него.
  - Скверно, скверно! - проговорил он еще громче, глядя прямо в глаза Лухнову.
  Игра продолжалась.
  - Не-хо-ро-шо! - опять сказал Турбин, только что Лухнов убил большую карту
Ильина.
  - Что это вам не нравится, граф? - учтиво и равнодушно спросил банкомет.
  - А то, что вы Ильину семпеля даете, а углы бьете. Вот что скверно.
  Лухнов сделал плечами и бровями легкое движение, выражавшее совет во всем
предаваться судьбе, и продолжал играть.
  - Блюхер! фю! - крикнул граф, вставая, - узи его! - прибавил он быстро.
  Блюхер, стукнувшись спиной об диван и чуть не сбив с ног гарнизонного офицера,
выскочил оттуда, подбежал к своему хозяину и зарычал, оглядываясь на всех и
махая хвостом, как будто спрашивая: "кто тут грубит? а?"
Лухнов положил карты и со стулом отодвинулся в сторону.
  - Этак нельзя играть, - сказал он: - я ужасно собак не люблю. Что ж за игра,
когда целую псарню приведут!
  - Особенно эти собаки: они пиявки называются, кажется, - поддакнул гарнизонный
офицер.
  - Что ж, будем играть, Михайло Васильич, или нет? - сказал Лухнов хозяину.
  - Не мешай нам, пожалуйста, граф! - обратился Ильин к Турбину.
  - Поди сюда на минутку, - сказал Турбин, взяв Ильина за руку, и вышел с ним за
перегородку.
  Оттуда были совершенно ясно слышны слова графа, говорившего своим обыкновенным
голосом. А голос у него был такой, что его всегда слышно было за три комнаты.
  - Что ты, ошалел, что ли? Разве не видишь, что этот господин в очках - шулер
первой руки.
  - Э, полно! что ты говоришь!
  - Не полно, а брось, я тебе говорю. Мне бы вс„ равно. В другой раз я бы сам тебя
обыграл; да так, мне что-то жалко, что ты продуешься. Еще нет ли у тебя казенных
денег?..
  - Нет; да и с чего ты выдумал?
  - Я, брат, сам по этой дорожке бегал, так все шулерские приемы знаю: я тебе
говорю, что в очках - это шулер. Брось, пожалуйста. Я тебя прошу, как товарища.
  - Ну, вот я только одну талию, и кончу.
  - Знаю, как одну; ну, да посмотрим.
  Вернулись. В одну талию Ильин поставил столько карт и столько их ему убили, что
он проиграл много.
  Турбин положил руки на середину стола.
  - Ну, баста! Поедем.
  - Нет, уж я не могу; оставь меня, пожалуйста, - сказал с досадой Ильин, тасуя
гнутые карты и не глядя на Турбина.
  - Ну, чорт с тобой! проигрывай наверняка, коли тебе нравится, а мне пора.
  Завальшевский! поедем к предводителю.
  И они вышли. Все молчали, и Лухнов не метал до тех пор, пока стук их шагов и
когтей Блюхера не замер по коридору.
  - Эка башка! - сказал помещик, смеясь.
  - Ну, теперь не будет мешать, - прибавил торопливо и еще топотом гарнизонный
офицер.
  И игра продолжалась.

                  IV.

    Музыканты, дворовые люди предводителя, стоя в буфете, очищенном на случай бала,
уже заворотив рукава сюртуков, по данному знаку заиграли старинный польский
"Александр, Елисавета", и при ярком и мягком освещении восковых свеч по большой
паркетной зале начинали плавно проходить: екатерининский генерал-губернатор, со
звездой, под руку с худощавой предводительшей, предводитель под руку с
губернаторшей и т. д. - губернские власти в различных сочетаниях и перемещениях,
когда Завальшевский, в синем фраке с огромным воротником и буфами на плечах, в
чулках и башмаках, распространяя вокруг себя запах жасминных духов, которыми
были обильно спрыснуты его усы, лацкана и платок, вместе с красавцем-гусаром в
голубых обтянутых рейтузах и шитом золотом красном ментике, на котором висели
владимирский крест и медаль двенадцатого года, вошли в залу. Граф был не высок
ростом, но отлично, красиво сложен. Ясно-голубые и чрезвычайно блестящие глаза и
довольно большие, вьющиеся густыми кольцами, темно-русые волосы придавали его
красоте замечательный характер. Приезд графа на бал был ожидаем: красивый
молодой человек, видевший его в гостинице, уже повестил о том предводителя.
  Впечатление, произведенное этим известием, было различно, но вообще не совсем
приятно. "Еще на смех подымет этот мальчишка", было мнение старух и мужчин.
  "Что, если он меня похитит?" было более или менее мнение молодых женщин и
барышень.
  Как только польский кончился и пары взаимно раскланивались, снова отделяясь
женщины к женщинам, мужчины к мужчинам, Завальшевский, счастливый и гордый,
подвел графа к хозяйке. Предводительша, испытывая некоторый внутренний трепет,
чтобы гусар этот не сделал с ней при всех какого-нибудь скандала, гордо и
презрительно отворотясь, сказала: "очень рада-с, надеюсь, будете танцовать" - и
недоверчиво взглянула на него с выражением, говорившим: "уж ежели ты женщину
обидишь, то ты совершенный подлец после этого". Граф однако скоро победил это
предубеждение своею любезностью, внимательностью и прекрасной, веселой
наружностью, так что чрез пять минут выражение лица предводительши уже говорило
всем окружающим: "я знаю, как вести этих господ: он сейчас понял, с кем говорит.
  Вот и будет со мной весь вечер любезничать". Однако тут же подошел к графу
губернатор, знавший его отца, и весьма благосклонно отвел его в сторону и
поговорил с ним, что еще больше успокоило губернскую публику и возвысило в ее
мнении графа. Потом Завальшевский подвел его знакомить к своей сестре - молодой,
полненькой вдовушке, с самого приезда графа впившейся в него своими большими
черными глазами. Граф позвал вдовушку танцовать вальс, который заиграли в это
время музыканты, и уже окончательно своим искусством танцовать победил общее
предубеждение.
  - А мастер танцовать! - сказала толстая помещица, следя за ногами в синих
рейтузах, мелькавшими по зале, и мысленно считая: раз, два, три; раз, два,
три... - мастер!
  - Так и строчит, так и строчит, - сказала другая приезжая, считавшаяся дурного
тона в губернском обществе, - как он шпорами не заденет! Удивительно, очень
ловок!
  Граф затмил своим искусством танцовать трех лучших танцоров в губернии: и
высокого белобрысого адъютанта губернаторского, отличавшегося своею быстротой в
танцах и тем, что он держал даму очень близко, и кавалериста, отличавшегося
грациозным раскачиванием во время вальса и частым, но легким притопыванием
каблучка, и еще другого, штатского, про которого все говорили, что он хотя и не
далек по уму, но танцор превосходный и душа всех балов. Действительно, этот
штатский с начала бала и до конца приглашал всех дам по порядку, как они сидели,
не переставал танцовать ни на минуту и только изредка останавливался, чтоб
обтереть сделавшимся совершенно мокрым батистовым платочком изнуренное, но
веселое лицо. Граф затмил всех их и танцовал с тремя главными дамами: с большой
  - богатой, красивой и глупой, с средней - худощавой, не слишком красивой, но
прекрасно одевающейся, и с маленькой - некрасивой, но очень умной дамой. Он
танцовал и с другими, со всеми хорошенькими, а хорошеньких было много. Но
вдовушка, сестра Завальшевского, больше всех понравилась графу, с ней он
танцовал и кадриль, и экосес, и мазурку. Он начал с того, когда они уселись в.
  кадрили, что наговорил ей много комплиментов, сравнивая ее с Венерой и с Дианой,
и с розаном, и еще с каким-то цветком. На все эти любезности вдовушка только
сгибала белую шейку, опускала глазки, глядя на свое белое кисейное платьице, или
из одной руки в другую перекладывая опахало. Когда же она говорила: "полноте,
граф, вы шутите" и т. п., голос ее, немного горловой, звучал таким наивным
простодушием и смешною глупостью, что, глядя на нее, действительно приходило в
голову, что это не женщина, а цветок, и не розан, а какой-то дикий, бело-розовый
пышный цветок без запаха, выросший один из девственного снежного сугроба в
какой-нибудь очень далекой земле.
  Такое странное впечатление производило на графа это соединение наивности и
отсутствия всего условного с свежей красотой, что несколько раз в промежутки
разговора, когда он молча смотрел ей в глаза или на прекрасные линии рук и шеи,
ему приходило в голову с такой силой желание вдруг схватить ее на руки и
расцеловать, что он серьезно должен был удерживаться. Вдовушка с удовольствием
замечала впечатление, которое она производила; но что-то ее начинало тревожить и
пугать в обращении графа, несмотря на то, что молодой гусар был вместе с
заискивающею любезностью почтителен, по теперешним понятиям, до приторности. Он
бегал ей за оршадом, подымал платок, вырвал стул из рук какого-то золотушного
молодого помещика, который хотел тоже прислужить ей, чтобы подать его скорее, и
т. д.
  Заметив, что светская тогдашнего времени любезность мало действовала на его
даму, он попробовал смешить ее, рассказывая ей забавные анекдоты: уверял, что
он, если она прикажет, готов сейчас стать на голову, закричать петухом,
выскочить в окно или броситься в прорубь. Это совершенно удалось: вдовушка
развеселилась и как-то переливами смеялась, показывая чудные белые зубки, и была
совершенно довольна своим кавалером. Графу же она с каждой минутой вс„ более и
более нравилась, так что под конец кадрили он был искренно влюблен в нее.
  Когда после кадрили к вдовушке подошел ее давнишний восемнадцатилетний
обожатель, неслужащий сын самого богатого помещика, золотушный молодой человек,
тот самый, у которого вырвал стул Турбин, она приняла его чрезвычайно холодно, и
в ней не было заметно и десятой доли того смущения, которое она испытывала с
графом.
  - Хороши вы, - сказала она ему, глядя в это время на спину Турбина и
бессознательно соображая, сколько аршин золотого шнурка пошло на всю куртку, -
хороши вы: обещали за мной заехать кататься и конфект мне привезти.
  - Да я ведь приезжал, Анна Федоровна, а вас уже не было, и конфекты самые лучшие
оставил, - сказал молодой человек, несмотря на высокий рост, очень тоненьким
голоском.
  - Вы найдете всегда отговорки! не нужно мне ваших конфект. Пожалуйста, не
думайте...
  - Я уж вижу, Анна Федоровна, как вы ко мне переменились, и знаю отчего. Только
это нехорошо, - прибавил он, но видимо не докончив своей речи от какого-то
внутреннего сильного волнения, заставившего весьма быстро и странно дрожать его
губы.
  Анна Федоровна не слушала его и продолжала следить глазами за Турбиным.
  Предводитель, хозяин дома, величаво-толстый, беззубый старик, подошел к графу и,
взяв его под руку, пригласил в кабинет покурить и выпить, ежели угодно. Как
только Турбин вышел, Анна Федоровна почувствовала, что в зале совершенно нечего
делать, и, взяв под руку старую, сухую барышню, свою приятельницу, вышла с ней в
уборную.
  - Ну что? мил? - спросила барышня.
  - Только ужасно как пристает - отвечала Анна Федоровна, подходя к зеркалу и
глядясь в него.
  Лицо ее просияло, глаза засмеялись, она покраснела даже и вдруг, подражая
балетным танцовщицам, которых видела на этих выборах, перевернулась на одной
ножке, потом засмеялась своим горловым, но милым смехом и припрыгнула даже,
поджав колени.
  - Каков? он у меня сувенир просил, - сказала она приятельнице, - только ничего
ему не бу-у-у-дет, - пропела она последнее слово и подняла один палец в
лайковой, до локтя высокой перчатке...
  В кабинете, куда привел предводитель Турбина, стояли разных сортов водки,
наливки, закуски и шампанское. В табачном дыму сидели и ходили дворяне,
разговаривая о выборах.
  - Когда вс„ благородное дворянство нашего уезда почтило его выбором, - говорил
вновь выбранный исправник, уже значительно выпивший, - то он не должен был
манкировать перед всем обществом, никогда не должен был...
  Приход графа прервал разговор. Все стали с ним знакомиться, и особенно исправник
обеими руками долго жал его руку и несколько раз просил, чтоб он не отказался
ехать с ними в компании после бала в новый трактир, где он угащивает дворян и
где цыгане петь будут. Граф обещал непременно быть и выпил с ним несколько
бокалов шампанского.
  - Что ж вы не танцуете, господа? - спросил он перед тем, как выходить из
комнаты.
  - Мы не танцоры, - отвечал исправник, смеясь: - мы больше насчет вина, граф... А
впрочем, ведь это при мне повыросло, все эти барышни, граф! Я этак иногда тоже в
экосесе пройдусь, граф... могу, граф...
  - А пойдем, теперь пройдемся, - сказал Турбин, - разгуляемся перед цыганами.
  - Что ж, пойдемте, господа! Потешим хозяина. И человека три дворян, с самого
начала бала пившие в кабинете, с красными лицами, надели кто черные, кто
шелковые вязаные перчатки и вместе с графом уже собрались итти а залу, когда их
задержал золотушный молодой человек, весь бледный и едва удерживая слезы,
подошедший к Турбину.
  - Вы думаете, что вы граф, так можете толкаться, как на базаре, - говорил он, с
трудом переводя дыхание, - оттого, что это неучтиво...
  Снова против его воли запрыгавшие губы остановили поток его речи.
  - Что? - крикнул Турбин, вдруг нахмурившись. - Что? Мальчишка! - крикнул он,
схватив его за руки и сжав так, что у молодого человека кровь в голову
бросилась, не столько от досады, сколько от страха: - что, вы стреляться хотите?
  Так я к вашим услугам.
  Едва Турбин выпустил руки, которые он сжал так крепко, как уже двое дворян
подхватили под руки молодого человека и потащили к задней двери.
  - Что, вы с ума сошли? Вы напились, верно. Вот папеньке сказать. Что с вами? -
говорили они ему.
  - Нет, не напился, а он толкается и не извиняется. Он свинья! вот что! - пищал
молодой человек, уже совершенно расплакавшись.
  Однако его не послушали и увезли домой.
  - Полноте, граф! - увещевали, с своей стороны, Турбина исправник и
Завальшевский: - ведь ребенок, его секут еще, ему ведь шестнадцать лет. И что с
ним сделалось, нельзя понять. Какая его муха укусила? И отец его почтенный такой
человек, кандидат наш.
  - Ну, чорт с ним, коли не хочет...
  И граф вернулся в залу и так же, как и прежде, весело танцовал экосес с
хорошенькой вдовушкой и от всей души хохотал, глядя на па, которые выделывали
господа, вышедшие с ним из кабинета, и залился звонким хохотом на всю залу,
когда исправник поскользнулся и во весь рост шлепнулся по середине танцующих.

                  V.

    Анна Федоровна, в то время как граф ходил в кабинет, подошла к брату и,
почему-то сообразив, что нужно притвориться весьма мало интересующеюся графом,
стала расспрашивать: "Что это за гусар такой, что со мной танцовал? скажите,
братец". Кавалерист объяснил, сколько мог, сестрице, какой был великий человек
этот гусар, и при этом рассказал, что граф здесь остался потому только, что у
него деньги дорогой украли, и что он сам дал ему сто рублей взаймы, но этого
мало, так не может ли сестрица ссудить ему еще рублей двести; но Завальшевский
просил про это никому, и особенно графу, отнюдь ничего не говорить. Анна
Федоровна обещала прислать нынче же и держать дело в секрете, но почему-то во
время экосеса ей ужасно захотелось предложить самой графу, сколько он хочет
денег. Она долго сбиралась, краснела и наконец, сделав над собою усилие, таким
образом приступила к делу.
  - Мне братец говорил, что у вас, граф, на дороге несчастие было, и денег теперь
нет. А если нужны вам, не хотите ли у меня взять? Я бы ужасно рада была.
  Но, выговорив это, Анна Федоровна вдруг чего-то испугалась и покраснела. Вся
веселость мгновенно исчезла с лица графа.
  - Ваш братец дурак! - сказал он резко. - Вы знаете, что, когда мужчина
оскорбляет мужчину, тогда стреляются; а когда женщина оскорбляет мужчину, тогда
что делают, знаете ли вы?
  У бедной Анны Федоровны покраснели шея и уши от смущения. Она потупилась и не
отвечала.
  - Женщину цалуют при всех, - тихо сказал граф, нагнувшись ей на ухо. - Мне
позвольте хоть вашу ручку поцаловать, - потихоньку прибавил он после долгого
молчания, сжалившись над смущением своей дамы.
  - Ах, только не сейчас, - проговорила Анна Федоровна, тяжело вздыхая.
  - Так когда же? Я завтра рано еду... А уж вы мне это должны.
  - Ну так, стало-быть, нельзя, - сказала Анна Федоровна, улыбаясь.
  - Вы только позвольте мне найти случай видеть вас нынче, чтоб поцаловать вашу
руку. Я уж найду его.
  - Да как же вы найдете?
  - Это не ваше дело. Чтоб видеть вас, для меня вс„ возможно... Так хорошо?
  - Хорошо.
  Экосес кончился; протанцовали еще мазурку, в которой граф делал чудеса, ловя
платки, становясь на одно колено и прихлопывая шпорами как-то особенно,
по-варшавски, так что все старики вышли из-за бостона смотреть в залу, и
кавалерист, лучший танцор, сознал себя превзойденным. Поужинали, протанцовали
еще грос-фатер и стали разъезжаться. Граф во вс„ время не спускал глаз с
вдовушки. Он не притворялся, говоря, что для нее готов был броситься в прорубь.
  Прихоть ли, любовь ли, упорство ли, но в этот вечер все его душевные силы были
сосредоточены на одном желании - видеть и любить ее. Только что он заметил, что
Анна Федоровна стала прощаться с хозяйкой, он выбежал в лакейскую, а оттуда, без
шубы, на двор к тому месту, где стояли экипажи.
  - Анны Федоровны Зайцовой экипаж! - закричал он. Высокая четвероместная карета с
фонарями сдвинулась с места и поехала к крыльцу. - Стой! - закричал он кучеру,
по колено в снегу подбегая к карете.
  - Чего надо? - отозвался кучер.
  - В карету надо сесть, - отвечал граф, на ходу отворяя дверцы и стараясь влезть.
  - Стой же, чорт! Дурень!
  - Васька! стой! - крикнул кучер на форейтора и остановил лошадей. - Что ж в
чужую карету лезете? это барыне Анны Федоровны карета, а не вашей милости
карета.
  - Ну, молчи ж, болван! На тебе целковый, да слезь, закрой дверцы, - говорил
граф. Но так как кучер не шевелился, то он сам подобрал ступеньки и, открыв
окно, кое-как захлопнул дверцы. В карете, как и во всех старых каретах, в
особенности обитых желтым басоном, пахло какой-то гнилью и горелой щетиной. Ноги
графа были по колено в талом снегу и сильно зябли в тонких сапогах и рейтузах,
да и вс„ тело прохватывал зимний холод. Кучер ворчал на козлах и, кажется,
сбирался слезть. Но граф ничего не слыхал и не чувствовал. Лицо его горело,
сердце его сильно стучало. Он напряженно схватился за желтый ремень, высунулся в
боковое окно, и вся жизнь его сосредоточилась в одном ожидании. Ожидание это
продолжалось недолго. На крыльце закричали: "Зайцовой карету!" кучер зашевелил
вожжами, кузов заколыхался на высоких рессорах, освещенные окна дома побежали
одно за другим мимо окна кареты.
  - Смотри, ежели ты, шельма, скажешь лакею, что я здесь, - сказал граф,
высовываясь в переднее окошко к кучеру, - я тебя вздую, а не скажешь - еще
десять рублей.
  Едва он успел опустить окно, как кузов уж снова сильнее закачался, и карета
остановилась. Он прижался к углу, перестал дышать, даже зажмурился: так ему
страшно было, что