почему-нибудь не сбудется его страстное ожидание. Дверцы
отворились, одна за другой с шумом попадали ступеньки, зашумело женское платье,
в затхлую карету ворвался запах жасминных духов, быстрые ножки взбежали по
ступенькам, и Анна Федоровна, задев полой распахнувшегося салопа по ноге графа,
молча, но тяжело дыша, опустилась на сиденье подле него.
  Видела ли она его или нет, этого никто бы не мог решить, даже сама Анна
Федоровна; но когда он взял ее за руку и сказал: "ну, уж теперь поцалую-таки
вашу ручку", она очень мало изъявила испуга, ничего не отвечала, но отдала ему
руку, которую он покрыл поцалуями гораздо выше перчатки. Карета тронулась.
  - Скажи ж что-нибудь. Ты не сердишься? - говорил он ей.
  Она молча прижалась в свой угол, но вдруг отчего-то заплакала и сама упала
головой к его груди.

                  VI.

    Вновь выбранный исправник с своей компанией, кавалерист и другие дворяне уже
давно слушали цыган и пили в новом трактире, когда граф в медвежьей, крытой
синим сукном шубе, принадлежавшей покойному мужу Анны Федоровны, присоединился к
их компании.
  - Батюшка, ваше сиятельство! ждали не дождались! - говорил косой черный цыган,
показывая свои блестящие зубы, встретив его еще в сенях и бросаясь снимать шубу.
  - С Лебедяни не видали... Стеша зачахла совсем по вас...
  Стеша, стройная молоденькая цыганочка с кирпично-красным румянцем на коричневом
лице, с блестящими, глубокими черными глазами, осененными длинными ресницами,
выбежала тоже навстречу.
  - А! графчик! голубчик! золотой! вот радость-то! - заговорила она сквозь зубы с
веселой улыбкой.
  Сам Илюшка выбежал навстречу, притворяясь, что очень радуется. Старухи, бабы,
девки повскакали с мест и окружили гостя. Кто считался кумовством, кто крестовым
братством.
  Молодых цыганок Турбин всех расцаловал в губы; старухи и мужчины цаловали его в
плечико и в ручку. Дворяне тоже были очень обрадованы приездом гостя, тем более,
что гульба, дойдя до своего апогея, теперь уже остывала. Каждый начинал
испытывать пресыщение; вино, потеряв возбудительное действие на нервы, только
тяготило желудок. Каждый уже выпустил весь свой заряд ухарства и пригляделся
один к другому; все песни были пропеты и перемешались в голове каждого, оставляя
какое-то шумное, распущенное впечатление. Что бы кто ни сделал странного и
лихого, всем начинало приходить в голову, что ничего тут нет любезного и
смешного. Исправник, лежа в безобразном виде на полу у ног какой-то старухи,
заболтал ногами и закричал:
  - Шампанского!.. граф приехал!.. шампанского!.. приехал!.. ну, шампанского!..
  ванну сделаю из шампанского и буду купаться... Господа дворяне! люблю
благородное дворянское общество!.. Стешка! пой "Дорожку".
  Кавалерист был тоже навеселе, но в другом виде. Он сидел на диване в уголке,
очень близко рядом с высокой красивой цыганкой Любашей и, чувствуя, как хмель
туманил его глаза, хлопал ими, помахивал головой и, повторяя одни и те же слова,
шопотом уговаривал цыганку бежать с ним куда-то. Любаша, улыбаясь, слушала его
так, как будто то, что он ей говорил, было очень весело и вместе с тем несколько
печально, бросала изредка взгляды на своего мужа, косого Сашку, стоявшего за
стулом против нее, и в ответ на признание в любви кавалериста нагибалась ему на
ухо и просила купить ей потихоньку, чтоб другие не видали, душков и ленту.
  - Ура! - закричал кавалерист, когда вошел граф.
  Красивый молодой человек, с озабоченным видом, старательно, твердыми шагами
ходил взад и вперед по комнате и напевал мотивы из "Восстания в серале".
  Старый отец семейства, увлеченный к цыганкам неотвязными просьбами господ
дворян, которые говорили, что без него вс„ расстроится и лучше не ехать, лежал
на диване, куда он повалился тотчас, как приехал, и никто на него не обращал
внимания. Какой-то чиновник, бывший тут же, сняв фрак, с ногами сидел на столе,
ерошил свои волосы и тем сам доказывал, что он очень кутит. Как только вошел
граф, он расстегнул ворот рубашки и подсел еще выше на стол. Вообще с приездом
графа кутеж оживился.
  Цыганки, разбредшиеся было по комнате, опять сели кружком. Граф посадил Стешку,
запевалу, себе на колени и велел еще подать шампанского.
  Илюшка с гитарой стал перед запевалой, и началась пляска, то-есть цыганские
песни: "Хожу ль я по улице", "Эй вы, гусары...", "Слышишь, разумеешь..." и т.д.,
в известном порядке. Стешка славно пела. Ее гибкий, звучный, из самой груди
выливавшийся контральто, ее улыбки во время пенья, смеющиеся, страстные глазки и
ножка, шевелившаяся невольно в такт песни, ее отчаянное вскрикиванье при начале
хора, - вс„ это задевало за какую-то звонкую, но редко задеваемую струну. Видно
было, что она вся жила только в той песне, которую пела. Илюшка, улыбкой,
спиной, ногами, всем существом изображая сочувствие песне, аккомпанировал ей на
гитаре и, впившись в нее глазами, как будто в первый раз слушая песню,
внимательно, озабоченно, в такт песни наклонял и поднимал голову. Потом он вдруг
выпрямлялся при последней певучей ноте и, как будто чувствуя себя выше всех в
мире, гордо, решительно вскидывал ногой гитару, перевертывал ее, притопывал,
встряхивал волосами и, нахмурившись, оглядывался на хор. Вс„ его тело от шеи до
пяток начинало плясать каждой жилкой... И двадцать энергических, сильных
голосов, каждый из всех сил стараясь страннее и необыкновеннее вторить один
другому, переливались в воздухе. Старухи подпрыгивали на стульях, помахивая
платочками и оскаливая зубы, вскрикивали в лад и в такт одна громче другой.
  Басы, склонив головы на бок я напружив шеи, гудели, стоя за стульями.
  Когда Стеша выводила тонкие ноты, Илюшка подносил к ней ближе гитару, как будто
желая помочь ей, а красивый молодой человек в восторге вскрикивал, что теперь
бемоли пошли.
  Когда заиграли плясовую и, дрожа плечами и грудью, прошлась Дуняша и,
развернувшись перед графом, поплыла дальше, Турбин вскочил с места, скинул
мундир и, оставшись в одной красной рубахе, лихо прошелся с нею в самый раз и
такт, выделывая ногами такие штуки, что цыгане, одобрительно улыбаясь,
переглядывались друг с другом.
  Исправник сел по-турецки, хлопнул себя кулаком по груди и закричал: "виват!", а
потом, ухватив графа за ногу, стал рассказывать, что у него было две тысячи
рублей, а теперь всего пятьсот осталось, и что он может сделать вс„, что
захочет, ежели только граф позволит. Старый отец семейства проснулся и хотел
уехать; но его не пустили. Красивый молодой человек упрашивал цыганку
протанцовать с ним вальс. Кавалерист, желая похвастаться своей дружбой с графом,
встал из своего угла и обнял Турбина.
  - Ах ты, мой голубчик! - сказал он, - зачем ты только от нас уехал! А? - Граф
молчал, видимо думая о другом. - Куда ездил? Ах ты, плут, граф, уж я знаю, куда
ездил.
  Турбину отчего-то не понравилось это панибратство. Он, не улыбаясь, молча
посмотрел в лицо кавалеристу и вдруг пустил в упор на него такое страшное,
грубое ругательство, что кавалерист огорчился и долго не знал, как ему принять
такую обиду: в шутку или не в шутку. Наконец он решил, что в шутку, улыбнулся и
пошел опять к своей цыганке, уверял ее, что он на ней непременно женится после
Святой. Запели другую песню, третью, еще раз поплясали, провеличали, и всем
продолжало казаться весело. Шампанское не кончалось. Граф пил много. Глаза его
как бы покрылись влагою, но он не шатался, плясал еще лучше, говорил твердо и
даже сам славно подпевал в хоре и вторил Стеше, когда она пела "Дружбы нежное
волненье". В середине пляски купец, содержатель трактира, пришел просить гостей
ехать по домам, потому что уже был третий час утра.
  Граф схватил купца за шиворот и велел ему плясать в присядку. Купец отказывался.
  Граф схватил бутылку шампанского и, перевернув купца ногами кверху, велел его
держать так и, к общему хохоту, медлительно вылил на него всю бутылку.
  Уже рассветало. Все были бледны и изнурены, исключая графа.
  - Однако мне пора в Москву, - сказал он вдруг, вставая. - Пойдем все ко мне,
ребята. Проводите меня... и чаю напьемся.
  Все согласились, исключая заснувшего помещика, который тут и остался, набились
битком в трое саней, стоявших у подъезда, и поехали в гостиницу.

                  VII.

    - Закладывать! - крикнул граф, входя в общую залу гостиницы со всеми гостями и
цыганами. - Сашка! не цыган Сашка, а мой, скажи смотрителю, что прибью, коли
лошади плохи будут. Да чаю давай нам! Завальшевский! распоряжайся чаем, а я
пройду к Ильину, посмотрю, что он, - прибавил Турбин и, выйдя в коридор,
направился в нумер улана.
  Ильин только что кончил игру и, проиграв все деньги до копейки, вниз лицом лежал
на диване из разорванной волосяной материи, один за одним выдергивая волосы,
кладя их в рот, перекусывая и выплевывая. Две сальные свечи, из которых одна уже
догорела до бумажки, стоя на ломберном, заваленном картами столе, слабо боролись
с светом утра, проникавшим в окна. Мыслей в голове улана никаких не было:
  какой-то густой туман игорной страсти застилал все его душевные способности,
даже раскаяния не было. Он попробовал раз подумать о том, что ему теперь делать,
как выехать без копейки денег, как заплатить пятнадцать тысяч проигранных
казенных денег, что скажет полковой командир, что скажет его мать, что скажут
товарищи, - и на него нашел такой страх и такое отвращение к самому себе, что
он, желая забыться чем-нибудь, встал, стал ходить по комнате, стараясь ступать
только наищели половиц, и снова начал припоминать себе все мельчайшие
обстоятельства происходившей игры; он живо воображал, что уже отыгрывается и
снимает девятку, кладет короля пик на две тысячи рублей, направо ложится дама,
налево туз, направо король бубен, - и вс„ пропало; а ежели бы направо шестерка,
а налево король бубен, тогда совсем бы отыгрался, поставил бы еще вс„ на пе и
выиграл бы тысяч пятнадцать чистых, купил бы себе тогда иноходца у полкового
командира, еще пару лошадей, фаэтон купил бы. Ну, что же еще потом? Да ну и
славная, славная бы штука была!
  Он опять лег на диван и стал грызть волосы.
  "Зачем это поют песни в седьмом нумере? - подумал он, - это, верно, у Турбина
веселятся. Пойти нешто туда да выпить хорошенько".
  В это время вошел граф.
  - Ну что, продулся, брат, а? - крикнул он.
  "Притворюсь, что сплю, - подумал Ильин, - а то надо с ним говорить, а мне уж
спать хочется".
  Однако Турбин подошел к нему и погладил его по голове.
  - Ну что, дружок любезный, продулся? проигрался? говори.
  Ильин не отвечал.
  Граф дернул его за руку.
  - Проиграл. Ну, что тебе? - пробормотал Ильин сонным, равнодушно-недовольным
голосом, не переменяя положения.
  - Вс„?
  - Ну да. Что ж за беда. Вс„. Тебе что?
  - Послушай, говори правду, как товарищу, - сказал граф, под влиянием выпитого
вина расположенный к нежности, продолжая гладить его по волосам. - Право, я тебя
полюбил. Говори правду: ежели проиграл казенные, я тебя выручу; а то поздно
будет... Казенные деньги были?
  Ильин вскочил с дивана.
  - Уж ежели ты хочешь, чтоб я говорил, так не говори со мной, оттого что... и,
пожалуйста, не говори со мной... пулю в лоб - вот что мне осталось одно ! -
проговорил он с истинным отчаянием, упав головой на руки и заливаясь слезами,
несмотря на то, что за минуту перед этим преспокойно думал об иноходцах.
  - Эх ты, красная девушка! Ну, с кем этого не бывало! Не беда: еще авось
поправим. Подожди-ка меня тут.
  Граф вышел из комнаты.
  - Где стоит Лухнов, помещик? - спросил он у коридорного.
  Коридорный вызвался проводить графа. Граф, несмотря на замечание лакея, что
барин сейчас только пожаловали и раздеваться изволят, вошел в комнату. Лухнов в
халате сидел перед столом, считая несколько кип ассигнаций, лежавших перед ним.
  На столе стояла бутылка рейнвейна, который он очень любил. С выигрыша он
позволил себе это удовольствие. Лухнов холодно, строго, через очки, как бы не
узнавая, поглядел на графа.
  - Вы, кажется, меня не узнаете? - сказал граф, решительными шагами подходя к
столу.
  Лухнов узнал графа и спросил:
  - Что вам угодно?
  - Мне хочется поиграть с вами, - сказал Турбин, садясь на диван.
  - Теперь?
  - Да.
  - В другой раз с моим удовольствием, граф! а теперь я устал и соснуть сбираюсь.
  Не угодно ли винца? Доброе винцо.
  - А я теперь хочу поиграть немножко.
  - Не располагаю нынче больше играть. Может, кто из господ станет; а я не буду,
граф! Вы уж, пожалуйста, меня извините.
  - Так не будете?
  Лухнов сделал плечами жест, выражающий сожаление о невозможности исполнить
желание графа.
  - Ни за что не будете?
  Опять тот же жест.
  - А я вас очень прошу... Что ж, будете играть?..
  Молчание.
  - Будете играть? - второй раз спросил граф: - Смотрите!
  То же молчание и быстрый взгляд сверх очков на начинавшее хмуриться лицо графа.
  - Будете играть? - громким голосом крикнул граф, стукнув рукой по столу так, что
бутылка рейнвейна упала и разлилась. - Ведь вы нечисто выиграли? Будете играть?
  третий раз спрашиваю.
  - Я сказал, что нет. Это, право, странно, граф! И вовсе неприлично притти с
ножом к горлу к человеку, - заметил Лухнов, не поднимая глаз.
  Последовало непродолжительное молчание, во время которого лицо графа бледнело
больше и больше. Вдруг страшный удар в голову ошеломил Лухнова. Он упал на
диван, стараясь захватить деньги - и закричал таким пронзительно-отчаянным
голосом, которого никак нельзя было ожидать от его всегда спокойной и всегда
представительной фигуры. Турбин собрал лежащие на столе остальные деньги,
оттолкнул слугу, который вбежал было на помощь барину, и скорыми шагами вышел из
комнаты.
  - Ежели вы хотите удовлетворения, то я к вашим услугам, в своем нумере еще
пробуду полчаса, - прибавил граф, вернувшись к двери Лухнова.
  - Мошенник! грабитель!.. - послышалось оттуда. - Под уголовный подведу!
  Ильин вс„ так же, не обратив никакого внимания на обещания графа выручить его,
лежал у себя в нумере на диване, и слезы отчаяния давили его. Сознание
действительности, которое сквозь странную путаницу чувств, мыслей и
воспоминаний, наполнявших его душу, вызвала ласка участия графа, не покидало
его. Богатая надеждами молодость, честь, общественное уважение, мечты любви и
дружбы - вс„ было навеки потеряно. Источник слез начинал высыхать, слишком
спокойное чувство безнадежности овладевало им больше и больше, и мысль о
самоубийстве, уже не возбуждая отвращения и ужаса, чаще и чаще останавливала его
внимание. В это время послышались твердые шаги графа.
  На лице Турбина еще были видны следы гнева, руки его несколько дрожали, но в
глазах сияла добрая веселость и самодовольство.
  - На! отыграл! - сказал он, бросая на стол несколько кип ассигнаций. - Сочти,
вс„ ли! Да приходи скорей в общую залу, я сейчас еду, - прибавил он, как будто
не замечая страшного волнения радости и благодарности, выразившегося на лице
улана, и, насвистывая какую-то цыганскую песню, вышел из комнаты.

                  VIII.

    Сашка, перетянувшись кушаком, доложил, что лошади готовы, но требовал, чтоб
сходить прежде взять графскую шинель, которая будто бы триста рублей с
воротником стоит, и отдать поганую синюю шубу тому мерзавцу, который ее
переменил на шинель у предводителя; но Турбин сказал, что искать шинели не
нужно, и пошел в свой нумер переодеваться.
  Кавалерист беспрестанно икал, сидя молча подле своей цыганки. Исправник,
потребовав водки, приглашал всех господ ехать сейчас к нему завтракать, обещая,
что его жена сама непременно пойдет плясать с цыганками. Красивый молодой
человек глубокомысленно растолковывал Илюшке, что на фортепьянах души больше, а
на гитаре бемолей нельзя брать. Чиновник грустно пил чай в уголку и, казалось,
при дневном свете стыдился своего разврата. Цыгане спорили между собой
по-цыгански и настаивали на том, чтобы повеличать еще господ, чему Стеша
противилась, говоря, что барорай (по-цыгански: граф или князь, или, точнее,
большой барин) прогневается. Вообще уже догорала во всех последняя искра
разгула.
  - Ну, на прощанье еще песню и марш по домам, - сказал граф, свежий, веселый,
красивый более чем когда-нибудь, входя в залу в дорожном платье.
  Цыгане снова расположились кружком и только было собрались запеть, как вошел
Ильин с пачкой ассигнаций в руке и отозвал в сторону графа.
  - У меня всего было пятнадцать тысяч казенных, а ты мне дал шестнадцать тысяч
триста, - сказал он: - эти твои, стало быть.
  - Хорошее дело! давай!
  Ильин отдал деньги, робко глядя на графа, открыл было рот, желая сказать что-то,
но только покраснел так, что даже слезы выступили на глаза, потом схватил руку
графа и начал жать ее.
  - Убирайся! Илюшка!.. слушай меня... на вот тебе деньги; только провожать меня с
песнями до заставы. - И он бросил ему на гитару тысячу триста рублей, которые
принес Ильин. Но кавалеристу граф так и забыл отдать сто рублей, которые занял у
него вчера.
  Уже было десять часов утра. Солнышко поднялось выше крыш, народ сновал по
улицам, купцы давно отворили лавки, дворяне и чиновники ездили по улицам, барыни
ходили по гостиному двору, когда ватага цыган, исправник, кавалерист, красивый
молодой человек, Ильин и граф, в синей медвежьей шубе, вышли на крыльцо
гостиницы. Был солнечный день и оттепель. Три ямские тройки с коротко
подвязанными хвостами, шлепая ногами по жидкой грязи, подъехали к крыльцу, и вся
веселая компания начала рассаживаться. Граф, Ильин, Стешка, Илюшка и
Сашка-денщик сели в первые сани. Блюхер выходил из себя и, махая хвостом, лаял
на коренную. В другие сани уселись другие господа, тоже с цыганками и цыганами.
  От самой гостиницы сани выровнялись, и цыгане затянули хоровую песню.
  Тройки с песнями и колокольчиками, сбивая на самые тротуары всех встречавшихся
проезжающих, проехали весь город до заставы.
  Немало дивились купцы и прохожие, незнакомые и особенно знакомые, видя
благородных дворян, едущих среди белого дня по улицам с песнями, цыганками и
пьяными цыганами.
  Когда выехали за заставу, тройки остановились, и все стали прощаться с графом.
  Ильин, выпивший довольно много на прощаньи и вс„ время правивший сам лошадьми,
вдруг сделался печален, стал уговаривать графа остаться еще на денек, но когда
убедился, что это было невозможно, совершенно неожиданно со слезами бросился
цаловать своего нового друга и обещал, что, как приедет, будет просить о
переводе в гусары в тот самый полк, в котором служил Турбин. Граф был особенно
весел, кавалериста, который утром уже окончательно говорил ему ты, толкнул в
сугроб, исправника травил Блюхером, Стешку подхватил на руки и хотел увезти с
собой в Москву и, наконец, вскочил в сани, усадил рядом с собой Блюхера, который
вс„ хотел стоять на середине. Сашка, попросив еще раз кавалериста отобрать-таки
у них графскую шинель и прислать ее, тоже вскочил на козлы. Граф крикнул:
  "пошел!", сняв фуражку, замахал ею над головой и по-ямски засвистал на лошадей.
  Тройки разъехались.
  Далеко впереди виднелась однообразная снежная равнина, по которой извивалась
желтовато-грязная полоса дороги. Яркое солнце, играя, блестело на талом,
прозрачной корой обледеневшем снегу и приятно пригревало лицо и спину. От потных
лошадей валил пар. Колокольчик побрякивал. Какой-то мужичек с возом на
раскатывающихся санишках, подергивая веревочными вожжами, торопливо сторонился,
бегом шлепая промокнувшими лаптишками по оттаявшей дороге; толстая, красная
крестьянская баба с ребенком за овчинной пазухой сидела на другом возу, погоняя
концами вожжей белую шелохвостую клячонку. Графу вдруг вспомнилась Анна
Федоровна.
  - Назад! - крикнул он.
  Ямщик не понял вдруг.
  - Поворачивай назад! Пошел в город! Живо!
  Тройка опять проехала заставу и бойко подкатила к дощатому крыльцу дома госпожи
Зайцовой. Граф быстро взбежал на лестницу, прошел переднюю, гостиную и, застав
вдовушку еще спящею, взял ее на руки, приподнял с постели, поцаловал в заспанные
глазки и живо выбежал назад. Анна Федоровна спросонк