ение, дидактизм, то, что называется тенденциозностью и что  несовместимо
с истинным искусством?" Под религиозным содержанием искусства, отвечу  я,  я
разумею не внешнее поучение в художественной  форме  каким-либо  религиозным
истинам  и  не  аллегорическое  изображение  этих  истин,  а   определенное,
соответствующее высшему в данное время религиозному пониманию мировоззрение,
которое, служа побудительной причиной сочинения  драмы,  бессознательно  для
автора проникает все его произведение. Так это  всегда  было  для  истинного
художника вообще и для драматурга в особенности.  Так  что,  как  это  было,
когда драма была серьезным делом, и как это должно быть  по  существу  дела,
писать драму может только тот, кому есть что сказать людям, и сказать  нечто
самое важное для людей, об отношении человека  к  богу,  к  миру,  ко  всему
вечному, бесконечному.
     Когда  же  благодаря  немецким   теориям   об   объективном   искусстве
установилось понятие о том, что  для  драмы  это  совершенно  не  нужно,  то
очевидно,  что  писатель,  как  Шекспир,  не  установивший  в   своей   душе
соотвествующих  времени  религиозных  убеждений,  даже  не  имевший  никаких
убеждений, по нагромождавший в своих  драмах  всевозможные  события,  ужасы,
шутовства, рассуждения и эффекты, представлялся гениальнейшим  драматическим
писателем.
     Но это все внешние  причины,  основная  же,  внутренняя  причина  славы
Шекспира была и есть та, что драмы его пришлись pro capite lectoris, то есть
соответствовали  тому  арелигиозиому  и  безнравственному  настроению  людей
высшего сословия нашего мира.

VIII

     Ряд случайностей сделал то, что Гете, в начале прошлого столетия бывший
диктатором философского мышления и эстетических законов, похвалил  Шекспира,
эстетические критики подхватили эту похвалу и  стали  писать  свои  длинные,
туманные,  quasi-ученые  статьи,  и  большая   европейская   публика   стала
восхищаться Шекспиром.  Критики,  отвечая  на  интересы  публики,  стараясь,
соревнуя между собой, писали новые и новые статьи о Шекспире, читатели же  и
зрители еще более утверждались в своем восхищении,  и  слава  Шекспира,  как
снежный ком, росла  и  росла  и  доросла  в  наше  время  до  того  безумною
восхваления, которое, очевидно, не имеет никакого основания, кроме внушения.
     "Шекспир не находит даже приблизительно себе равного ни у старых, ни  у
новых писателей". "Поэтическая правда - наиболее  блестящий  цвет  в  короне
шекспировских заслуг". "Шекспир - величайший моралист всех времен". "Шекспир
обнаруживает такую разносторонность и такой объективизм,  который  выдвигает
его за пределы времени и национальности". "Шекспир  есть  величайший  гений,
какой только существовал до  сих  пор".  "Для  создания  трагедии,  комедии,
истории, идиллии, идиллической комедии,  исторической  идиллии,  для  самого
цельного изображения, как и  для  самого  мимолетного  стихотворения,  он  -
единственный человек. Он не только имеет  неограниченную  власть  над  нашим
смехом и слезами, над всеми приемами страсти, остроты, мысли  и  наблюдения,
но и владеет неограниченной областью полного фантазии вымысла  ужасающего  и
забавного характера, владеет проницательностью и в мире выдумок,  и  в  мире
реальном, а надо всем этим царит одна  и  та  же  правдивость  характеров  и
природы и одинаковый дух человечности".
     "Шекспиру название великого подходит само собой, если же прибавить, что
независимо от величия он сделался еще реформатором всей литературы и,  сверх
того, выразил в своих произведениях не только явления жизни ему современные,
но еще пророчески угадал по носившимся в его время лишь  в  зачаточном  виде
мыслям и взглядам то направление, какое общественный дух  примет  в  будущем
(чему поразительный пример мы  видим  в  "Гамлете"),  то  можно  безошибочно
сказать, что Шекспир  был  не  только  великим,  но  и  величайшим  из  всех
когда-либо существовавших поэтов и  что  на  арене  поэтического  творчества
равным ему соперником была лишь та самая жизнь, которую он изобразил в своих
произведениях с таким совершенством".
     Очевидная преувеличенность этой оценки  убедительнее  всего  показывает
то, что оценка эта есть последствие не здравого рассуждения, а внушения. Чем
ничтожнее, ниже, бессодержательнее явление, если только оно  стало  объектом
внушения, тем больше ему  приписывается  сверхъестественное,  преувеличенное
значение. Папа не просто святой, а святейший и т. п.  -  Шекспир  не  просто
хороший писатель, по величайший гений, вечный учитель человечества.
     Внушение же всегда есть ложь, а всякая ложь есть зло. И  действительно,
внушение  о  том,  что  произведения  Шекспира  суть  великие  и  гениальные
произведения,  представляющие  верх  как  эстетического,  так  и  этического
совершенства, принесло и приносит великий вред людям.
     Вред этот проявляется двояко: во-первых, в падении драмы и замене этого
важного орудия  прогресса  пустой,  безнравственной  забавой  и,  во-вторых,
прямым развращением людей посредством выставления перед ними ложных образцов
подражания.
     Жизнь  человечества   совершенствуется   только   вследствие   уяснения
религиозного сознания (единственного начала, прочно соединяющего людей между
собою). Уяснение религиозного сознания  людей  совершается  всеми  сторонами
духовной деятельности человеческой. Одна из сторон  этой  деятельности  есть
искусство. Одна из частей искусства, едва  ли  не  самая  влиятельная,  есть
драма.
     И  потому  драма  для  того,   чтобы   иметь   значение,   которое   ей
приписывается, должна служить уяснению  религиозного  сознания.  Такою  была
драма всегда и такою же  была  и  в  христианском  мире.  Но  при  появлении
протестантства в самом широком смысле, то есть  появлении  нового  понимания
христианства как учения  жизни,  драматическое  искусство  не  нашло  формы,
соответствующей новому пониманию христианства, и люди Возрождения  увлеклись
подражанием классическому искусству. Явление это было самое естественное, но
увлечение это должно было пройти, и искусство должно было найти, как  оно  и
начинает находить теперь, свою новую форму,  соответствующую  совершившемуся
изменению понимания христианства.
     Но нахождение этой новой формы было задержано возникшим среди  немецких
писателей конца XVIII  и  начала  XIX  столетия  учением  о  так  называемом
объективном, то есть равнодушном к  добру  и  злу,  искусстве,  связанном  с
преувеличенным  восхвалением  драм   Шекспира,   отчасти   соответствовавшим
эстетическому учению немцев, отчасти послужившим для него  матерьялом.  Если
бы не было того преувеличенного восхищения драм Шекспира,  признанных  самым
совершенным образцом драмы, люди XVIII и XIX  столетий  и  нынешнего  должны
были понять, что драма для того,  чтобы  иметь  право  существовать  и  быть
серьезным делом, должна служить, как это всегда было и не может быть  иначе,
уяснению  религиозного  сознания.  И,  поняв  это,  искали  бы   ту   новую,
соответствующую религиозному пониманию форму драмы.
     Когда же было решено, что верх совершенства есть драма Шекспира  и  что
нужно писать так же, как он,  без  всякого  не  только  религиозного,  но  и
нравственного содержания, то  и  все  писатели  драм  стали,  подражая  ему,
составлять те бессодержательные драмы, каковы драмы Гете, Шиллера,  Гюго,  у
нас Пушкина, хроники Островского, Алексея Толстого и бесчисленное количество
других более или менее известных драматических произведений, наполняющих все
театры и изготовляемых подряд всеми людьми, которым только приходит в голову
мысль и желание писать драму.
     Только благодаря такому низкому, мелкому  пониманию  значения  драмы  и
появляется среди нас то  бесчисленное  количество  драматических  сочинений,
описывающих поступки, положения, характеры, настроения людей, не  только  не
имеющих никакого  внутреннего  содержания,  но  часто  не  имеющих  никакого
человеческого смысла {Пускай не думает читатель, что я  исключаю  написанные
мной случайно театральные пьесы из этой оценки современной драмы. Я  признаю
их точно так же, как и все другие, не имеющими того религиозного содержания,
которое должно составлять основу драмы будущего. (Примеч. Л. Н. Толстого.)}.
     Так что драма, важнейшая отрасль  искусства,  сделалась  в  наше  время
только пошлой и безнравственной забавой пошлой и безнравственной толпы. Хуже
же всего при этом то, что упавшему  так  низко,  как  только  может  упасть,
искусству  драмы  продолжает  приписываться  высокое,   несвойственное   ему
значение.
     Драматурги, актеры, режиссеры, пресса, печатающая самым серьезным тоном
отчеты о театрах и операх и т. п., - все  вполне  уверены,  что  они  делают
нечто очень почтенное и важное.
     Драма в  наше  время  -  это  когда-то  великий  человек,  дошедший  до
последней степени низости и вместе продолжающий гордиться  своим  прошедшим,
от которого уже ничего не осталось. Публика же нашего  времени  подобна  тем
людям, которые безжалостно потешаются над этим дошедшим до последней степени
низости когда-то великим человеком.
     Таково одно вредное влияние эпидемического внушения о величии Шекспира.
Другое вредное влияние этого восхваления  -  это  выставление  перед  людьми
ложного образца для подражания.
     Ведь если бы про Шекспира писали, что он для своего времени был хороший
сочинитель, что  он  недурно  владел  стихом,  был  умный  актер  и  хороший
режиссер,  если  бы  оценка  эта  была  хотя   бы   неверная   и   несколько
преувеличенная, но была  бы  умеренная,  люди  молодых  поколений  могли  бы
оставаться свободными от влияния шекспиромании. Но когда всякому вступающему
в  жизнь  молодому  человеку  в  наше  время  представляется   как   образец
нравственного  совершенства  не   религиозные,   не   нравственные   учителя
человечества, а прежде всего Шекспир, про которого решено и передается,  как
непререкаемая истина, учеными людьми  от  поколения  к  поколению,  что  это
величайший поэт и величайший учитель мира, не может молодой человек остаться
свободным от этого вредного влияния.
     Читая или слушая Шекспира, вопрос для него уже не в том, чтобы  оценить
то, что он читает; оценка уже сделана. Вопрос не  в  том,  хорош  или  дурен
Шекспир, вопрос только в том, в  чем  та  необыкновенная  и  эстетическая  и
этическая красота, о которой внушено ему учеными, уважаемыми  им  людьми,  и
которой он не видит и не чувствует. И он, делая усилия над собой и  извращая
свое эстетическое и этическое чувство, старается согласиться  с  царствующим
мнением. Он уже не верит себе, а тому, что говорят ученые, уважаемые им люди
(я испытал все это). Читая же критические разборы драм и выписки  из  них  с
объяснительными комментариями, ему  начинает  казаться,  что  он  испытывает
нечто подобное художественному впечатлению. И чем дольше  это  продолжается,
тем более извращается его эстетическое и этическое чувство. Он перестает уже
непосредственно и ясно отличать  истинно  художественное  от  искусственного
подражания художеству.
     Главное же то, что, усвоив то безнравственное  миросозерцание,  которое
проникает  все  произведения  Шекспира,  он  теряет  способность  различения
доброго от злого. И ложь возвеличения ничтожного, не  художественного  и  не
только не нравственного, но  прямо  безнравственного  писателя  делает  свое
губительное дело.
     Поэтому-то я и думаю,  что  чем  скорее  люди  освободятся  от  ложного
восхваления  Шекспира,  тем  это  будет  лучше.  Во-первых,   потому,   что,
освободившись от этой лжи, люди должны будут понять, что драма, не имеющая в
своей основе религиозного начала, есть не только не  важное,  хорошее  дело,
как это думают теперь, но самое пошлое  и  презренное  дело.  А  поняв  это,
должны будут искать и вырабатывать ту новую  форму  современной  драмы,  той
драмы, которая будет служить уяснением и утверждением в людях высшей ступени
религиозного сознания; а во-вторых, потому, что люди, освободившись от этого
гипноза, поймут, что ничтожные и безнравственные произведения Шекспира и его
подражателей, имеющие целью только развлечение и забаву зрителей,  никак  не
могут быть учителями жизни и  что  учение  о  жизни,  покуда  нет  настоящей
религиозной драмы, надо искать в других источниках.



                                Комментарии

     Статью "О Шекспире и о драме", названную "критическим очерком", Толстой
написал через пять лет после опубликования трактата об искусстве. В ней, как
и в трактате, Толстой  ставит  и  по-своему  решает  важнейшие  эстетические
вопросы: в чем сущность искусства, каковы роль и  взаимосвязи  содержания  и
формы  в  художественных  произведениях,  определяет   нравственные   задачи
искусства. Здесь эти проблемы решаются на основе опыта  мировой  драматургии
и, в частности, творчества Шекспира. Естественно, что в ней Толстой  говорит
и о специфике драматического искусства, его законах.
     Свое  неприятие  Шекспира  Толстой  мотивировал  тем,  что   английский
драматург считается "великим среди высших классов нашего общества". В статье
"О Шекспире и о драме" этот тезис получил дальнейшее развитие.
     Читая книги  таких  "наибольших  хвалителей"  Шекспира,  как  Гервинус,
Брандес   и   другие,   приписавших   миросозерцанию   великого   драматурга
несвойственные  ему  черты,  Толстой  пришел  к   выводу,   что   содержание
шекспировских пьес заключается главным образом в восхвалении сильных мира  и
презрении  к  толпе,  и  рабочему  люду,  в  отрицании  всяких   не   только
религиозных,  но  и  "гуманитарных  стремлений,  направленных  к   изменению
существующего строя".
     Отвергнув этические принципы Шекспира, Толстой попытался  развенчать  и
его  художественно-эстетический  авторитет.  Критикуя  аллегории  и   пышные
метафоры, гиперболы и непривычные сравнения, "ужасы и шутовство, рассуждения
и эффекты" - характерные черты стиля шекспировских пьес, Толстой  принял  их
за  приметы  исключительного  искусства,  обслуживающего  запросы   "высшего
сословия" общества.
     Поздний  Толстой  полагал,  что  драма  должна  "служить  уяснением   и
утверждением  в  людях  высшей  ступени  религиозного  сознания"  и  поэтому
шекспировская драматургия и все  пьесы,  созданные  под  влиянием  Шекспира,
должны быть отвергнуты.
     Нет сомнений, что Толстой не  смог  должным  образом  оценить  значение
шекспировской драматургии. Однако  еще  Бернард  Шоу,  назвавший  статью  "О
Шекспире и о драме" "великой толстовской ересью" {"Литературное наследство",
т, 37-38, кн, II, с, 622.}, сумел обнаружить в  ней  не  только  заблуждения
писателя,  но  и  его  совершенно  справедливые  требования,  обращенные   к
современному искусству.
     Критикуя в своей статье Шекспира, Толстой в то же время указывает и  на
многие достоинства пьес великого драматурга: его замечательное "умение вести
сцены, в которых выражается движение чувств", необыкновенную сценичность его
пьес, их подлинную театральность. В статье о  Шекспире  содержатся  глубокие
суждения Толстого о драматическом конфликте, характерах, развитии  действия,
о языке персонажей, о технике построения драмы и т. д.
     Современники  писателя   свидетельствуют,   что   он   противопоставлял
шекспировские драмы декадентско-символистским пьесам.  Он  говорил:  "Вот  я
себе позволял порицать Шекспира. Но ведь у него всякий человек действует;  и
всегда ясно, почему  он  поступает  именно  так.  У  него  столбы  стояли  с
надписью:  лунный  свет,  дом.  И  слава  богу,  потому  что  все   внимание
сосредоточивалось на существе драмы, а теперь совершенно наоборот". Толстой,
"отрицавший" Шекспира, ставил его выше драматургов  -  своих  современников,
создававших  бездейственные  пьесы  "настроений",   "загадок",   "символов".
Критикуя их, Толстой  замечал:  "Вообще  у  современных  писателей  утрачено
представление о том, что таков драма"  {См.:  А.  Б.  Гольденвейзер.  Вблизи
Толстого. М., 1959, с. 114.}.
     Признав, что под влиянием Шекспира развивалась вся мировая драматургия,
не имеющая "религиозного основания", Толстой отнес к ней и свои "театральные
пьесы", заметив при этом, что они были написаны "случайно" (35,  270).  Так,
критик В. В. Стасов, восторженно встретивший появление  его  народной  драмы
"Власть тьмы", находил, что она написана с шекспировский  мощью  {См.:  "Лев
Толстой и В. В. Стасов. Переписка 1878-1906". Л., 1929, с. 76,}.
     Все то, что сказал Толстой "в пользу"  Шекспира  в  своем  "критическом
очерке", свидетельствует, что он не  был  тем  безоглядным  ниспровергателем
классического наследия, каким его до  сих  пор  изображают  иные  зарубежные
критики.
     В очерке о Шекспире поставлен вопрос об авторитетах в искусстве. Слепая
вера в них и в особенности их канонизация приводят,  по  мысли  Толстого,  к
тому, что даже "ошибки авторитетов берутся за образцы" (53, 125).
     Наряду с Шекспиром под огонь толстовской критики попали Данте, Рафаэль,
Бетховен, Гете, Пушкин. Однако же трехвековой  шекспировский  культ  побудил
Толстого  избрать  именно  английского  драматурга  главной  мишенью   своей
критической атаки.
     Отрицание Толстым Шекспира, как и некоторых других  классиков  мирового
искусства, не было постоянным и тем более абсолютным.
     Беседуя в 1898 году с  деятелями  народного  театра.  Толстой  говорил:
"Почему вы не ставите для народа Шекспира? Может быть, вы думаете, что народ
Шекспира не поймет? Не боитесь, он не поймет  скорее  современной  пьесы  из
чуждого ему быта, а Шекспира народ поймет. Все истинно великое народ поймет"
{"Театр и искусство", 1899, ; 4, с. 76.}.
     Свои противоречивые оценки пушкинского творчества (критические  нападки
на него в педагогических статьях 60-х  годов  и  в  трактате  об  искусстве)
Толстой опроверг признанием, сделанным в 1908 году; "...я... высоко ценил (и
ценю) гений Пушкина..." (78, 105). И, в конце концов, то  же  самое  он  мог
сказать о каждом из великих писателей и художников, иронически оценивая свое
"отрицание" искусства (действовал по пословице: "осердясь на блох, и шубу  в
печь") (30, 211).
     Проблема отношения к классическому  наследию  выдвигалась  Толстым  как
социальная проблема. Когда "наука и искусство служат только небольшой  кучке
счастливцев", - говорил писатель, - тогда  произведения  классиков  являются
"кондитерским  пирожным  среди  голодающих".  Но  в   том   случае,   "когда
общественная жизнь  построена  на  любовных,  братских  началах  и  наука  и
искусство  служат  всем  людям  одинаково,  тогда  имеют  полной  право   на
существование и  картины  Репина,  и  философский  журнал  Грота,  и  романы
Толстого" {"Сборник воспоминаний о Л.Н. Толстом". М., 1911, с. 77-78.}.
     Толстой видел, что в классовом обществе  рост  культуры  и  цивилизации
неизбежно сопровождается ростом страданий народных масс. "Надо, - писал  он,
- отказаться от роскоши и цивилизации, будучи готовым устроить ее завтра же,
только общую и равную" (50, 102).
     Эти слова писателя не оставляют сомнений в том, что  вопрос  о  судьбах
классического  наследия  он  решал,  исходя  из   своего   представления   о
справедливой общей жизни, из интересов трудового народа, как он их понимал.


     О Шекспире и о драме. - Впервые - в газете "Русское слово" (ноябрь 1906
г.). В 1907 г. статья вышла отдельным изданием на русском языке  (изд.  т-ва
И. Д. Сытина) и тогда же -  на  английском  (вместе  со  статьей  Э.  Кросби
"Шекспир и рабочий класс") в лондонском издательстве "Свободное слово".
     Начало  работы  Толстого  над  статьей  весьма  точно  датируется   его
дневниковой записью от 22 сентября 1903 г.:  "Пишу  несколько  дней  (больше
недели) предисловие о  Шекспире"  (54,  192).  Толстой  сначала  предполагал
изложить свою оценку драматургии Шекспира  в  виде  краткого  предисловия  к
статье американского  литератора