,  которому не
только некого любить, но которое чувствует себя непрошеным и ненужным гостем
среди чуждых ему, среди враждебных людей!..
     Мишель сказал мне... И странное дело!  Я смело, прямо глядела на него -
а он не глядел  на меня и слегка покраснел  - он сказал мне, что он понимает
мое положение и сочувствует ему, и просит извинить отца... "Что же  касается
до меня,- прибавил он,- то прошу вас быть всегда во мне уверенною, и знайте,
что  для  меня  вы  сестра,  да, сестра". Тут он  крепко пожал  мне руку.  Я
смутилась и потупилась в свою очередь;
     я словно  ожидала  чего-то  другого,  другого слова.  Однако  я  начала
благодарить его. "Нет, пожалуйста,- перебил он меня,- не говорите так...  Но
помните: обязанность братьев заступаться за  своих сестер - и если вам нужна
будет  защита против  кого  бы то ни было,-  положитесь на  меня. Я  недавно
здесь, но я уже понял многое... и, между прочим, я понял вашего вотчима". Он
опять стиснул мою руку и удалился.
     Я  узнала впоследствии, что Мишель с  самой первой встречи почувствовал
отвращение  к  г.  Ратчу.  Г-н  Ратч  попытался подделаться  и  к  нему; но,
убедившись в бесполезности своих усилий, тотчас сам стал к нему  в отношения
враждебные,  и  не  только не  скрыл их  от Семена Матвеича,  но,  напротив,
старался  их  выказать,  причем   выражал  сожаление  о  том,  что   ему  не
посчастливилось  с  молодым  наследником.  Г-н  Ратч  хорошо изучил характер
Семена Матвеича: расчет его  удался.  "Преданность этого человека ко мне уже
потому не подлежит сомнению, что
     после меня он погиб; мои наследник его терпеть не может..." - эта мысль
утвердилась в голове старика.  Говорят, все люди  со властью, когда стареют,
охотно идут на эту удочку, на удочку исключительной, личной преданности...
     Недаром же Семен Матвеич называл г. Ратча своим Аракчеевым... Он мог бы
дать ему другое имя. "Ты у меня безответный",- говаривал он ему. Он с самого
приезда начал  его "тыкать", и  вотчим мой  умильно глядел Семену Матвеичу в
губы,  сиротливо склонял голову набок и  добродушно  смеялся, как  бы  желая
сказать: "Весь тут, весь  ваш..."  Ах, я чувствую, рука моя дрожит и  сердце
так и толкается в край стола,  на котором я пишу в эту минуту... Страшно мне
вспоминать те дни,  и кровь моя загорается... Но я скажу все до  конца... до
конца.
     Обращение  г. Ратча  со  мною  приняло  новый  оттенок  во время  моего
кратковременного   фавора.  Он  начал  ко  мне  прислуживаться,  почтительно
фамилиарничать со мною, точно я и поумнела-то и ближе к нему стала. "Бросили
ломаться,-   сказал  он  мне   однажды,  возвращаясь  из  главного  дома  во
флигель.-Хвалю! Все  эти  добродетели  там, чувствительности -  хрестоматия,
одним словом - не  наше дело, барышня, не дело  голышей!" Когда же мой фавор
прекратился и  Мишель не счел нужным более таить  ни  презрения  к  нему, ни
участия  ко  мне,  г. Ратч  внезапно усугубил  свою суровость; он  постоянно
следил за мною, точно я  была способна на все  преступления и меня следовало
держать в ежовых рукавицах. "Вы смотрите  у меня,- кричал он, вваливаясь без
спросу, в  грязных  сапогах и  с картузом на голове, в мою комнату.- Я  ведь
ничего такого не потерплю! Носу у меня не вздергивать! Меня вам не провести,
а спесь я вашу сшибу!" И тут же в одно утро объявил мне, что вышел от Семена
Матвеича приказ, чтобы мне  вперед  без  приглашения  к  обеденному столу не
являться... Не знаю,  какой бы оборот  все это приняло, если бы не случилось
происшествие, которое окончательно решило мою судьбу...
     Мишель  был  большой  охотник  до  лошадей.  Он  вздумал  сам объезжать
молодого  рысака. Тот  понес,  начал бить  и  выбросил  его из саней...  Его
принесли  домой без чувств, с вывихнутою  рукой  и  разбитою  грудью. Старик
перепугался, выписал лучших докторов из города. Они  помогли  Мишелю; но ему
пришлось  пролежать с  месяц.  В  карты  он  не играл, говорить  ему доктора
запрещали, читать, держа книгу все одною рукой, было неловко. Кончилось тем,
что  сам Семен  Матвеич послал меня к  сыну,  по  старой памяти, в  качестве
лектрисы!  Тут  настали незабвенные  часы! Я  входила к  Мишелю тотчас после
обеда и  садилась за круглым  столиком, у  полузавешенного окна.  Он лежал з
небольшой комнате, возле гостиной, у задней стены, на широком кожаном диване
во вкусе "империи", с золотым барельефом на высокой, прямой спинке; барельеф
этот представлял свадебную процессию у древних. Бледная, слегка завалившаяся
голова-
     Мишеля тотчас  поворачивалась  на  подушке  и  обращалась  ко  мне;  он
улыбался, светлел всем лицом,  откидывал назад свои мягкие влажные  волосы и
говорил  мне  тихим  голосом:  "Здравствуйте,  моя  добрая,  моя  милая".  Я
принималась за книгу - романы  Вальтера Скотта были тогда в славе - особенно
мне  осталось памятным  чтение Айвенго... Как  голос мой невольно  звенел  и
трепетал, когда я  передавала  речи Ревекки! Ведь  и  во мне текла еврейская
кровь, и не походила ли моя судьба на ее судьбу, не ухаживала ли я, как она,
за больным милым  человеком?  Всякий раз, когда я отрывала  глаза от страниц
книги и поднимала их на него, я встречала его глаза с тою же тихой и светлой
улыбкой всего лица. Говорили мы очень мало: дверь в гостиную была  постоянно
отворена и  кто-нибудь всегда сидел там;  но когда там затихало, я,  сама не
знаю  почему, переставала читать, и опускала книгу на колени,  и  неподвижно
глядела  на Мишеля, и он глядел на меня, и хорошо нам было обоим,  и  как-то
радостно, и стыдно, и все, все высказывали мы друг другу тогда, без движений
и без слов.  Ах!  наши  сердца  сходились,  шли навстречу  друг  другу,  как
сливаются подземные ключи, невидимо, неслышно... и неотразимо.
     - Вы умеете играть в шахматы или в шашки? - спросил меня он однажды.
     - В шахматы немного умею,- отвечала я.
     - Ну и прекрасно. Велите принести доску и придвиньте столик.
     Я  уселась  возле дивана, а сердце мое так  и  замирало,  и не смела  я
взглянуть на Мишеля... А от окна, через всю комнату, как  свободно я глядела
на него!
     Я стала расставлять шашки... Пальцы мои дрожали.
     -  Я  это...  не для того чтоб  играть с вами...- проговорил вполголоса
Мишель, тоже расставляя шашки,- а чтобы вы были ближе ко мне.
     Я  ничего не ответила  и, не  спрося,  кому  начать, ступила  пешкой...
Мишель не отвечал на мой ход... Я посмотрела на него. Слегка вытянув голову,
весь бледный, он умоляющим взором указывал мне на мою руку...
     Поняла ли  я его - не помню,  но что-то мгновенно, вихрем закружилось у
меня  в голове...  В замешательстве, едва  дыша, я взяла  ферзь,  двинула ею
куда-то через  всю  шашечницу. Мишель  быстро наклонился  и, поймав губами и
прижав  мои пальцы  к доске, начал целовать их  безмолвно  и  жадно... Я  не
могла,  я не хотела принять их,  я другою рукою закрыла лицо, и  слезы,  как
теперь помню, холодные, но блаженные... о, какие блаженные слезы!.. закапали
на столик одна за одною. Ах, я .знала, я всем сердцем почувствовала тогда, в
чьей власти была моя рука!.. Я знала, что  ее держал не  мальчик, увлеченный
мгновенным  порывом,  не  Дон-Жуан,  не военный-Ловелас,  а  благороднейший,
лучший из людей... и он любил меня!
     - О моя Сусанна! - послышался мне  шепот Мишеля,- я никогда не заставлю
тебя плакать другими слезами...
     Он ошибся... Он заставил.
     Но к чему останавливаться  на таких воспоминаниях... особенно, особенно
теперь!
     Мы с Мишелем поклялись  принадлежать  друг другу.  Он знал,  что  Семен
Матвеич никогда не позволит ему жениться на мне, и не скрыл этого от меня. Я
сама  в этом не сомневалась, и  я радовалась не тому, что Мишель не лукавил:
он  не мог  лукавить,- а тому, что  он не старался  себя обманывать. Сама  я
ничего  не требовала и пошла бы за ним, как и куда бы он захотел. "Ты будешь
моей женой,- повторял он  мне,- я не Айвенго; я  знаю, что не с леди Ровеной
счастье". Мишель скоро выздоровел.  Я не могла больше ходить  к нему; но все
уже было решено между нами.  Я уже вся отдалась будущему; я ничего не видела
вокруг,  точно  я  плыла  по  прекрасной,  ровной,  но  стремительной  реке,
окруженная туманом. А за нами  наблюдали, нас сторожили. Изредка я  замечала
злые глаза моего  вотчима, слышала его гадкий смех... Но  смех  этот и глаза
тоже как будто выступали  из тумана, на один миг... Я содрогалась, но тотчас
забывала и опять отдавалась той прекрасной, быстрой реке...
     Накануне условленного между  нами отъезда Мишеля (он должен  был  тайно
вернуться с дороги и  увезти  меня) я  получила от него чрез его доверенного
камердинера записку, в  которой он назначил мне свидание в половине десятого
часа ночи,  в  летней биллиардной, большой, низкой  комнате, пристроенной  к
главному  дому со  стороны  сада.  Он писал  мне,  что  желает  окончательно
переговорить  и условиться  со мной. Я уже  два раза виделась  с  Мишелем  в
биллиардной... у  меня был  ключ  от  наружной  двери.  Как  только  пробило
половина десятого, я накинула душегрейку на плечи, тихонько вышла из флигеля
и  по  скрипучему  снегу  благополучно   добралась  до   биллиардной.  Луна,
задернутая  паром, стояла  тусклым пятном  над самым  гребнем крыши, и ветер
свистал пискливым свистом из-за угла стены. Дрожь пробежала по мне, однако я
вложила ключ  в  замок.  Я  вошла  в  комнату,  притворила за  собой  дверь,
обернулась... Темная фигура отделилась от одного из простенков, ступила раза
два, остановилась...
     - Мишель,- прошептала я.
     - Мишель по моему приказанию  заперт под замок, а это я! -  отвечал мне
голос, от которого сердце у меня так и оборвалось...
     Предо мной стоял Семен Матвеич!
     Я бросилась было бежать, но он схватил меня за руку.
     - Куда? дрянная  девчонка! - прошипел он.- Умеешь  к молодым дуракам на
свиданье ходить, так умей и ответ держать!
     Я  помертвела  от ужаса, но все  порывалась  к  двери... Напрасно!  Как
железные крючья впились в меня пальцы Семена Матвеича.
     - Пустите, пустите меня! - взмолилась я наконец.
     - Говорят вам, ни с места!
     Семен Матвеич заставил меня сесть. В полутьме я не могла разглядеть его
лица,  я же отворачивалась  от него, но я  слышала, что он  тяжело  дышал  и
скрипел  зубами.  Не  страх  чувствовала  я   и  не   отчаяние,  а  какое-то
бессмысленное  удивление..  Пойманная  птица,  должно быть,  так  замирает в
когтях  коршуна...  да и рука  Семена Матвеича,  который все  так же  крепко
держал меня, стискивала меня, как лапа...
     - Ага! - повторял он,- ага! Вот как... вот до чего... Ну, постой же!
     Я попыталась подняться, но он с такою силой встряхнул меня, что я  чуть
не  вскрикнула  от  боли,  и бранные  слова,  оскорбления,  угрозы  полились
потоком...
     - Мишель, Мишель, где ты, спаси меня,- простонала я.
     Семен Матвеич еще раз встряхнул меня...  Этот раз я  не  выдержала... я
вскрикнула.
     Это, по-видимому, подействовало  на него. Он утих немного, выпустил мою
руку, но остался где был, в двух шагах от меня, между мною и дверью.
     Прошло несколько минут... Я не шевелилась; он тяжело дышал по-прежнему.
     - Сидите смирно,- начал он наконец,- и отвечайте мне. Докажите мне, что
ваша нравственность  еще  не  совсем  испорчена и  что вы в состоянии  внять
голосу рассудка. Увлечение  я еще извинить могу, но  упорство  закоренелое -
никогда!  Мой сын...- Тут он перевел  дыхание.- Михаиле Семеныч  обещал  вам
жениться  на  вас? Не  правда  ли?  Отвечайте же!  Обещал? а? Я, разумеется,
ничего не отвечала. Семен Матвеич чуть было не вспылил опять.
     -  Я  принимаю ваше  молчание  за  знак согласия,- продолжал  он погодя
немного.-  Итак, вы задумали быть моею  невесткой? Прекрасно! Но,  не говоря
уже о том, что вы не  четырнадцатилетний ребенок и должны же знать, что  все
молодые  балбесы  не скупятся на  самые нелепые  обещанья, лишь бы  добиться
своих целей, не говоря об этом...  но  неужели же вы могли надеяться, что я,
я,  столбовой  дворянин, Семен  Матвеич  Колтовской,  когда-нибудь  дам  мое
согласие  на  подобный  брак!  Или  вы  хотели  обойтись  без  родительского
благословения?..  Хотели  бежать,  обвенчаться  тайно,  а  потом  вернуться,
комедию   разыграть,  броситься  в  ноги,   в  надежде,  что  старик,   мол,
расчувствуется... Да отвечайте же, черт возьми!
     Я только голову наклонила. Убить меня он мог, но  заставить говорить...
это было не в его силах.
     Он немного прошелся взад и вперед.
     - Ну, послушайте,- начал он более  спокойным голосом.- Вы не думайте...
не воображайте... я вижу, с вами надо толковать иначе. Послушайте: я понимаю
ваше положение. Вы запуганы,  растеряны...  Придите в  себя. В эту минуту  я
должен вам казаться извергом... тираном. Но войдите также и в мое положение:
как тут было мне не вознегодовать, не сказать  лишнего? И  со всем тем я вам
уже доказал, что  я не изверг,  что и  у  меня есть сердце. Вспомните, как я
обошелся  с  вами после  приезда в  деревню  и  потом,  до... до  последнего
времени...  до  болезни  Михаила  Семеныча.  Я  не  хочу  хвастаться  своими
благодеяниями, но мне кажется,  одна благодарность должна была  удержать вас
от того скользкого пути, на который вы решились ступить!..
     Семен Матвеич опять прошелся взад и  вперед и, остановившись,  потрепал
меня слегка по руке, по той самой руке, которая еще ныла от его насилия и на
которой я долго потом носила синие знаки...
     - То-то и есть...- заговорил он снова,- голова... голова у нас горячая!
Не хотим мы  дать  себе  труд  подумать, отчета себе  дать не хотим,  в  чем
состоит наша польза и где  мы ее искать должны. Вы спросите  у меня: где эта
польза? Далеко вам ходить нечего... Она, быть может, у вас под  руками... Да
вот хоть  бы я. Как родитель, как глава, я, конечно,  должен был взыскать...
Это моя обязанность. Но я человек в то же время, и вы это знаете. Бесспорно:
я человек  практический и, конечно, никакой чепухи  допустить  не могу, ни с
чем несообразные надежды надо, конечно, из головы выкинуть, потому,  какой в
них  толк? Я уж не говорю о безнравственности самого поступка... Вы  это все
должны понять сами,  когда опомнитесь. А  я,  не  хвастаясь, скажу, я бы  не
ограничился тем,  что уже сделал для вас; я всегда готов был  - и готов  еще
теперь -  устроить,  упрочить  ваше  благосостояние, обеспечить вас  вполне,
потому что я знаю вам цену, отдаю справедливость вашим талантам, вашему уму,
да и, наконец... (Тут Семен Матвеич слегка пригнулся ко  мне.) У  вас такие'
глазки,  что, признаться... я  вот старик, а  совершенно  равнодушно  видеть
их... я понимаю... это трудно, это действительно трудно.
     Холодом обдало меня от этих слов. Я ушам своим едва  поверила. В первую
минуту мне  показалось, что  Семен Матвеич хотел  купить  мое  отречение  от
Мишеля, дать мне "отступного"... Но эти слова! Мои глаза начинали  привыкать
к  темноте, и я  могла  различить лицо Семена Матвеича.  Оно улыбалось,  это
старое  лицо, а  сам  он все  расхаживал  маленькими шагами,  семенил  предо
мною...
     - Ну, так как же? - спросил он наконец,- нравится вам мое предложение?
     -  Предложение?..-  повторила  я  невольно...  я решительно  ничего  не
понимала.
     Семен  Матвеич  засмеялся... действительно засмеялся  своим  противным,
тонким смехом.
     -  Конечно!   -   воскликнул  он,-   вы  все,  молодые   девки...-   он
поправился:-девицы...  девицы... вы  все об одном только мечтаете:  вам  все
молодых  подавай! Без  любви  вы  жить не  можете!  Конечно.  Что  говорить!
Молодость - дело  хорошее! Но  разве одни  молодые любить  умеют?.. У  иного
старика сердце  еще  горячее, и  уж коли старик кого  полюбит, так  уж это -
каменная  скала! Это навек!  Не то что  эти безбородые  лоботрясы, у которых
только ветер в  головах ходит!  Да, да; старичками брезгать не  следует! Они
могут сделать многое! Только взяться за них надо умеючи! Да... да! И ласкать
старички  умеют  тоже,  хи-хи-хи...-Семен  Матвеич  опять засмеялся.-Да  вот
позвольте... Вашу ручку... для пробы... только так... для пробы...
     Я  вскочила  со  стула  и  изо  всей  силы толкнула  его  в  грудь.  Он
отшатнулся,  он издал какой-то дряхлый, испуганный звук, он чуть не упал. На
человеческом  языке  нет  слов,  чтобы  выразить,  до какой  степени он  мне
показался гнусен и ничтожно низок. Всякое подобие страха исчезло во мне.
     - Подите прочь, презренный старик,- вырвалось у  меня из груди,- подите
прочь, господин Колтовской, столбовой дворянин! И во  мне течет  ваша кровь,
кровь Колтовских, и я проклинаю  тот день  и час,  когда она потекла по моим
жилам!
     - Что?.. Что ты говоришь?.. Что?-лепетал, задыхаясь, Семен Матвеич.- Ты
смеешь... в ту минуту, когда я тебя  застал... когда ты шла к Мишке... а? а?
а?
     Но  я   уже   не  могла  остановиться...  Что-то  беспощадно  отчаянное
проснулось во мне.
     - И вы, вы,  брат... брат вашего брата, вы дерзнули, вы решились...  За
кого  же вы  приняли  меня? И  неужели же вы  так слепы, что не могли  давно
заметить то отвращение, которое вы возбуждаете во мне?.. Вы смели употребить
слово: предложение!.. Выпустите меня сейчас, сию минуту.
     Я направилась к двери.
     -  А,  вот что! вот  как!  вот когда  она заговорила! -  запищал  Семен
Матвеич  в  исступлении злобы, но, видимо,  не  решаясь  подойти ко  мне...-
Погоди же! Господин Ратч, Иван Демьяныч! пожалуйте сюда!
     Дверь  биллиардной, противоположная  той,  к  которой  я  приближалась,
раскрылась настежь, и, с зажженным канделябром  в каждой руке, появился  мой
вотчим. Освещенное с  двух  сторон свечами, его  круглое  красное лицо сияло
торжеством  удовлетворенной  мести,  лакейскою радостью удачной услуги... О,
эти гадкие, белые глаза! когда я перестану их видеть!
     -  Извольте  тотчас  взять  эту  девушку,-  воскликнул  Семен  Матвеич,
обращаясь к моему  вотчиму и повелительно указывая на  меня дрожащей рукой.-
Извольте отвести ее к себе в дом и запереть на ключ, на замок... чтоб она...
пальцем пошевель-
     нуть не  могла,  чтобы  муха  к  ней  не проскочила!  Впредь  до  моего
приказания! Окна забить, если нужно! Ты отвечаешь мне за нее головой!
     Г-н Ратч поставил  канделябры на  биллиард, поклонился  в  пояс  Семену
Матвеичу и, слегка переваливаясь и злорадно  улыбаясь,  направился  ко  мне.
Кот,  должно  быть,  так подходит к мыши, которой некуда спастись.  Вся  моя
отвага  тотчас  меня  покинула.  Я знала,  этот человек  был в  состоянии...
прибить меня. Я задрожала; да; о, позор! о, стыд! я задрожала.
     - Ну-с, сударыня,- проговорил г. Ратч, - извольте-с идти-с.
     Он  не  спеша  взял  меня  за  руку  выше  локтя... Он понимал,  что  я
сопротивляться не буду. Я сама подалась вперед к двери;
     в  эту минуту я  думала только об одном: как бы поскорее избавиться  от
присутствия Семена Матвеича.
     Но  гадкий  старик подскочил  к нам  сзади,  и Ратч  остановил  меня  и
повернул меня лицом к своему патрону.
     -  А! - закричал тот и потряс кулаком,- а!  я брат... моего  брата! Узы
крови? а? А за брата, за двоюродного, выйти замуж можно? Можно?  а? Веди ее,
ты!  -  обратился  он к  моему  вотчиму.- И помни:  держать ухо  востро!  За
малейшее сообщение с нею-казни не будет достойной... Веди!
     Г-н Ратч привел меня в мою комнату. Идя по  двору, он  ничего не сказал
мне, все  только  смеялся про себя, без звука. Он запер ставни, двери  и тут
же,  уходя окончательно и кланяясь мне в пояс, как Семену Матвеичу, прыснул,
разразился   тяжелым   восторженным    хохотом.   "Покойной   ночи   царевне
Меликитрисе,- удушливо простонал он,- не поймала  Митрофана-царевича!  Жаль!
Мысль  была  в   своем  роде  не   глупая!   Вперед   наука:   не   заводить
корреспонденции! Хо-хо-хо! Как, однако,  все славно  обделалось!" Он вышел и
вдруг  высунул голову  из-за  двери. "Что? Ведь  не забыл  я вам? Ась? Слово
сдержа