- Невероятное появление зябликов  должно  подтолкнуть  к  невероятным
выводам?
     Круклис повернулся к Мод.
     - Нет, он явно подает надежды, этот бойскаут.
     - Смышленый мальчонка? - усмехнулась Мод. Она уже успела спрятаться в
свою броню.
     - Вот-вот. Это я его открыл.
     Мод покачала головой.
     - Вы строите заключения на зыбкой почве, Парамон.
     - На моей стороне опыт, интуиция и зяблики.
     - Все же, кроме вас их никто не видел.
     - А помет?
     - Мало ли шутников на Гравитоне.
     - Шутников? - зловеще переспросил Круклис. - Я это выясню.


                                  * * *

     После шести  танцев  подряд  я  забежал  в  боковую  нишу  чтобы  дух
перевести. И понял, что на свете не так уж все и плохо. У прозрачной стены
на фоне Вселенной в одиночестве сидела Мод. Звездное зрелище несомненно ее
привлекало.  Звучала  музыка,  которую  я  раньше  не  слышал   -   музыка
меланхолического дождя, музыка капель. При моем появлении она смолкла.
     - Не помешал? - агрессивно поинтересовался я.
     - Скорее напугали, - Мод подняла веер.
     - Как так? Вы же умеете предвидеть.
     - Не всегда. И приятного в этом мало.
     - Странное что-то, - недоуменно сказал я.
     - Возможно.
     Следовало уйти. Но во мне бурлила смесь бразильской румбы с  ямайским
ромом. Плохая эта смесь делает человека толстокожим.
     - Вы говорили, что я могу помешать достижению  какой-то  цели.  Можно
узнать, в чем она заключается?
     - Хорошо, - помедлив, сказала Мод. - Я хочу узнать, что такое Кронос.
     Меня разобрал смех.
     - Только и всего?
     -  Сергей,  дерзость  вам  идет,  а  желчность  -  нет.  Извините  за
назидание.
     При таком обороте славянские предки рекомендуют охолонуться. Я прижал
горячий лоб к окну. С другой  стороны  слоистого  стеклотитана  находилась
бездна. Бездна пространства, которому нет предела, как и  безумию,  бездна
подвижной вечности, с которой мы не знаем, что делать. Так  же,  как  и  с
любовью.
     Движение станции совершенно не ощущалось.  Гравитон  песчинкой  висел
среди немыслимого  количества  звезд.  Одна  из  них  все  еще  выделялась
яркостью - покинутый Виктим. Такой близкий отвергнутому Сержу.  Мне  вдруг
захотелось, чтобы очередной звездолет нас не нашел. Чтобы Земля вообще нас
потеряла. Тогда через много лет Мод все же будет моей.
     Краем глаза я заметил, что она поднялась со своего диванчика.
     - Что? Пришло время гипноза?
     - Простите. В прошлый раз я только хотела помочь.
     Меня порадовало, что она хоть помнит прошлый раз.
     - Благодарю. От всей души и тела.
     - Почему вы не хотите избавиться от... этого?
     - Проглотить пилюлю и смотреть на вас рыбьими глазами?
     - Зачем же так? Это не лучший способ. Зара...
     - Знаю, снежная моя королева. Но не воспользуюсь.
     - Почему?
     - Потому, что вы этого не хотите, - сказал я, не узнавая самого себя.
- Вы видите меня во снах.  Нормальных,  цветных  снах.  Особенно  -  после
мимолетной встречи в  бассейне.  И  вчера  вы  шли  ко  мне.  Если  бы  не
зяблики...
     Я застал ее врасплох. Стараясь не выдать  себя  задержкой,  Мод  явно
поспешила с ответом.
     - Я недооценила вас... То есть то,  что  вы  сказали,  -  всего  лишь
догадка.
     Чему-чему, а логическому мышлению занятия гравифизикой учат  отменно.
Первая часть фразы никак не вязалась  со  второй.  Я  едва  не  рассмеялся
повторно. Уж и не знаю, какое у меня было лицо. Мод все поняла.
     - Хорошо. Подметить  и  понять  подсознательные  реакции  можно,  это
вопрос ума. А вот стоит ли этим  пользоваться  -  вопрос  этики.  Еще  раз
извините.
     - Да Мод же! Мы оба хотим одного. Препятствует  какая-то  абстрактная
идея. Идея нехорошая, если она мучает двух хороших людей. Бросьте вы ее!
     - Сережа, я не  хочу,  чтобы  мучались  еще  больше,  но  по-другому,
понимаете?
     - Перемена рода мучений есть счастье.
     - Каламбуры не всегда есть довод.
     - Если чувствам мешает разум, его следует обезвредить пу-
     тем запутывания, - цинично сообщил я.
     И  перестарался.  Мод  поморщилась  и  отвернулась.  Но  медлила,  не
уходила. Во мне вскипело древнее бешенство. Вот, стоит здесь,  изящная,  с
прической, так подчеркивающей  изгиб  шеи,  гордая  голова  в  полоборота,
нервный вырез ноздри,  зябко  поводит  этими...  плечами.  Для  кого  все?
Бесплодный цветок, штамбовая роза... Но сколько можно? Так не должно  быть
в природе! Избыток интеллекта - горе женщины. Ничего, поможем товарищу  по
быту. Никакие серные тюлени не спасут.
     - Стой, умная, - свирепо приказал я.
     Мод испуганно замерла. Тогда я схватил ее и поцеловал.  Раз,  другой,
третий. В шею, в душистые волосы, в  незащищенно  вздрагивающую  спину.  А
потом отскочил, трусливо-трусливо. Весь пыл-жар мгновенно испарился. Скажи
она "брысь", я бы и поплелся с самооценкой павиана. Но случилось то,  чего
я никак не ожидал. Мод медленно  повернулась.  В  ее  глазищах  плескалось
целое море смеха.
     - Что, страшно, мудрейший? А вот взгрею!
     Я сел на диван. Потом вскочил. Две руки  в  бальных  перчатках  мягко
меня остановили.
     - Будут инсайты.
     - Ой, умру от страха.
     - Изнуряющие.
     - Мне эти инсайты... Что касается изнурения  -  это  остроумно.  Мод,
дорогая, ну не могу я уже  без  вас.  Такое  вот  приключилось.  Банально,
правда?
     - Нет, нет, продолжайте. Только пальцы мне не раздавите, хорошо?
     Я  выпустил  пальцы,  но  схватил  ее  целиком,  как  зяблика.  Вдруг
передумает?!
     - Серж, - пискнула Мод.
     - Что?
     - Я не смогу быть с тобой долго.
     - А вот это мы еще посмотрим.
     Помню, все смущенно расступались.
     - Ты кого обнимаешь, дальтоник?! - прошипела Зара.
     - Не знаю, - искренне сказал я. - И это чревато.
     - Как? Уже?
     Больше  она  слов  не  нашла.  Я  бы  и  сам  расстроился  от  такого
непостоянства,  коварства,  лжи,  вероломства,  подлости,  несдержанности,
наконец. Цена моих клятв стремительно превращалась в ноль, репутация гибла
самым плачевным образом, но меня это совершенно не трогало. Гораздо больше
волновало другое: переходы. На станции Гравитон-4 очень длинные  переходы.
По бесконечности они вдруг сравнялись с кольцом М„биуса. Пару раз мы упали
- на эскалаторе и, кажется, в агрегатном отсеке. Как нас туда занесло,  не
могу сказать. Еще помню плотно запертый люк "Туарега" и  сожалеющий  голос
Джекила. За нами увязался Майкл, камердинер Мод. Он шел и деловито собирал
вещи   хозяйки.   Что-то   в   нем   поскрипывало.   Неодобрительно   так,
по-стариковски.
     - Слушай, - сказал я, - отстань. Будь человеком.
     - Сам хочу, - сказал робот.
     - Молод еще.
     Задыхаясь от поцелуев, мы наконец ввалились в мою каюту.
     - Тебе помочь? - спросил я.
     Мод развеселилась.
     - Да снимать уже нечего!
     - Как - нечего? Вот эта штука совершенно ни к чему. И вот
     эта.
     Мод порозовела невероятно. Я так не умею.


                                4. СЧАСТЬЕ

     Пыль и безветрие. Выцветшее  небо,  поникшие  пальмы.  Тень,  кишащая
мухами, терпкие испарения зарослей. И жара, жара. Вытапливающая мозг жара.
     Человек в лохмотьях. Рот его открывается и закрывается.  Он  говорит,
говорит,  говорит.  Булькающие  слова  древнего  языка.  Языка  сумрачных,
безумных богов, языка синей глины, белых лотосов, языка палящих пустынь  и
снежных гор, глубоких рек и бескрайних джунглей. Языка ариев.
     Он  говорит,  что  пить  нельзя.  Нужно  идти.  Нужно  сделать  шагов
двадцать, потом будет легче.
     Боль в спине. Тупая, ноющая, неизбывная. Нужно идти, иначе мы куда-то
не успеем. Человек протягивает посох. Человек приподнимает меня.  От  него
пахнет. Меня тошнит. Человек терпеливо ждет. От меня тоже  пахнет,  но  не
так плохо.
     В голове шумит, но все же я встаю на  иссохшие  ноги.  Ноги  -  самая
некрасивая часть человека. Грязные, исцарапанные,  со  вросшими  в  пальцы
ногтями, они роднят нас с животными. Отвратительное зрелище - мои ноги. Но
я вспоминаю, сколько они прошли, как долго носят мое тело,  и  прощаю  их,
свои ноги. Наверное, мы не созданы для работы, иначе  работа  нас  так  не
уродовала бы. Может ли человек поговорить с теми, кто нас создал?
     - Учитель, ты употреблял незнакомые слова. Ты беседовал с богами?
     - Шакья.
     - Что?
     - Я - шакья?
     Человек смотрит со страхом.
     - Остановимся в деревне, мудрейший?
     Я не отвечаю. Делаю первый шаг. Ноги дрожат,  но  держат.  Держат,  и
ладно. Я вспоминаю, куда надо идти. Туда, к далеким Гималаям. Я хорошо  их
вижу. Я вообще хорошо вижу дали. А вот  перед  собой  -  плохо.  Кто  этот
белоголовый? Преграждает дорогу. А, павиан. Седой павиан.  Ничего  нового.
Крупная образина. Привык есть без  очереди,  а  рисковать  -  в  последнюю
очередь, привык овладевать  любой  понравившейся  самкой.  Как  царь.  Ему
повезло. Пользуясь всеми обезьяньими радостями, дожил до своих  обезьяньих
лет. Чего ж так угрюм, почему недружелюбен, чего еще не хватает?
     Мой спутник показывает палку. Павиан ворчит и  скалит  клыки.  Ананда
замахивается. Павиан скликает стаю. Вот  так  и  начинаются  войны.  Чтобы
понять людей, нужно видеть обезьян. И наоборот.
     - Не надо, - говорю я.
     Мы подходим ближе. Так близко, что я заглядываю в  обезьяньи  зрачки.
Что  он  думает,  что  понимает?  Страдает  ли?  Кем  был,  за   что   так
перевоплотился?
     Меня всегда привлекают глаза. Почему-то когда я в них смотрю,  хозяин
обычно замирает, словно его жизнь приостанавливается. И тогда я вижу душу.
То есть я вижу в существе, какое оно. Это происходит уже много лет, но  не
наскучивает. И я с неиссякшим любопытством заглядываю в близко  посаженные
глазки животного. И вижу нестерпимую жажду любви. Ничего  нового.  Раз  уж
выбрал власть, о любви забудь.
     В мире вообще нет  ничего  нового.  Просто  он  огромен,  и  за  свою
смехотворную жизнь мы не успеваем узнать и малой  доли  его.  Быть  может,
чтобы стать богом, достаточно долго пробыть человеком? Только боги  знают,
как от этого можно устать.
     Кажется, я слишком долго смотрю в зрачки  павиана.  Обезьяна  скулит,
пытается отвернуться. Никому ведь не нравится,  когда  его  рассматривают,
особенно - через глаза. Я отпускаю его, и павиан уходит с дороги.
     - Ты велик, о Учитель!
     Нет  сил  спорить.  Разве  прилично  великому  так  мучиться  спиной?
Опираться на столь недостойные ноги? Я слаб и много раз говорил об этом.
     Ананда чувствует недовольство, но истолковывает по-своему.
     - Прости, я не собирался причинить ему зло. Видят боги...
     На миг мне стало смешно. Какому богу интересна эта сцена с павианом?
     - Боги нас не видят, Ананда.
     - Но почему?
     - Они заняты собой. Совокупляются.
     Ананда ошеломленно молчит. Не следует взваливать на  ученика  слишком
тяжелых знаний. Если не собрался помирать, конечно.
     Я трогаю его за плечо.
     - Идем. Мы не поспеем в Косалу.
     Ананда приходит в себя.
     - Не поспеем, гуру.
     Я сказал о неуспевании как о вероятности. Он - как о неизбежности.
     - Встретим их по дороге, - со старческим упрямством говорю я.
     Ананда молчит. Он прав. Даже если встретим, мы  их  не  остановим.  Я
слишком слаб для этого. Взамен золота  и  свежих  рабынь  могу  предложить
только то, что ничего не весит. Будет счастьем, если перед тем, как убить,
нас хотя бы выслушают. А  уж  о  том,  чтобы  послушали,  приходится  лишь
мечтать. Мудрецы встречаются далеко не под каждым тамариндом.
     - Возвращайся, - в очередной раз предлагаю я.
     Ананда качает головой. Он всегда гордился своей  преданностью.  Молод
еще. Не знает, что преданность другому  -  всего  лишь  способ  переложить
ответственность. Иное дело - преданность себе.
     Я пробую еще раз.
     - Зачем умирать двоим, если достаточно одного?
     - Чтобы умереть вдвоем, Учитель.
     Что ж, карма. Я не верю, что получится. У меня трясется голова, плохо
видят глаза. И всегда, всегда болит спина.
     Глаза же браминов зорки, они куда труднее  простецких  глаз  павиана.
Вот сквозь зрачки кшатрия я могу различить самое дно души, у хищников  она
не глубокая. Им нужна хорошая жизнь, но только эта, дальше они заглядывать
не умеют. А сквозь зрительные отверстия брамина проступает бездна,  как  у
всех стервятников. Этим одной жизни мало, их души ненасытны. Еще  не  было
случая, чтобы, умирая, брамин прихватил хотя бы одну монету. Но при  жизни
нет ничего такого, чего бы он не сделал в угоду алчности. Как  они  сумели
внушить всем, что счастье новой жизни можно купить только у  них?  Но  они
сумели, великие шарлатаны. И им платят все, даже цари. Цари - особенно.  В
любом походе браминам принадлежит половина царской добычи. И еще  не  было
случая, чтобы они отказались от своей доли. На пути к ней они сметут  кого
угодно.
     И все же я иду. Не могу не попытаться спасти дом, где вырос,  впервые
полюбил. Дом, за стенами которого  меня  так  долго  уберегали  от  жизни.
Дворец, построенный для меня одного. И город людей, которые  так  преданно
мне служили.
     Добрый мой отец имел причуду править по законам, но  нарушил  главный
из них. Уподобившись богу, он создал рай на земле. Рай для меня одного.
     И я не знал голода,  знал  отвращение  к  пище.  Из  всех  состязаний
выходил неизменным  победителем,  обладал  лучшим  оружием,  невольниками,
драгоценностями. Со времен отрочества у меня не  было  недостатка  женщин,
была усталость от их ласк. По воле отца я  был  окружен  только  молодыми,
здоровыми людьми. Долгое время даже не подозревал о существовании болезней
и старости, был убежден, что смерть не имеет отношения к человеку.
     До бесконечности так продолжаться не могло. И  однажды  по  какому-то
недосмотру прислуги в окрестности дворца забрел старик. Никогда не  забуду
своего удивления. Сначала я принял его за существо неизвестного мне  рода,
настолько чужд он был счастью и безмятежности, царившим внутри благодатных
стен, так отличался от всех виденных мною людей. Этот старик  пробудил  во
мне желание знать жизнь за пределами дворцовых стен. Скоро  я  понял,  что
больных и бедных гораздо больше здоровых и богатых. Тогда  я  задумался  о
значении стен в своей жизни. Они оказались важнее крыш.


                                  * * *

     Эти стены выглядели столь надежно, несокрушимо,  что  любая  беда  не
могла о них не разбиться... И вот, я  должен  спасать  их.  Нет,  не  ради
племянников, они того не стоят. Гордые шакья,  славные  мои  родичи,  сами
подсылали убийц к Виручжаке, чем и вызвали войну. Мне жаль не их,  а  тех,
кто по глупости, из преданности или жадности, а чаще всего  -  по  причине
жестокого принуждения, устилают телами поля царских споров. Еще  больше  -
тех, кто вообще не принимает участия в  битвах,  но  становится  безвинной
добычей гогочущих победителей.
     По  окончании  любого  боя  наступает  период  мутных   глаз,   когда
отупевшие, пережившие страх смерти солдаты  теряют  остатки  человечности.
Забыв о разуме, они становятся более дикими, чем звери. Звери  не  убивают
только ради удовольствия убить, звери никогда не истязают жертву.
     За свою жизнь я не раз пытался  остановить  убийства.  Это  удавалось
редко. Но если и удавалось, то лишь для того, чтобы спасенные  сами  стали
убийцами, либо дождались  нового  умертвителя,  которых  боги  посылают  с
неизбежностью, заставляющей задумываться. БЕЗНАДЕЖНО.
     Признаюсь, из одной только  жалости  к  жертвам  я  бы  уже  не  смог
прервать своих созерцаний, не стал бы тратить остатки своего времени.  Мне
восемьдесят лет, и я давно уже не встречаю сверстников. Иду  я  по  другой
причине.
     В сущности, основой наших лучших  побуждений  является  любовь  не  к
ближнему, а  к  себе.  Иду  я  потому,  что  не  могу  предать  счастливых
воспоминаний юности. Мне не хочется, чтобы исчезли люди, здания, предметы,
на которых лежат эти прекрасные отблески.
     Так важно, чтобы человек получил кусочек счастья хотя бы  в  детстве.
Тогда он будет знать, что это такое. Это дает  силы  выносить  жизнь.  Это
мешает без необходимости отбирать счастье других.  Сытый  и  довольный  не
любит душить, ему лень. А если у человека не было счастья, он не даст  его
и другим. Страшен такой человек у власти. Ему никого не жаль, нет  у  него
счастливых воспоминаний, смягчающих душу. Как они нужны, знаешь лишь, если
их имеешь.
     Счастливые воспоминания нежны и ранимы. Я понял, что они  угасают  со
смертью людей, растений и вещей, связанных с  ними.  Вот  оно  то,  что  я
пытаюсь  спасти.  То,  что  еще   осталось.   Если   погаснут   счастливые
воспоминания, я опустею. Очень скоро опадет телесная оболочка.  Кем  стану
потом? Стану ли хоть кем-то? Стоит ли еще раз быть? Как  мучительны  такие
вопросы!
     - Учитель, кем мы все же созданы? Богами?
     Его сомнение мне нравится.  Научиться  может  тот,  кто  сомневается.
Сомневается и спрашивает.
     - Может быть. Но сейчас мы для них - всего лишь тени  прошлого.  Боги
живут в будущем.
     - Они нас бросили?
     - Либо бросили, либо они - не наши боги,  либо  они  не  боги  вовсе,
поскольку у них есть свои боги. Я не знаю, кого назвать Брамой. И кто  его
создал. И кто создал нас. Но  я  умею  задавать  вопросы.  Вот,  например,
почему мы так похожи на обезьян?
     Ананда подавленно молчит. Обычно я не говорю ему чрезмерно  тяжелого.
Нельзя взваливать на ученика всего сразу. Если, опять  же,  не  чувствуешь
близкой смерти. Если же чуешь, разбрасывать надо пригоршнями. Чтобы другим
не приходилось начинать заново.  Но  трудно  заталкивать  мысли  в  слова,
мыслей больше. Арийцы придумали мало слов. Лишь изредка слова складываются
так, что начинают быть похожими на мысль. Будь у меня побольше слов,  быть
может, я и упросил бы людей не убивать друг друга. Иногда они  удивительно
добры. И если бы доброта не требовала чего-то отрывать  от  себя,  зло  бы
исчезло...


                                  * * *

     Мы оставляем утоптанную дорогу. Предстоит срезать путь через джунгли.
Места давно не хоженые, но памятные с беспечных времен. Я узнаю все. Гомон
птиц, маревый запах цветов и даже змею на пригорке. Кажется,  она  все  та
же, ничуть  не  изменилась.  А  вот  и  необычное  растение,  от  которого
перестает болеть голова у стариков, но болит у молодых. Чуден мир. Хочется
узнать его больше.
     Петли лиан, следы стада буйволов в синей глине...  Все  так  было  до
меня, есть при мне, будет и после. Надо ли жить  человеку,  если  от  него
ничего не зависит? Хочется лечь, слиться с теплой почвой, уйти во  прах...
Нужно ли к чему-то стремиться, утомлять ненавистные ноги, тревожить  милую
мою спину? Чему быть, то и свершится. Будут вопли,  избиение  беззащитных,
новое переселение тысяч душ. Во имя этого большие стаи  прямоходящих  идут
сейчас под безмятежно-бездонным небом Шивы. Ни облачка, ни ветерка...
     А в руках у  прямоходящих  -  злые,  греховные  вещи.  Колющие,  тупо
бьющие, рубящие,  режущие.  Они  сработаны  умело,  с  большим  старанием,
многовековым опытом. Люди всегда любили орудия  смерти.  Копья,  стрелы  с
зазубринами, шипастые  дубины,  кованые  лезвия  из  драгоценного  железа,
угловатые булыжники, - все это скоро пойдет в ход,  начнет  терзать  тела,
причинит ослепляющую боль... Во имя чего вертится  страшное  колесо,  кому
требуется, чтобы люди мучили друг друга? Почему этого не дано  постичь,  а
страсть познания дана? Если душа бессмертна, зачем так ужасна смерть тела?
Человек изо всех сил  старается  задержаться  в  этом  мире.  Неужели  нет
других? Или они еще лучше?
     Мне восемьдесят лет, редко кто доживает до такого  возраста.  Поэтому
меня обо всем спрашивают. Как могу, отвечаю. Говорю, что если есть  разум,
им надо пользоваться. Это понимают,  соглашаются.