й.
     Кровь принадлежала мальчику, ребенку. На закате они охотились на зайцев, чтобы добыть себе ужин перед ночным переходом, и испугали полдюжины коз, которые ушли слишком далеко в поисках травы. Козы стали легкой добычей для метких стрелков, затеявших состязания - и Джемаль выиграл три к одному, - но тут из-за камней появился мальчик, протирающий спросонок глаза. Ребенок посмотрел на охотников и всхлипнул.
     Посмотрел, всхлипнул и побежал, но не обратно к скале, где мог укрыться, и не к перебитому стаду - нет, он бежал к тем, кто устроил эту бойню, и на бегу доставал из-за пояса смешной маленький нож.
     Одна стрела - и Джемаль стал бы окончательным победителем в затеянном состязании. Но мальчик был храбр и заслуживал лучшего. Джемаль опустил лук и достал кинжал, предоставив Джезре добивать коз. Увернувшись от дрожащего ножа мальчика, он схватил ребенка за мокрый от слез подбородок и чиркнул кинжалом по открытому горлу. И только после этого Джемаль заметил свисающий с шеи ребенка ремешок с голубой бусиной, знак веры и преданности.
     Было уже слишком поздно, да и не важно. Мальчик видел их и мог увидеть остальных, а потом рассказать о них в деревне. Его смерть была необходима, и Джемаль убил его так быстро, как только мог.
     И все равно они задержались, чтобы завалить тело мальчика камнями и не позволить лисам растащить его кости. Они прочитали заупокойную молитву - кхалат, взяли каждый по козе и отправились в лагерь, а там рассказали товарищам, где взять мясо.
     Они не собирались делиться мясом с другими. Каждое племя само добывало для себя пищу и ехало отдельно, чтобы не оставлять следов большого отряда. Но пришедшего к костру гостя должно накормить, желанный он или нет. А Хасан был желанным гостем всюду, куда бы ни ехал и ни шел. И если этой ночью он избрал костер Джемаля, грелся у него и ел добычу хозяина, он был более чем желанным гостем. Слава исходила от него, как свет исходит от огня, и отмечен был он среди мужей.
     Он наклонился отрезать кусок поджаристого пузырчатого мяса, и огонь осветил его лицо. Выбритые щеки, крючковатый нос над аккуратной бородкой, белые зубы и поблескивающие из тени глаза. Что же есть такого в этом человеке, подумал Джемаль, откуда в его голосе сила, которая заставляет вслушиваться в слова, верить им и пускаться вслед за этим человеком в нарушение всех обычаев?
     Хасан жевал и глотал, справлялся, как подобает, о семье Джезры и Джемаля, рассказывал о Рабате и о пустыне. Наконец он швырнул кость в угли, подняв вихрь искр, и произнес:
     - Мне нужны люди. Несколько человек, небольшой отряд, чтобы вести наступление и показывать дорогу остальным. Я не хочу отдавать предпочтение какому-либо одному племени. Не пойдете ли вы в мой отряд от племени саренов?
     У Джемаля перехватило дыхание, поэтому ответил Джезра:
     - Ты оказываешь нам слишком большую честь, о Хасан. У каждого из этих костров есть люди старше, мудрее и опытнее в бою, чем мы...
     - Мне не нужны мудрые старики. Мне нужны люди, которые не боятся идти во тьму. Я говорил с вашими старейшинами, и они сказали, что вы подобны горным козлам с ястребиными глазами, что вы хитры, словно лисы. Пойдете ли вы в мой отряд?
     Да, детьми они действительно жили в пещерах на утесах, презирали тропы и всегда шли прямым путем, цепляясь за камни и трещины, в любое время суток, и при солнечном, и при звездном свете.
     - О да, - негромко произнес Джемаль, - мы пойдем за тобой, о Хасан!

7

ЧТО ПРИШЛОСЬ НЕСТИ

     Тяжелая рука крепко сжала его плечо. Голова закружилась. Маррон попытался сопротивляться и тому, и другому, пробормотал что-то, чего сам не понял - язык был ужасно неповоротлив, - бросил это занятие и откатился в сторону, собираясь снова уснуть...
     ...и с размаху ударился носом о камень. Жгучая боль заставила его открыть глаза, и через минуту Маррон понял, что таращится в стену. Вот только непонятно, что это за стена...
     Рука вновь легла на его плечо и сильно встряхнула юношу. Раздался знакомый голос:
     - Вставай, Маррон. Ну же, вставай, уже полночь. Ты что, колокола не слышишь?
     Нет, он не слышал. Он слышал только режущий ухо голос да биение собственного сердца и стон, рвавшийся из пересохшего горла; Брата Шептуна он не слышал. Он чувствовал его каждой косточкой.
     Маррон откатился от стены, лег на спину и посмотрел на сьера Антона. На рыцаре была белая ночная рубашка, а в руке он держал зажженную свечу.
     - Сьер... где...
     - Ты у меня в комнате, Маррон, и не спрашивай почему. Вставай скорее, пора на полночную молитву.
     Полночная молитва! А его отряд сейчас где-то за ползамка отсюда выходит из комнаты и идет вслед за факелом фра Пиета. А Маррона там нет, и фра Пиет непременно это заметит, он все замечает...
     Маррон встал на ноги, пошатываясь под тяжестью предчувствия беды. Последним, что он помнил, было вино, которое они пили с теми дамами, гостьями Ордена, да еще спор с сьером Антоном. Маррон вспомнил и обещанные колотушки, но это казалось неважным тогда, а уж сейчас тем более...
     - Сьер, я должен, должен идти...
     Ступни Маррона чувствовали нечто непривычное - они касались ковров в комнате сьера Антона. Юноша пошевелил пальцами ног и понял, что он бос. Он бросился искать сандалии, но не увидел их среди шкур, на которых спал. А, ладно, за потерянные сандалии тоже влетит, но это не важно, не важно...
     - Нет. - Рука сьера Антона вновь легла на его плечо и удержала юношу. - Теперь уже поздно бежать к братьям. Мы помолимся здесь, вместе. Скажешь своему исповеднику, что это я задержал тебя, стало быть, виноват я, а не ты. Забудь об этом. Сейчас мы служим Господу.
     Так-то оно так, но утром Маррону предстояла встреча с гневом отнюдь не Господним...
     Он не нашел в себе ни сил, ни возможности спорить. Брат Шептун ударил в последний раз. Там, в зале, прецептор уже воззвал к свету во тьме, там уже возникло ночное чудо; здесь же была одна-единственная свечка, напоминавшая о равновесии, о двух путях и обещании.
     Они встали на колени у постели, как делали это во время полуденной службы, и вместе стали произносить слова, однако у Маррона язык заплетался, а сам юноша, как ни старался, не мог избавиться от мыслей о завтрашнем дне. Вместо полускрытого тенью лица сьера Антона он видел перед собой горящие под капюшоном глаза фра Пиета и холодные бесформенные руки исповедника. По слухам, фра Пиет побывал в плену у шарайцев, и те переломали ему пальцы и вытатуировали на костяшках имя своего бога, а потом вернули за выкуп сюзерену, которому служил тогда фра Пиет. Именно после этого он вступил в Орден искупителей, надел черную рясу и дал положенные обеты; злые языки утверждали, что дав обет целомудрия" фра Пиет ничего не потерял - мол, шарайцы переломали ему не только пальцы...
     Маррон видел своими глазами поблекшие голубые линии на костяшках пальцев фра Пиета, да помнил, что сами пальцы у исповедника были выгнуты под немыслимыми углами. Однако это не мешало ему ловко управляться с мечом, топором или дубиной; к тому же эти пальцы умели так обойтись с провинившимся братом, что колотушки по сравнению с этим казались просто лаской.
     Наконец молитва была завершена, но легче Маррону не стало. Он замер, закрыв лицо руками, лежавшими на мехах, еще теплых от тела сьера Антона. Рыцарь легонько потрепал юношу по шее, и Маррон едва не расплакался.
     - Я думаю, тебе будет лучше остаться у меня до утра. Вот...
     Маррон услышал, как сьер Антон встал и сделал несколько шагов; раздался звук вынимаемой пробки. Маррон поднял голову и сказал, запинаясь:
     - Сьер... я... я больше не хочу вина.
     - И правильно. Пей. Это вода.
     Это была чистая вода, прохладная, замечательно освежившая пересохшее горло. Маррон залпом осушил кубок и протянул его рыцарю, без слов прося еще. Сьер Антон хмыкнул и снова наполнил кубок.
     - Пей помедленнее, так будет лучше. А потом иди спать в свой угол. Да постарайся разбудить меня с рассветным колоколом - это входит в обязанности оруженосца.
     - Да, сьер...
     Маррон решил, что его испытывают, и был намерен пройти испытание. Он готов был пролежать без сна всю ночь, чтобы только не подавать сьеру Антону повода снова поднимать его. Но рыцарь задул свечу, и темнота окутала Маррона и погрузила юношу в тягучие непонятные сны, которые тянулись и тянулись, пока их не разогнало низкое гудение колокола.
     На этот раз Маррон сразу вспомнил, где он находится. Где и когда - Брат Шептун зазвучал снова, а это означало, что солнце уже поднимается над горизонтом, и времени на горькие мысли уже нет...
     Маррон отшвырнул укрывавшие его теплые меха - редкостная роскошь, но: "любая роскошь запретна для монаха", вспомнилось Маррону. Придется ли ему каяться еще и в этом? Но для паники времени уже не было и не будет ни сейчас, ни потом. Маррон вскочил на ноги и в три шага пересек комнату, оказавшись у постели сьера Антона. Ясные глаза рыцаря были широко распахнуты, он явно не спал. Маррон почувствовал приступ вины, он опять опоздал; но сьер Антон только улыбнулся и спросил:
     - Чего тебе?
     - Сьер, рассветный колокол...
     - Ах да, спасибо, - поблагодарил рыцарь так искренне, словно сам ничего не слышал. Он красиво встал с постели, преклонил колени и жестом приказал Маррону сделать то же самое.
     - На этот раз постарайся думать о том, что делаешь, юноша.
     - Да, сьер.
     И Маррон старался и иногда полностью погружался в молитву, забывая о всех своих страхах. Мягкий голос сьера Антона вел его вперед и возвращал мысли Маррона к Господу всякий раз, как они принимались блуждать где-то далеко.
     Поднявшись на ноги, Маррон подумал, что его отпустят сейчас же, и он еще успеет на завтрак. Успеет предстать перед фра Пиетом, покаяться, попытаться оправдаться, намолоть кучу ерунды и вранья и получить тяжелое наказание. Но сьер Антон имел свои виды на Маррона. Он указал на руку, которую Маррон прятал за спиной, и приказал.
     - Расскажи-ка, что у тебя с ней?
     - Сьер?
     - После перевязки рана кровоточила, Маррон, а бинт выглядит так, словно потом его сняли и затянули снова. Но, по-моему, брат лекарь тут ни при чем. Я прав?
     - Ну... да, сьер.
     - Почему ты поступил так?
     Последовало признание и робкие попытки оправдаться, которые были сразу же пресечены рыцарем.
     - Так это моя вина - я заставил тебя перетрудить руку?
     - Нет, сьер, вы не виноваты. Это... ну просто случилось, и все.
     "Случается всякое..."
     - Что ж, возможно, но я должен был быть осторожнее. Я ведь знал о ране. - Промелькнувшая улыбка чем-то напоминала лучик света, скользнувший по мечу в то утро, когда Маррон был ранен. - Кто тебя лечил?
     - Сьер, это был мальчик из конюшен...
     - Один из шарайцев?
     - Да, сьер.
     - Почему?
     - Я промывал рану, сьер, смывал кровь, а он увидел это и принес мне лекарство.
     - Ах вот как? А что за лекарство?
     - Мазь. Он сказал, что ею лечат лошадей, но людям она тоже помогает, сьер.
     - Мазь для лошадей?
     - Да, сьер.
     На мгновение лицо рыцаря стало задумчивым, словно на него нахлынули воспоминания или же словно ответ вызвал в его голове другой вопрос. Но тут его брови дрогнули, и рыцарь произнес:
     - Не сомневаюсь, что хуже от этого тебе не будет. Но расскажи об этом после завтрака своему исповеднику и попроси его отпустить тебя в лазарет. Это приказ, Маррон.
     - Да, сьер...
     - Ну так иди. А после лазарета придешь ко мне, как обычно.
     Маррон вышел из комнаты, одолеваемый страхами. Когда в трапезной он сядет за стол рядом со своими братьями, никто не заговорит с ним, ибо преломлять и вкушать хлеб положено в молчании. Но и после еды никто не скажет ему ни слова. Все будут видеть в нем нарушителя, будут ждать гнева фра Пиета, и никто не встанет рядом с Марроном, чтобы не навлечь на себя кары. Никто, кроме Олдо - но Олдо тоже не встанет рядом и не заговорит с Марроном, потому что уже который день избегает его.
     Маррон останется в одиночестве среди своих братьев и будет одинок, как все эти дни. Фра Пиет распределит между остальными их обязанности, а Маррона отзовет в сторонку. Маррон встанет перед ним на колени, подобрав подол рясы, чтобы обнаженные ноги коснулись камня. Потом фра Пиет сомкнет руки на голове Маррона и сожмет их. Они посмотрят друг на друга - не отводя взгляда, глаза в глаза - и заговорят друг с другом перед лицом Господа. И ничто не останется тайной, и Маррон во всем покается...
     С самого начала все пошло не так, как он ожидал. Фра Пиет, мрачный и зловещий, словно ангел мщения, встретил его у дверей трапезной.
     - А, Маррон! Вижу, пес спешит на запах еды. Если бы ты задержался еще на час, тебя стали бы разыскивать по всему замку с собаками. Идем со мной.
     Он пошел вперед, а Маррон следом, словно побитая собака. Они прошли по замку, по коридорам, которые казались уже не страшными, не угрожающими, а просто сумрачными, полными теней. Наконец они вошли в маленькую часовенку, куда в первый же вечер в Роке привели весь отряд Маррона и где он никогда больше не бывал. На алтаре горела лампа; фра Пиет на мгновение преклонил колена, и Маррон последовал его примеру. Встав, исповедник шагнул в промежуток между двумя колоннами,, где был выложен медный знак Господа, а юноша бросился к ногам фра Пиета.
     Это было хуже, чем ожидал Маррон: каяться здесь, да еще на голодный желудок. Подобрав подол рясы, он встал на колени, дрожа от холодного прикосновения; фра Пиет положил кончики пальцев на щеки Маррона, и юноша почувствовал, что от них исходит не только холод.
     - Что ж, начнем. Итак, брат, перед лицом Господа свидетельствую: ты без разрешения покинул своих товарищей и дважды пропустил святую службу. Расскажи, где ты был и что делал.
     - Брат, сьер Антон, рыцарь, которому я должен служить...
     - Да?
     Говорить было очень тяжело - глаза фра Пиета жгли его, а всеведущий Господь слушал его. Маррон вспомнил о вине, о том, как хотелось спать, как он заснул под звуки смеха, как проснулся с головной болью, не понимая, где он, вспомнил даже о теплых мехах; он пытался заставить себя сказать правду, но не всю. Лучше уж гнев Господа, чем фра Пиета, подумал он...
     - Он не отпустил меня, брат. Когда мы услышали в полночь колокол, у меня не было времени, чтобы присоединиться к братьям. Мы отслужили службу вместе у него в комнате, как делаем это каждый полдень, а потом он приказал мне остаться у него до зари, и на рассвете мы снова молились...
     Жесткие искривленные ледяные пальцы крепче обхватили голову Маррона.
     - Ты провел ночь в его комнате? В комнате сьера Антона?
     - Да, брат исповедник. - Тут он снова мог солгать, отвлечь внимание фра Пиета мелким признанием: - Я знаю, я должен был спать на голом полу, но он дал мне меха со своей постели, и я спал на них...
     - Что кроме этого?
     - Я не понял, брат.
     - Мы не спим на мягком, брат Маррон. Таково правило, но ты поддался искушению и нарушил его. Прекрасно. Что еще ты совершил из того, чего не должен был делать?
     - Я... - Седалище Маррона чувствовало холод пяток, и он ухватился за это. - Я забыл свои сандалии. - Только бы он не спросил, где именно!
     - Ты забыл свои сандалии. Что еще?
     - Брат, я не знаю, в чем еще я провинился. - Эти слова по ритуалу полагалось говорить в конце исповеди. Он снова солгал; в желудке у него плескалось вино, и, когда фра Пиет пошевелил ноздрями, Маррон решил, что он все учуял. Но...
     - Я не могу винить тебя за отсутствие, ибо ты повинуешься рыцарю; винить же его я не могу, ибо он выше меня. Но за то, что ты спал на мехах, ты воздержишься на сегодня от еды, брат. Ты ляжешь спать голодным, и это будет тебе наказанием. За потерю же сандалий, носить которые предписывает Устав, ты станешь ходить босым до тех пор, пока я не позволю тебе обуться.
     - Да, брат.
     Это был конец, и Маррон почувствовал одновременно радость и омерзение; он не лгал на исповеди с детских лет и теперь подозревал, что Господь пожелает уничтожить его молниями. Однако оставался еще один вопрос. "После завтрака", - сказал сьер Антон, но завтрака у Маррона не будет. Лучше уж спросить сейчас и покончить с этим...
     - Фра Пиет, разрешено ли мне будет сходить к брату лекарю?
     - Зачем? Ты болен?
     - Нет, брат, но моя рана снова кровоточила.
     - Покажи.
     Маррон неохотно обнажил руку. Фра Пиет посмотрел на бинт, весь в пятнах, и произнес:
     - Повязку снимали и снова завязывали. Это ты сделал?
     - Да, брат.
     Пальцы фра Пиета оплели предплечье Маррона и нажали на повязку. Маррон моргнул, хотя боль была несильной. Скрюченные пальцы молча развязали узлы и сняли бинт.
     Порез покраснел и все еще не желал зарастать, но ране явно становилось лучше. От мази, которую дал Маррону Мустар, на коже осталось желтое пятно. Фра Пиет потер его пальцем и понюхал.
     - Чем ты лечился, мальчик?
     - Мазью, брат. - И, не вставая с колен, каясь: - Из конюшни...
     - Лошадиной мазью?
     - Да, брат.
     Невероятно, но фра Пиет рассмеялся - хрипло, коротко. Он снова обхватил голову Маррона - исповедь продолжалась.
     - Кто тебе ее дал?
     Вина целиком лежала на Марроне; он не мог назвать Мустара и снова солгал.
     - Никто, я сам взял. Я... перетрудил руку, упражняясь, - он не мог назвать имя сьера Антона и обвинить его, - и нарушил приказ брата лекаря...
     - Ты испугался и решил скрыть это. Делать то, что тебе не было приказано, - неповиновение, брат. Лечить свою рану самому - неповиновение еще более тяжкое; если ты лечился неумело и внес заразу, ты не сможешь служить Господу. Твое тело больше не принадлежит тебе; оно отдано Ему.
     - Да, брат.
     - Я не дозволяю тебе идти в лазарет, - медленно сказал фра Пиет. - Ты обращался с собой, словно с животным, и мы будем обращаться с тобой так же. Этим утром отряд отправится выезжать лошадей, но неразумная тварь не ездит верхом на себе подобных. Ты понесешь ношу, которую обычно несет вьючная лошадь. Отправляйся к главному конюху, скажи ему, что тебя послал я, и объясни зачем.
     - Да, брат. Э-э...
     - Ну, что?
     - Бинты, брат.
     - Ты сумел сам их завязать, - отрезал фра Пиет. - Сумеешь и еще раз.
     Оставшись один, Маррон действительно сумел справиться с бинтом, завязав его одной рукой и зубами. Получилось не слишком хорошо; повязка наверняка ослабнет еще до конца дня.
     К тому времени, как отряд появился у конюшен, Маррон успел изрядно попотеть. Похоже, главный конюх обращался с провинившимися монахами, присланными на исправление, не лучше, чем с рабами. Он заявил, что у него есть работа, на которую лошадь послать нельзя, но для такого брата она будет в самый раз; и Маррон был отправлен в дальний конец двора к навозной куче. Юноше знаком был густой запах навоза и гнилой соломы, однако эта куча воняла чем-то еще. Сочившаяся из нее теплая жидкость забрызгала ноги Маррона, а над головой у юноши закружились мухи. Должно быть, сюда выливали содержимое уборных для братьев и ночных горшков рыцарей и магистров. Опорожнение горшка сьера Антона было одной из ежедневных обязанностей Маррона, но обычно он проделывал это в уборных. И дальше будет делать так же, подумал Маррон, дыша ртом, чтобы не чувствовать поднимавшуюся от кучи вонь.
     Магистр Рауль следил за ним с небольшого расстояния. Маррон поднял полученную лопату и начал кидать вонючую массу в ручную тележку, стоявшую у кучи.
     Работа была тяжелой, но Маррон не привык к другому. К тому же - хвала Господу! - двор оказался в тени, солнце еще не поднялось достаточно высоко, чтобы заставить Маррона взмокнуть и захотеть пить. Пока что основные неприятности доставляла вонь, потому что от каждого вдоха Маррона начинало тошнить.
     Рядом с Марроном в кучу вонзилась еще одна лопата. Юноша вздрогнул и бросил косой взгляд в сторону. Он успел заметить темную голову и белую рубаху; мальчик даже мельком улыбнулся, блеснув белыми зубами на темно-коричневом лице, прежде чем снова взяться за работу.
     Вдвоем они напо