щать боль.
   Чайки кружились над головой, и в уши лез назойливый скрипучий крик:
   - Три кварка для сэра Марка, три кварка, три кварка...  Три  кварка  по
сэру Марку, три кварка, три кварка...
   Туман стал бледнее, и Гай  побежал,  стремясь  уйти  от  чаек.  В  небе
раздался гул, и, как умирающий еще находит силы приподняться, Гай уловил в
себе последний затухающий всплеск шестого  чувства,  и  оно  на  несколько
секунд   послужило   ему,   помогло   увидеть   над   Кругом    реактивный
бомбардировщик, от которого отделился и,  кувыркаясь,  падал  вниз  черный
предмет.
   "Может быть, так даже  лучше",  -  подумал  он  и  остановился,  ожидая
взрыва. От Реального Мира его отделяло пространство в  два  кирпича  -  на
один шаг. Может, так даже лучше...
   На мгновение его ослепило немыслимой яркости светом, и  весь  мир  одну
короткую секунду состоял из страшного грома, для которого нет и  не  будет
сравнений и аналогий.
   Когда вернулись зрение и слух, Гай оказался невредим и не увидел следов
взрыва. Он стоял на заросшей зеленой  травой  равнине,  в  двух  шагах  от
намеченной  полосатыми  гербовыми  столбами  линии  границы,  за   которой
протянулись вспаханная контрольно-следовая полоса,  а  за  ней  -  шеренга
столбов иной полосатой расцветки с  другими  государственными  гербами.  В
голубом летнем небе безмятежно сияло солнце.
   Он услышал, рев мощных моторов и  повернул  голову  на  шум.  Страшная,
непонятная боль пронзила мозг, и последнее, что увидел Гай перед тем,  как
рухнуть лицом вниз, - показавшиеся из-за холма бронетранспортеры и бегущие
к нему люди в мешковатых костюмах противорадиационной защиты и  в  голубых
касках.



12. АРЛЕКИН ПОД ДОЖДЕМ

   - Если мне и случалось когда-нибудь о чем-нибудь сожалеть,  так  это  о
том, что на вашем месте не смог оказаться я, - признался полковник Ромене.
   Гай вежливо, вяло улыбнулся в ответ, не поднимая головы от подушки - не
от недостатка сил, просто не хотелось говорить и двигаться.
   - Вас ведь наградили посмертно, - продолжал  полковник,  расхаживая  по
комнате. - Вы помните, мы договаривались - будем ждать вас десять дней?
   - Помню, - сказал Гай.
   - А  больше  вы  ничего  не  помните?  -  спросил  полковник  Ромене  с
любопытством, которого он не мог и не хотел скрыть.
   - Нет, - сказал Гай. - Под нами - удобное такое зеленое поле, идеальное
место для посадки, вертолет снизился... и все. Когда я открыл глаза,  надо
мной стояли дозиметристы. Так что вам совершенно незачем  завидовать  мне,
полковник, я все забыл...
   - Неужели все, что мы засняли в Круге, не помогло вам вспомнить?
   - Нет, - сказал Гай и покосился на подвешенный к потолку над изголовьем
кровати экран. - Я  часами  смотрел  эти  фильмы,  но  хоть  бы  крохотный
обрывочек шевельнулся в памяти... - Он  скомкал  незажженную  сигарету,  и
полковник торопливо подал ему другую. - Хочется биться головой об стену  -
ведь что-то я делал там эти пятнадцать дней,  как-то  жил,  что-то  ел,  с
кем-то встречался...
   - Вот именно,  -  сказал  полковник  Ромене.  -  Мы  ведь,  знаете  ли,
исследовали  вас  скрупулезнее,  чем  лунный  грунт,   каждый   квадратный
миллиметр кожи, и все такое прочее. Вы там ели. И пили. И целовались  -  в
складках кожи губ остались следы вещества,  идентифицированного  с  губной
помадой. Да, вы там жили, я уверен, вполне сознательно... -  Он  замолчал,
глядя с надеждой. - Не вспомните?
   - Нет, - сказал Гай. - Какое-то странное ощущение  -  я  не  знаю,  что
лучше, вспомнить или не вспоминать... Понимаете?
   - Кажется, да... Вы не сердитесь, что я вас впутал в это дело?
   - Ну что вы, - сказал Гай. - С моей головы ведь ни один волос не  упал,
да наградили вот... Дома все удохнут. Полковник,  мне  смертельно  надоело
здесь. Я хочу домой. Только не нужно ваших спецрейсов, хорошо?
   - Ну что ж, ничего не поделаешь, - сказал полковник Ромене. - Я свяжусь
с вашим посольством. Мне почему-то кажется, что репортеров  вы  не  хотите
видеть, верно?
   - Увольте, - сказал Гай. - Даже если  бы  пришла  блажь  встретиться  с
репортерами, что я могу им сказать? Они и так, наверное, разделали меня на
все лады?
   - Ого! Я собрал вам на память килограммов двадцать газет. От  эсперанто
до суахили...
   - Спасибо, полковник.
   - Не за что. Мне все время кажется, что я виноват перед вами...
   Он смущенно улыбнулся, поклонился и вышел, бесшумно притворив за  собой
белую дверь палаты. Через несколько минут молоденькая медсестра в  голубом
халате привезла тележку с одеждой Гая.
   - Сестричка госпитальная, любовь моя печальная... - тихо пропел он  под
нос. Постарался вспомнить, где и когда к нему привязалась эта песенка,  но
не смог.
   Одевался автоматически, медленно. Удивился странному незнакомому значку
на лацкане пиджака - черный факел с алым  трилистником  пламени,  -  пожал
плечами и решил, что это подарок  полковника  Роменса,  поднял  пиджак  за
рукав. Что-то прошелестело и звонко упало на пол. Гай наклонился, протянул
руку. Медленно, очень медленно выпрямился.
   На его ладони лежал черный  крест,  а  на  кресте  был  распят  искусно
вырезанный  из  камня  кофейного  цвета  Сатана  с  глазами  из   зеленого
самоцвета. Золотая чеканная цепочка была прикреплена к кресту.
   Гай стиснул кулак. Он не чувствовал боли, потому что там, за  невесомым
радужным занавесом беспамятства, были пляшущие  огоньки  черных  свечей  и
ажурная золотистая музыка на балу в  особняке  Серого  Графа.  И  гитарный
перебор Мертвого Подпоручика.  И  мертвенно-белый  свет  ламп  в  кафе  "У
сорванных петлиц". Пышные парики Высокого Трибунала.  Усталое  морщинистое
лицо упыря-философа Саввы Иваныча.  Барон  Суббота,  Злой  дух  гаитянских
поверий. И Алена, Алена - усталое и  счастливое  лицо  на  белой  подушке,
карие,  серые,  синие,  зеленые  глаза,  зыбкие,  как   миражи,   еженощно
изменчивые  улочки  Ирреального   Мира,   светлые   волосы,   растрепанные
ворвавшимся в окно "роллс-ройса" ветром... Алена.
   Наверное, он кричал, потому что дверь  вдруг  распахнулась,  показалось
испуганное личико юной сиделки. Она  неплохо  знала  русский,  но  сейчас,
растерявшись, спросила что-то на своем родном языке.
   - Вам стало плохо? - опомнившись, переспросила она  по-русски  с  милым
забавным акцентом.
   - Нет, ничего, - сказал Гай. - Позовите полковника Роменса, он,  должно
быть, не успел еще уйти из клиники... Нет,  не  нужно.  Я  увижусь  с  ним
потом, - поспешно добавил он, зная, что  ничего  не  скажет  полковнику  и
ничего не скажет никому.
   В аэропорт его отвез какой-то хрен из посольства. Никаких  вопросов  он
не задавал, и Гай был ему за это благодарен. Его самолет улетал в два часа
дня. Гай сидел, забившись в угол большой черной машины с  красным  флажком
на  крыле,  и  равнодушно  смотрел  на  чужую  суету   вокруг:   блестящие
автомобили,  чуточку  опереточные  полицейские,   с   небрежной   лихостью
регулировавшие  движение,  девушки  на  ярких  мотороллерах,   мельтешение
реклам. Он прежде не бывал в этой стране и в другое время с  удовольствием
прошелся бы по улицам, но сейчас меж ним и внешним миром невидимой  стеной
стояли сизый волокнистый туман, скрипучие крики  чаек,  исчезающий  взгляд
Алены и жестокие, прекрасные превращения Ирреального Мира.
   Моросил дождь. Когда они вышли из машины, Гай увидел у входа  в  здание
аэропорта печального арлекина в  красно-синем  трико.  Что  то  оборвалось
внутри, он готов был поверить, что Ирреальный  Мир  послал  ему  последнюю
весточку, но дипломат,  мельком  глянув  на  стоявший  рядом  с  арлекином
плакат, пояснил, что это реклама какого-то балаганчика. Теперь Гай  и  сам
видел, что штопанное трико выцвело от бесконечных стирок, а  сам  арлекин,
несмотря на румяна и пудру, худ и стар.
   В  ожидании  самолета  Гай  сидел  в  баре,  равнодушно  пил   кофе   и
просматривал газеты. Пентагон провел  новые  испытания  лазерного  оружия,
советский фильм "Осенний марафон" получил очередной приз на  международном
фестивале, на ирано-иракском фронте продолжалось временное затишье. В  США
был Рейган, стрелянный в упор, но живой, в Сальвадоре  были  партизаны.  И
так далее в том же духе. Каждая строчка, каждая  фраза  убеждали,  что  он
вернулся в восьмидесятые годы двадцатого века.
   И вряд ли будущее таит  особые  сюрпризы.  Договоры,  авторские  листы,
гонорары,  споры  о  сути  фантастики,  водка,   умненькие   и   блядистые
окололитературные  девицы,  смятые  простыни,  рассвет  за   окном   после
бессонной ночи и скука, скука, скука,  вызванная  одиночеством,  вызванным
скукой. Заколдованный круг.
   За стеклянным окном от пола до потолка ездили яркие автобусы,  свистели
турбины самолетов, и, глядя на эту вокзальную суету, когда-то не на  шутку
волновавшую его, Гай задал себе горький вопрос: хорошо это, что  память  о
Круге вернулась, или нет? И не был уверен, что ответ есть. Не был  уверен,
что ему необходимо знать ответ, потому что новый  ответ  на  деле  означал
неминуемый новый вопрос: а нужно ли было уходить из Круга? Вопрос, который
Гай изо всех сил старался забыть.
   Давно объявили посадку на его рейс - он пропустил  это  мимо  ушей.  Не
слышал,  как  динамики  в  десятый  раз  повторяли  его   фамилию,   прося
поторопиться. До тех пор, прока  к  нему  не  подбежала  узнавшая  его  по
фотографиям стюардесса, Гай сидел над  чашкой  остывшего  кофе  и  мертвым
невидящим взглядом смотрел на летное поле -  ничем  не  примечательный  на
вид, успевший уже изгладиться из памяти читающей публики герой  отшумевшей
сенсации, смертельно уставший от нестерпимой  боли  в  сердце  человек  за
столиком заурядного бара в чужой ему европейской стране...

   1981



   Александр Бушков.
   Лунные маршалы

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Анастасия". СпБ., "Азбука", 1996.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 20 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Все начинается в полнолуние и длится три дня.  Почему  так  -  загадка.
Есть многое на свете, друг Горацио... словом, так природа захотела, почему
- не наше дело.
   Климент  Ефремович  Ворошилов,  первый  красный  офицер,  готовит   все
тщательно, по-бабьи обстоятельно - самовар, горячительные, сытная закуска.
Он ходит кругами вокруг красиво и богато убранного стола, что-то  трогает,
что-то подвигает, садится и вздыхает грустно, глядя на  экран  телевизора,
где беззвучно журит кого-то обаятельно-настороженный Михаил Сергеевич. "Ты
болтай меньше, Чека создавай, Чека..." - хмурится первый красный офицер.
   Но тут приходит Семен Михайлович Буденный,  символ  и  легенда,  вешает
фуражку  и  шинель  с  полковничьими  погонами,  ерошит  кончиком   пальца
жиденькие усы, шумно  восторгается  столом.  К.Е.  по-бабьи  жеманится,  и
маршалы пропускают по первой.
   Последним появляется маршал Жуков, мирно настроенный, пока  не  принял,
как следует. Стакана после пятого, когда беседа  перекинется  на  Афган  и
Персидский залив, Жуков начнет орать  на  обоих  легендарных,  поминая  им
бездарность,  проявленную   во   время   вероломного   нападения   немцев.
Легендарные, конечно, обижаются и сиплым дуэтом орут, что в гражданку  они
как-никак вершили большие дела, а  Жуков  был  Ванькой-взводным,  так  что
лучше бы ему помолчать, и вообще, они проливали  кровь  и  за  этаких  вот
Жуковых в том числе... Вскоре они остывают, и разговор плавно съезжает  на
мирные воспоминания о гражданской. "И комиссары в пыльных пейсах склонятся
молча надо мной..." - ржет К.Е., за что получает  легонькую  выволочку  от
С.М. - так, порядка ради. Долго, смачно, со вкусом матерят Троцкого, потом
- нынешнюю молодежь.
   И все это время  в  темном  углу  сухопарым  изваянием  сидит  старшина
Тулигенов, тихо-тихо, как мышь под метлой. Словно  бы  его  здесь  и  нет.
Только изредка бесшумно протянет руку за стаканом, пригубит самую  чуточку
коньяка, чтобы рот промочить, - и вновь замрет, как степная каменная баба.
   Сам  он  напьется  потом,  ему  нельзя  пока  что.  Потому  что,  стоит
Тулигенову расслабиться, и чертями из сказки мгновенно улетучатся все  три
легендарных маршала, а на их месте в тех же позах останутся два  ничем  не
примечательных полковника и вовсе уж скучный майор. Потому что  маршалы  -
дело рук Тулигенова, который на самом деле и не Тулигенов вовсе (дело было
непростое, но два полковника  с  майором  оформили  его-таки  погибшим  на
учениях, сочинили новую фамилию  и  произвели  в  старшины.  Трудно  было,
попотеть пришлось, но справились).
   Тулигенов,  единственный  оставшийся  в  живых  наследник  ушедшего   в
вечность немногочисленного  рода  колдунов,  живших  некогда  в  песках  у
иранской границы. Тулигенов,  которому  ничего  не  стоит  с  наступлением
полнолуния  вселить  в  кого  угодно  чью  угодно  чужую  душу.  Сочетание
получается  жутковатое  -  и  прежнее  "я"  не  подавляется  полностью,  и
нововселенная душа не сохраняет свою личность  на  сто  процентов.  Что-то
вроде  сна,  когда  точно  знаешь,  что  спишь.  Но  насквозь  реально   и
привлекательно до сладкого ужаса.
   Почему-то два  полковника  и  майор  зациклились  на  трех  легендарных
маршалах, будто пьяницы, что по сто раз за вечер гоняют  любимую  кассету,
мусоля жирными пальцами клавиши магнитофона. К этому они пришли не сразу -
кто-то побывал Наполеоном, кто-то Кутузовым, но именно  Жуков  притягивает
до дрожи, даже больше, чем Александр Македонский, страшно хочется побывать
Жуковым снова и снова...
   А вот с Котовским был конфуз. Явившись и надравшись, он  побил  посуду,
матерно честя первого красного офицера и  вождя  Первой  Конной,  а  после
нацелился бить им морды за Серегу Думенко, Миронова и прочие  лихие  дела,
поросшие быльем для потомков и историков. Хорошо еще, что  ни  ростом,  ни
силушкой Котовского майор не обладал,  и  полковникам  без  особого  труда
удалось быстренько повязать его полотенцами...
   С тех пор три  легендарных  маршала  стали  неизменной  повседневностью
каждого пьяного полнолуния, потому что Тулигенову  все  равно.  Ему  здесь
хорошо, он рад-радешенек, что спрятали за другой фамилией  и  патетической
похоронкой. Есть причины. Охотились еще за его дедом и отцом, охотились  и
за ним самим - и  люди  Ага-хана,  и  люди  каких-то  неизвестных  газетам
генералов  из  аравийских  песков,  и  люди  Саддама.   Тулигенов   крепко
подозревает, что всем охотившимся за ним требовалась одна и та же душа. Не
так уж трудно догадаться, чья.
   Тулигенов прижился здесь и ни о чем не жалеет. Родная  земля  отравлена
химией настолько, что даже молоко у женщин - с пестицидами, родных  никого
не осталось, а два полковника с  майором,  кроме  всего,  выхлопотали  ему
орден за службу родине в вооруженных силах третьей степени и  обещают  еще
много хорошего, только работай.  А  работать  нетрудно,  честно  говоря  -
пустяк для потомка колдунов...
   К  утру,  когда  три  легендарных  маршала  уже  лыка  не  вяжут,   они
улетучиваются, а оставшиеся за столом два полковника с майором, как всегда
на этом этапе гулянки, садятся писать письмо Горбачеву,  предлагая  ему  в
обмен на генеральские звезды для всех  троих  вручить  в  пользование  чью
угодно душу - хоть Владимира Ильича,  хоть  Карлушку  вкупе  с  Энгельсом.
Утром они, ужасаясь похмельно, письмо старательно рвут, а клочки сжигают -
хорошо, если вышибут в отставку по несоответствию, а ежели  и  в  психушку
загонят? Ну что подумает адресат, как любой на его месте,  получив  этакое
послание?
   Дописав эпистоляр, они кое-как доползают до постелей  и,  не  озаботясь
снять брюки, проваливаются в мутное забытье. Им снятся маршалы. И  тут  уж
Тулигенов, подлив себе коньячку как следует, глядя на  рассвет  и  ставшую
бледной Луну, начинает жить для себя.
   ...Атилла, которого называли кто бичом божьим, кто молотом божьим, едет
по равнине, и вокруг, насколько достигает взгляд,  -  его  конники,  и  за
горизонтом - его конники, и далеко еще до  Каталаунского  поля,  и  Европа
застыла в смертном оцепенении, ужаснувшись вторгшейся конной орде. И горят
города.
   Но прелесть тут вовсе не в разрушениях и смертях, не в горящих городах,
юных пленницах, жарких сечах и грудах  золота.  Тулигенов  просто-напросто
так и остался пацаном, несказанное наслаждение ему приносит одно: то,  что
он едет во главе неисчислимых конных орд, и все до одного  его  слушаются.
Больше ему ничего и не нужно - лишь, гордо подбоченясь, ехать во главе...
   Это приносит несказанное наслаждение. И несказанную боль,  вот  ведь  в
чем дело. Только никто об этом не знает. Тулигенов вовсе не  тупой  чучмек
из анекдотов, колдуны с иранской границы всегда  много  знали,  знания  их
были обширными и многосторонними, в тайнике тулигеновского отца до сих пор
покоится груда книг,  которые  считаются  утраченными.  Тулигенов  мог  бы
писать гениальную музыку, он знает, что в нем погиб Моцарт,  он  прекрасно
знает, кто такой был Моцарт. Но знает еще, что никогда не сможет вырваться
из заколдованного круга, где хлещут водку три  маршала  и  покачивается  в
седле Атилла. Не оттого, что его держат здесь насильно, вовсе не оттого...
   Тулигенову  не  хватит  силы  воли,  упорства  и  настойчивости,  чтобы
пробиваться в композиторы. Ему хорошо и так - кормят, поят, одевают, скоро
дадут  прапорщика...  Все  знания,  все  наследие  колдунов  не   прибавят
твердости характера и упорства в достижении цели, если ничего этого нет  в
самом человеке. Как предупреждал Тулигенова дед, из тряпки и колдовство не
сделает стали. Так оно и вышло.
   Остается всплакнуть иногда спьяну, утирая слезы растопыренной  ладонью.
И Тулигенов плачет, пока не уснет пьяным сном.
   Наверное, так плакали б и мы, прекрасно сознавая, что  в  нас  погибает
Моцарт.



   Александр Бушков.
   Брежнин луг

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Волчье солнышко". СпБ., "Азбука", 1996.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 20 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   ...Я узнал наконец, куда я зашел. Этот луг славится в  наших  околотках
под названием Брежнин луг. Я ошибся, приняв  людей,  сидевших  вокруг  тех
огней, за охотников. Это  просто  были  ответственные  работники,  которые
стерегли табун Идеалов - коней вроде Пегасов,  только  красного  цвета,  в
золотистых цитатах. Выгонять перед вечером и пригонять  на  утренней  заре
табун Идеалов - большой праздник для ответработников. Мчатся они с веселым
гиканьем и криком, горяча Идеалов, высоко  подпрыгивают,  звонко  хохочут,
мелькают цитаты, мелькают... И даже верится  в  эти  минуты  неподдельного
веселья, что ответработники, как рассказывают мудрые старики, произошли от
нас с вами...
   Я сказал им, что заблудился, и подсел к ним. Они спросили меня,  откуда
я, не состоял ли в уклонах,  поддерживаю  ли  линию,  вражьих  голосов  не
слушаю ли, помолчали, посторонились. Мы немного поговорили о трилогии всех
времен и народов. Кругом не слышалось почти никакого  шума.  Одни  огоньки
тихонько потрескивали. На скатерке лежала разнообразная снедь, о которой я
и не знал, что такая бывает на свете, не говоря уж о том, чтобы  знать  ее
названия. Впрочем, запахи сами за себя говорили, и  я  поневоле  вспомнил,
как тот же мудрый старец Ксенофобыч  рассказывал,  что  в  давние  времена
колбасу делали из мяса. Тогда я ему не поверил по юношескому  скептицизму,
но сейчас устыдился - не только делали,  но  и  делают.  И  красная  рыба,
выходит, не поэтическая метафора вроде "красного  пахаря",  а  натуральное
яство.
   Всего пастухов было пять. Старшему из них, Феде, вы бы его лет не дали.
Он принадлежал, по всем приметам, к тем нашим страдальцам,  что  вынуждены
по служебной необходимости годами жить на разлагающемся Запад