узиазма тесной кучкой засеменили к  Гаранину.  Вот
это  как  раз  труда  не  представляло,   о   современных   разновидностях
рукопашного  боя  они  и  понятия  не  имели.   "Мельница"   -   и   один,
раскорячившись, заскользил на спине по полу, вмазался в стену. Мелькнул  в
воздухе допотопный кистень-гасило:  захват,  подсечка,  коленом  -  второй
отлетел и шустро уполз за колонну. Разлетелись по углам, сшибая  статуи  и
золотые кувшины еще двое. Змей исходил криком, но лешие не горели желанием
продолжать кампанию - и с места не сдвинулись.
   Гаранин прыгнул  к  стене,  рванул  за  рукоять  длинный  широкий  меч,
показавшийся самым подходящим. Меч неожиданно легко выскочил из  державок,
он был тяжелый и обнадеживающе  острый.  Гаранин  махнул  им,  примеряясь,
широкое лезвие косым крестом рассекло густой воздух подземелья.  По  углам
поскуливали от страха лешие.
   - Ах вот как? - сказал Первый. - Ну, это дело знакомое, чего уж  там...
Не понял своей выгоды - пропадай, дурак. Тоже мне, цветочки под окном...
   Он прянул со своего возвышения, раскинув крылья, чертя концами  борозды
в грудах золота. Горели холодным светом глаза, затейливый шип пронесся под
сводами, злой мощью тела управлял один Первый, другие головы не имели  уже
своей воли, и Гаранин видел, что, несмотря  на  дряхлость,  змей  остается
опасным  противником.  "Где  же  пламя?"  -  подумал  он  с   отстраненным
любопытством.
   Огня не было, но  в  лицо  ударила  волна  жаркого  воздуха  -  как  на
аэродроме, когда  свистит  направленное  в  твою  сторону  сопло  стоящего
поблизости лайнера.
   Змей надвигался, щерились пасти, громко брякали по полу когти.  Гаранин
ждал, стиснув червленую рукоять меча. Страха не было.


   Все, кто жил в квартирах, выходящих на восточную,  рассветную  сторону,
прилипли  к  окнам.  Знакомого  надоевшего   асфальта,   тусклого,   вечно
припорошенного пылью, не было, был ковер -  из  цветов.  Теплым  оранжевым
цветом пламенели жарки, таежные тюльпаны, упруго мохнатились георгины, над
улицей вставало розово-золотое  солнце,  разноцветно  подмигивали  анютины
глазки. Вета смотрела с балкона и не верила:  солидно  белели  гладиолусы,
голубели колокольчики. Пурпурные кисти кипрея, огоньки, сирень, альпийские
маки, какие-то яркие и диковинные неизвестные цветы...
   Никто ничего не понимал, утро было ясное и чистое, а  цветы,  нежные  и
гордые, полыхали небывалой радугой, и их не осмеливались тронуть,  задеть.
Даже лихие водители "Магирусов" тормозили и вспоминали ближайший объезд.



   Александр Бушков.
   Вечер для троих

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Волчье солнышко". СпБ., "Азбука", 1996.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 20 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   И ведь никто внимания не обращает! Я понимаю - с чего бы  вдруг?  Стоит
себе сорокалетний мужчина, одетый в  полном  соответствии  с  модой  этого
времени, и курит - что тут особенного? Между прочим, в отличие от  одежды,
сшитой там, у нас,  сигареты  принадлежат  этому  году  -  у  нас  уже  не
выпускают эту марку, я купил пачку  полчаса  назад  -  по  часам  года,  в
котором сейчас нахожусь.
   Я понимаю - во мне нет ровно ничего, что привлекло бы внимание,  ничего
странного и необычного, стоит себе человек и курит, что тут такого? Все  я
понимаю, но так и подмывает, взявши за рукав первого встречного,  сказать:
"Я из будущего, понимаешь? Я спустился в прошлое на пятнадцать лет назад".
Мальчишество.
   Занавески на окнах актового зала не задернуты, там горит свет, и отсюда
мне хорошо видно все, что происходит внутри. Танцуют. Толкуют о чем-то - и
о чем они тогда говорили? Не помню уже. Впрочем, Степаныч, естественно, до
небес превозносит достоинства  любимой  команды  -  а  через  полгода  его
портрет в черной рамке вывесят в вестибюле... И про других я  знаю  все  с
высоты этих пятнадцати лет. Ну, предположим, не все и не обо всех, я  ведь
вскоре уехал из этого города. Все я знаю только о том парне в  свитере.  О
себе. Уж тут-то никаких секретов.
   Наверное, я "десантировался" чересчур уж рано -  не  помню,  в  котором
часу начали тогда расходиться, - но рисковать я не мог.  Плевать,  что  во
рту уже горчит от сигарет, потому что там, в зале, - я. И она...
   Что? А, закурить? Вот. Ни за что, ерунда какая...
   Так. Зал пустеет.  Пора  менять  дислокацию.  Бросаю  сигарету,  огибаю
здание и подхожу к автобусной остановке - идеальное место  для  наблюдения
за выходом.
   Дверь распахнута настежь. Они расходятся, и я инстинктивно надвигаю  на
глаза шляпу - вдруг узнает кто-нибудь? Тьфу, глупости  какие...  Сейчас...
Вот сейчас...
   И дыхание пресекается внутри, хочется то ли смеяться, то ли плакать, то
ли броситься к ним и крикнуть: что? Но ведь это - я тогдашний. И она.
   Совсем темно. Нет ничего легче, чем следить за  людьми,  которые  и  не
подозревают, что за ними сейчас могут следить. Я иду за  ними,  слушаю  их
разговор, их смех, и сердце сжимает тоскливая боль - это я там, впереди, с
ней, тот месяц, когда все только начиналось, и я знаю, чем и как  кончится
все, а он и  понятия  не  имеет,  потерявший  голову,  по  уши  влюбленный
болван... Ну давай, изощряйся, себя можно  ругать  как  заблагорассудится.
Именно себя нынешнего, а не этого, у этого все  будет  иначе.  И  я  вдруг
понимаю, что злюсь на него за то, что у него все будет иначе.
   А вот этого совсем не нужно, раз я прибыл спасать его, то есть -  себя.
Да и пятнадцать лет... Много было всякого, боль поистаяла, поубавилось ее.
Но не забылось - иначе меня не было бы здесь.
   Идут  не  спеша.  Смеются.  Уже  подкрались  первые  заморозки.  Лужицы
затянуло ледком, она поскользнулась, и он, смеясь, успевает удержать ее за
воротник пальто. Они сворачивают влево, в лабиринт гаражей.
   Можно задержаться,  достать  очередную  сигарету,  подождать  несколько
минут. Я же знаю все наперед - сейчас они остановятся  в  узком  проходике
между гаражами и забором какого-то склада, он положит ей руки на плечи, но
тут  их  высветит  фарами  случайная  легковушка,   по   закону   подлости
завернувшая в проходик. И они уйдут. Или пройдут, не останавливаясь?  Ведь
забыл?
   Все. Спугнувшие их "Жигули" проезжают мимо меня, и,  как  старая  рана,
напоминает о себе пятнадцатилетней давности  желание  засветить  по  фарам
первым подвернувшимся камнем. Машина выворачивает на  асфальт,  я  успеваю
рассмотреть водителя - пожилой. Так ничего и не узнает.  Никто  ничего  не
узнает, кроме него и меня...
   Пора трогаться. Миную тот проходик, гаражи, выхожу на  ярко  освещенную
улицу. Мигает красно-синяя вывеска магазина, сквер в двух шагах.
   Да, они присели на скамейку, я их вижу. Что  же,  остановиться  в  тени
дерева и пялиться на мигание разноцветных трубок...
   Встали. Я иду следом. Сколько раз я вспоминал этот вечер?  Остановились
возле этих железных штук, нелепых, похожих на воткнутые  в  землю  грабли,
стоек - между ними хозяйки  натягивают  веревки  и  сушат  белье.  В  тень
прятаться нет смысла - ни до меня, ни до кого другого им  дела  нет.  Мимо
проходят люди, но они не обращают внимания, стоят обнявшись, он целует ее,
а она загадочно улыбается - до сих пор сидит это во мне занозой...  Дорого
бы дал, чтобы узнать, о чем она думала тогда. Может быть, ты будешь  знать
это, парень...
   Они уходят к остановке, а я  остаюсь,  ждать  мне  недолго.  Вскоре  он
проходит, проносится мимо  меня  моей  тогдашней  стремительной  походкой,
пальто нараспашку, без шапки как всегда, света из окон  достаточно,  чтобы
заметить: лицо у него грустное чуточку - она ведь уехала домой, к  мужу  и
дочке,  размеренному,  устоявшемуся,  благополучному  бытию.  Ничего,   не
грусти, через несколько минут мы встретимся...
   Он живет недалеко от остановки. Зажглись окна на втором этаже. Можно не
опасаться случайных свидетелей - никого,  кроме  него,  сегодня  не  будет
дома, и никто из знакомых не заглянет, я помню.
   Все. Сейчас я позвоню в дверь  на  втором  этаже.  Он  мне  обязательно
поверит - я расскажу, напомню ему то, чего никто, кроме нас с  ним,  знать
не может. А когда он поверит, произойдет главное, то, ради чего я надоедал
Грандовскому и даже несколько нетактично  напомнил,  что  он  кое-чем  мне
обязан. Господи, что со мной творилось, когда  я  узнал,  что  Грандовский
добился успеха, когда было неопровержимо  доказано:  теория  Карно-Грибова
верна...
   Сейчас  я  расскажу  этому  целеустремленному,  как  локомотив,   порой
по-детски  беспомощному  парню,  как  сложатся  в  ближайшие  месяцы   его
отношения с любимой женщиной. И как они оборвутся. И почему. С высоты моих
сорока лет, с высоты всезнания я подробно объясню ему, что  нужно  делать,
как вести себя, чего избегать, чтобы проявить благоразумие и  волю,  чтобы
ничего не оборвалось, чтобы его любимая женщина осталась с ним. Времени  у
него достаточно. Только следуя моим советам, он  сумеет  вовремя  избежать
подводных камней, не повторить моих ошибок, моих глупостей,  моей  утраты.
Счастливчик, ангел-хранитель преподнесет тебе все на блюдечке...
   Людей, пытавшихся изменить прошлое, иные фантасты недавних  десятилетий
изображали страшными преступниками. Это было не так уж давно, но сейчас мы
с улыбкой листаем эти страницы, - там, откуда я прибыл, о машинах  времени
пишут уже  не  фантасты,  а  журналисты.  Неопровержимо  доказано:  теория
Карно-Грибова не допускает исключений.
   Никаких хроноклазмов не будет. Их вообще не бывает. Мое время, когда  я
вернусь в него, я застану прежним, не изменившимся ни на йоту,  а  в  моем
прошлом незыблемыми останутся утрата да короткая,  банальная  история,  от
которой мне остались пачка фотографий и пистолетный патрон - в  нем  пуля,
которую я, трезво все взвесив, не послал себе в висок.  Мое  прошлое,  мое
время не изменятся.
   У  него  все  будет  по-другому.  Примерно  через  полчаса   беззвучно,
неощутимо возникнет  развилка  во  времени.  Параллельное  время  -  здесь
фантасты не ошиблись, и этим они чрезвычайно  гордятся.  Возникает  другая
реальность, другой мир, поток разделяется на два, и дальше они потекут  не
соприкасаясь.
   Параллельное время, параллельные  миры.  Кто-то  когда-то  уподобил  их
страницам книги. Все правильно - существуют бок о бок, не проникая друг  в
друга. Сколько их, страниц? Возможно, этого мы никогда не узнаем -  мы  не
умеем пока проникать в параллельные миры-времена, быть может, так этому  и
не научимся. Сто? Тысяча? Миллион? Не  исключено,  что  у  этого  фолианта
вовсе нет переплета и страницы уходят в бесконечность, - темпористика  юна
и открыла ничтожную толику своих истин, ответила на  тысячную  долю  своих
вопросов. В конце концов, меня это не касается, довольно и того, что успех
моей затеи  гарантирован.  Впрочем,  так  ли  уж  не  касается?  Чертовски
любопытно было бы побывать в том времени, которое  я  этак  через  полчаса
создам, взглянуть, как идут у него дела, порадоваться за него...
   Порадоваться. Когда - через год? Три? Десять? В самом дел - когда?
   То ли это странно, то ли неосмотрительно, но я не думал о его  будущем.
Не  до  того  было  -  истово  уламывал   Грандовского,   тренировался   с
аппаратурой, поставил перед собой задачу  и  шел  к  ней,  как  локомотив,
поезда  не  сворачивают  с  рельсов,  а  когда  сворачивают  -  происходит
крушение.
   А может быть, я лгу  самому  себе.  Может,  и  возникали  мысли  о  его
будущем, но сделал все, чтобы считать - нет их и не было. Решение  сыграть
роль ангела-хранителя, изменить  его  судьбу  было  чересчур  грандиозным,
всеподавляющим и эгоистичным?..
   Я ведь не о другом человеке забочусь. Тот, в квартире на втором  этаже,
существует независимо от меня, но это - я.  С  самого  начала  я  старался
думать о нем  как  о  постороннем,  о  собрате-землянине,  которому  нужно
помочь. Человек приходит на  помощь  другому,  человек  человеку  -  друг,
товарищ и брат, -  как  благородно  выглядит!..  И,  упоенный  собственным
благородством, начисто забываешь, что еще  тогда,  пятнадцать  лет  назад,
задавался вопросом: а не был ли финал наилучшим?  Пусть  лично  для  тебя,
сорокалетнего, ничего не изменится, прошлое останется прежним, все равно -
не эгоистично ли создавать новое будущее ему, молодому? И ей -  о  ней  ты
вовсе не думал...
   Дело не в боязни. Не вижу ничего страшного в  попытках  замахнуться  на
само Время - оно не фетиш для меня,  не  святыня,  всего  лишь  физическая
категория, несколько строчек формул, слово из пяти букв, не больше.
   Я ведь знаю себя и,  смею  думать,  знаю  ее,  хотя  вообще-то  женщины
остаются непознаваемыми. И я должен, обязан задать себе вопрос, которого я
боялся, предпочел забыть, загнать в глубины сознания: не  выйдет  ли  так,
что, создав новый мир, я испорчу им жизнь - ему, или ей, или обоим, а то и
кому-то еще?
   Хорошо, что мне уже сорок, - поубавилось  за  эти  годы  безрассудства,
прибавилось трезвой логики, зрелой рассудочности. Бойтесь  желаний  своих,
ибо  они  сбываются...  Это  не  означает,  что   несостоявшееся   счастье
предпочтительнее, ерунда, будто несчастная любовь чуть ли не окрыляет. Она
мучит, причиняет боль, и только. Я  обязан  просмотреть  все  варианты,  а
среди  них  есть  и  такой:  весьма  и  весьма  вероятно,  что  от   моего
вмешательства им будет только хуже - не сейчас, так через  год,  не  через
год, так через три. И они, как водится, будут проклинать "тот день и час",
не зная, что проклинать следует не безвинную, абстрактную временную точку,
а вполне конкретного человека,  который  из-за  своего  эгоизма  -  да-да,
эгоизма! - вздумал сыграть роль заоблачного вершителя судеб.
   Шляпа лежит на скамейке рядом со  мной,  и  прохладный  ветерок  ерошит
волосы. Светятся окна - два окна на втором этаже.

   В чем счастье любви - в обладанье?
   Нет, счастье любви в желанье,
   Желании счастья ему...

   Вот именно -  доброе  пожелание  счастья,  а  не  утоление  неутоленных
желаний посредством машины времени. Для  ангелов-хранителей  не  сочинены,
надо думать, памятки и  инструкции,  но  возьмись  кто-нибудь  писать  их,
пунктом первым должно стоять: никогда не думайте,  будто  удастся  оказать
услугу, завершив незавершенное. Да, гордиев узел можно  разрубить,  но  не
всегда после этого становишься царем...
   Все. Палец на кнопке. Не будет ни световых,  ни  звуковых  эффектов,  в
описании  коих  стремились  когда-то  перещеголять  друг  друга  фантасты.
Человек сидел в  темноте  на  скамейке,  и  вдруг  его  не  стало,  словно
выключили телевизор...
   Все. Я только вдохну на прощанье воздух того октября. И подниму  голову
к окнам на втором этаже. И скажу ему про себя  напоследок:  ты  ничего  не
узнаешь, но все равно - прости меня и попытайся понять.
   Пойми меня...



   Александр Бушков.
   Баллада о счастливой невесте

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Волчье солнышко". СпБ., "Азбука", 1996.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 20 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------

                                                    "Мы - были!"
                                                       Девиз с герба Брюса


1729: ВЗГЛЯД СО СТОРОНЫ

   Представим, что земной шар вертится, а мы смотрим на него со стороны  -
нам, детям космического века, ничего не стоит  вообразить  такое.  Планета
вертится. И на планете подходит к концу 1729 год...
   Итак, на Земле подходил к концу 1729 год от рождества Христова - он  же
7237 от сотворения мира, от же 1236 по Бенгальскому календарю, он же  1107
год Хиджры. Действовало и еще несколько более экзотических летоисчислений.
   Венгрия после поражения восстания  Ференца  Ракоци  попала  под  власть
австрийских  Габсбургов,  проглотивших  к  тому  времени  Чехию,  Силезию,
польские, южнославянские, итальянские земли.
   В Абиссинии продолжались феодальные распри, те самые, что через сто лет
привели к распаду империи на княжества; Те  же  междоусобицы  раздирали  и
Индию, государство Великих  Моголов  распадалось.  Англичане,  засевшие  в
городах на побережье, как мухи по краю пирога, копили силы  для  рывков  в
глубь страны, а  пока  понемногу  вытесняли  конкурентов  -  португальцев,
голландцев, французов.
   Грозная Оттоманская Порта была еще сильна, но  золотые  времена  взятия
Кандии и осады Вены ушли  навсегда.  Впереди  был  лишь  растянувшийся  на
столетия закат.
   В Южной Америке начинали зарождаться идеи независимости.
   Лаосское государство недавно распалось на королевство Луанг-Пранбанг  и
Вьентян.
   В Тунисе утвердилась династия беев Хусейнидов, создавших независимое от
Порты государство.
   В Северной Америке стреляли. Англичане платили индейцам за  французские
скальпы, французы столь же аккуратно рассчитывались  по  таксе  со  своими
краснокожими союзниками за скальпы сыновей туманного Альбиона.  До  потери
французами Канады оставалось еще четверть века.
   Будущему Фридриху II, пока наследнику престола, пошел двадцатый,  и  он
еще разыгрывал просвещенного принца - почитывал  французских  философов  и
недурственно играл на скрипке.
   Ломоносов уже хлопотал о паспорте - через год он уйдет из Холмогор.
   Исполнилось  двенадцать  лет  Сашеньке  Сумарокову,  будущему   светилу
русского классицизма.
   В Санкт-Петербурге убирали с улиц и площадей каменные столбы  и  колья,
на которых долгое время допрежь того власти официально развешивали тела  и
головы "винных людей": царствовал четырнадцатилетний внук  Петра  Великого
Петр II Алексеевич (а правил - Верховный тайный совет), в далеком холодном
городке Березове умер Меншиков. А князь Иван Долгорукий вдруг с превеликим
удивлением понял, что влюблен в Наташу Шереметеву.



РЕТРОСПЕКЦИЯ: МЕНШИКОВ

   Меншиков  Александр  Данилович,  фельдмаршал,  герцог  Ижорский,  князь
Римский, всю жизнь играл крупно и всегда  почти  выигрывал,  бывал  бит  и
руган Бомбардиром, но  прощен,  оскальзывался  над  пропастью,  но  как-то
удерживался. Беззаветно дрался  за  Россию  на  бранном  поле,  воровал  и
злоупотреблял в масштабах поневоле изумляющих, - жизнь  яркая  и  путаная,
как сам век, славная и разбойничья, как сам век, незаурядная  и  в  чем-то
откровенно примитивная - как сам век. Какой-то одной краски мы  для  этого
человека не найдем, бесполезно, из истории его, как  слова  из  песни,  не
выкинешь, каким он был, таким в ней и остался.
   Александр Данилыч играл крупно. В завещании Екатерины он не был  назван
правителем и вообще даже не упомянут, но держал себя  так,  словно  ничего
особенного не произошло, и он, герцог  Ижорский,  -  по-прежнему  одно  из
самых важных лиц в империи. Корни этой смелости, вероятнее всего,  крылись
в  одном  коротком  слове  -  привычка.  Князь   Римский,   мне   кажется,
просто-напросто привык, что он  похож  на  птицу  Феникс,  что  он  встает
всегда, как бы ни падал, что все сходит с рук  и  все  удается.  Иначе  не
объяснишь, почему в своем чуточку  простодушном  нахальстве  он  дошел  до
того, что открыто  прикарманил  предназначавшееся  малолетнему  императору
золото.
   Правда, и при внуке Бомбардира фортуна была  благосклонна.  Именно  при
Петре II он добился звания  генералиссимуса,  так  и  не  полученного  при
Екатерине, и сговорил старшую дочь Марью за императора.
   Но это было  как  бы  по  инерции.  Он  умел  смягчить  и  гасить  гнев
Бомбардира - но того уже не было. Он умел находить сторонников,  -  самым,
пожалуй, главным его триумфом был тот день, когда Сенат с Синодом  решали,
кому  занять  опустевший  престол,  но,  напрочь  перечеркивая  их  планы,
гвардейские полки раскрошили тишину треском барабанов, и  бывший  торговец
пирожками Алексашка возвел на престол бывшую чухонскую коровницу Кат