Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Фантастика. Фэнтези
   Фэнтази
      Вершинин Лев. Двое у подножиея Вечности -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  -
созывать. Кому стольный боронить, коли напасть подкатит? - не княгине ж с Митрофаном-епископом... Поднялся с постели; косо ступая босыми ногами, подошел к оконцу. Залитый лунным светом, лежал Козинец словно на ладони: аж до конца посада видать из светелки. Темные тени на белом снегу - и покой несказанный. Ни души. Лишь церковка изнутри озарена чуть, да рядом, припав к стене церковной, малая часовенка, обитель Божидарова, - оттуда тоже нечто поблескивает. Туга [тоска, печаль, грусть (др.-рус.)] защемила сердце до дрожи телесной. Вспомнилась вдруг жена. Провожая, словно чуяла недоброе: плакала навзрыд, на грудь кидалась; давно уж такого не бывало, а тут... Смутясь повозников, отстранил ее от себя, прикрикнул даже... Вот оно... женка! Понял отчетливо: оттого и девку прогнал; сам себе не признаваясь, томился весь час: каково там, в стольном, семье? Сыны-то ладно, взрослые уж, княжьи люди, о них печаль проста, а забота не на родителе... а с бабою-то как? Своя ж, родная; хоть и мял девок без счета, хоть и тешил плоть с кем ни попадя, а вот ныне и подступило: что как не свижусь более? И уж не дородною, тяжко ступающей павою увидел, будто наяву, супружницу, а той, двунадесятьлетней давности, легконогою девчонкой-суженой, коей под окошком скоморошины певал... И, вспомнив, ощутил: саднит шрам на заду - было дело, тесть покойный до свадьбы, случалось, и псами травливал... Еще сильнее заныло в груди. В мертвом белесом отсвете нашарил на полу сапоги; не обмотав ног, натянул, набросил на исподнее шубу. Раскрыл дверь без скрипа, сошел вниз; служка ночной кинулся было сопровождать - отогнал взмахом. С первым же шагом по крыльцу обожгло гортань морозцем; за считанные мгновения, пока до церкви шел, проник холодок и под шубу. А шагнул в притвор - теплом обволокло. Сумрачно в церкви, несуетно; у алтаря свечи теплятся, чуть сбоку, перед ликом Богородицы, во Владимире писанным, тлеет лампада масляная. А вокруг лампады - клубы мрака, отгоняемые слабеньким необоримым огоньком; вот-вот, кажется, сомкнется, задушит утлое пламя - но нет! не в силах... и вновь отползает, рассеиваясь мутными струями. На киоте же, обрамляя скорбный лик Богоматери, глядящей в душу темными несловенскими очами гречинки, утеснились малые картины деяний, давным-давно в сих местах бывших, деяний странных, о коих не то что говорить - мыслить страшно... И вспомнилось: седатые пряди попа-наставника, розга в чане с рассолом, скамья тесаная; голос отцовский: "Внимай дидаскалу [дидаскал - учитель, наставник (греч.)], Мишка, воспитывайся, не то помрешь дурнем..."; и другой голос, уж не родительский, тихий, грустноватый; говорит отец Нафанаил: "...вот так, боярич, оно и сталось, что послал князь святых угодников в чащобы Заволоцкие на подвиг во спасение души; живота не пощадив, свалили подвижники перунов-идолов, наибольшего же истукана на руках вынесли из чащи. Тогда-то, дитя мое, и крещены были обитатели тех мест; по то и чти сих угодников особо, сыне, ибо себя во славу веры православной не пожалели, и нас, во тьме погрязших, посильно к свету причастили; а паче всего - волею Богородицы и Христа Спасителя самого сумели и самое Зло Добру служить..."; прыгали, помнится, свечные блики по горенке (ясно увидел, словно вчера было), и свой голос прислышался - тоненький: "Отче Нафанаил, а каков он, наибольший идол-то?"... Замер, услыхав вопрос, наставник, поперхнулся - и щелкнул по лбу пребольно: "Не твоего ума дело, сыне! забудь и спрашивать о таком!"... Не знал, не ведал тогда, что придет ночь, и выпадет войти в церковь, и пасть на колени пред ликами угодников тех, Фомы и Анании, в двух шагах от Божидара... Мечталось некогда: коли сподоблюсь, так вымолю славы, почестей - ан вот: жизнь прошла, и свершилось все, чему должно было... и единая только просьба осталась: Господи святый, преблагие угодники! спасите дом мой, сохраните непорушенным!.. Пал на колени. Не щадя лба, бил поклоны. В пол! в пол! - до боли, до звона в ушах! Крестился размашисто, вышептывая второпях заветное: - Господи! Коли правда в том, что бичом твоим за грехи наши, за дела скорбные явились в мир сей татарове, так пусть и станется по воле твоей! Об одном лишь молю: позволь нам, мужам, ответ держать пред гневом твоим, иже пристало сильным; слабое же стадо свое помилуй, Вседержитель!.. И, прося о милости к слабым, вне воли кривил душой перед киотом, ибо не за всех сущих молил, но лишь за одну-единую: за ту богоданную, о которой в ночи негаданно защемило сердце. Но, благ и милосерд, понял невинность невольной кривды Господь, и снизошла с последним словом мольбы благодать на истерзанную душу. И ощутил боярин Михайло невыразимую легкость, словно бы в детство далекое вернулся, когда, набегавшись с дворовой ребятней, падал в постель и, уже в сон проваливаясь, видел сквозь полусмеженные веки милое лицо матушки... Легко-легко расправил плечи, не спеша встать с колен. - Второе слово мое к тебе, Богородица, и к вам, угодники святые Фома и Анания! На вас всяко уповаю и плачу в месте свершения подвига вашего с тою же печалью: заступите в назначенный час семью мою, не дайте невинным сгинуть страшной смертью. И дайте силу деснице моей, укрепите мя на брани, подвигните честно и крепко встать противу супостата и службу княжью соблюсти. И отведите козни лукавого; если же гибель суждена рабу Божию Михайле и не избегнуть ее никак, так станьте отныне предстателями моими у престола Господня... - Аминь! - прозвучало за спиной. В полной тишине набатом обрушилось слово. Неуклюже разворачиваясь, вскочил боярин - и замер: средь церкви, в самой середине лунной дорожки, текущей сквозь слюдяное окно, застыла темная фигура. Недвижно стоял некто, облаченный в долгую рясу, и никак не разглядеть лица было под сенью низко надвинутого куколя [куколь - капюшон (др.-рус.)]. Неслышно приблизился монах, словно из воздуха возник в благолепной церковной тиши откликом на молитву, и оттого само по себе родилось у боярина нужное слово: - Кто ты, господине? Оставляя без ответа вопрос, приблизилось виденье, неслышно скользя вдоль лунной дорожки. Вскинулось пламя в лампаде, дрогнули свечные огоньки - то шелохнул застоявшийся воздух откинутый куколь. Сухое, с резкими половецкими скулами лицо было у монаха, обрамленное клочковатой бородкой, и узкие глаза из-под тонких, прямо вырисованных бровей глядели строго и прямо. - Кто ты, господине? - несколько робея, но без страха повторил Михайло Якимыч. - Смиренный служитель Господен... Во крещении святом звался Фокою, ныне же аз недостойный Феодосием наречен... Тихий голос монаха обволакивал душу; захотелось, вновь преклонив колени, просить дозволенья исповедаться. И пал было наземь боярин, но удержал чернец, воспрещающе подняв перст. - В сих стенах, человече, лишь пред Господом и угодниками его преклоняться достойно, никак не предо мной, многогрешным. Вне стен же - паче того, княжий муж... Взяв за руку, повел. Недалеко - до притвора. Сел сам, указал на скамью: садись, мол, и ты. И льется тихий голос: - Доброе дело - в тяжкий час молить у Господа поддержки в беде. Никто не оборонит лучше, и быть по сему, сыне. И я, по воле Его, попрошу о том же Фому и Ананию, святых угодников, принесших в христианский мир Божидар-Крест... Сложил на коленях руки, переплетя тонкие пальцы. - Однако же, сыне, помни крепко: воля Господня благословляет и укрепляет руку, но и рука слабеть не должна. Забудешь о том, погибель найдешь... - Не забуду, отче, - ответил Михайло Якимыч благодарно. И спросил, удивленный непривычной напевностью монашьей речи: - Говор у тебя непривычный, отче... - А не тут и произрос. Рожден близ Киева, в Вышгороде, там и постриг принял, там и службу нес, покуда не был из Печер послан сюда, когда здешний старец упокоился... Почудилось ли, нет - а только глуховато прозвучал ответ, с некоторой натугой, словно бы о чем-то тяжком вспомнил монах. Впрочем, тотчас и совладал с собой. Спросил напевно, явно, хоть и незаметно во мгле, улыбаясь: - А так ли напасть велика, сыне? - Не счесть... Рязань пала, и Пронск... не ведаю, устоит ли Владимир, святый отче. Страшно мне... Качнулось пламя в лампаде. Медленно наклонил голову черноризец, размышляя. И вымолвил - тихо, глуховато: - К чему страшиться? Не быть без Воли Господней ничему, а что по Воле Его - то все на благо. И напасть любая суть кара за грехи. Рязань же, да и самый Владимир - что они пред вечностью? - Семья ж у меня там! - едва ли не крикнул боярин и осекся: поймет ли мних бессемейный такую заботу? Не поймет. И верно, по-книжному, не по-людски отозвался чернец: - Что семья? Такая уж доля человеков: из праха выйдя, во прах уйти; велика ли рознь - раньше, позже? Много крови на Руси было, много неправд великих... удивляться ли каре? Вижу: огненный вихрь грядет, и мириадам убиенными быти. Однако же верь, боярин: Руси не пасть... Сжав кулаки, давя - ногтями в мясо! - закипающую злобу, скрипнул зубами Михайло Якимыч. - Что ж, отче, значит, люди для тебя - ничто? И кара безвинным - благо? И мириады обреченные тоже - прах?.. - но не докончил; осекся, взмолился в страстном порыве: - Дозволь пасть пред Божидар-Крестом, отче! Попросил и сам испугался. Ибо знал, заповедано настрого: лишь монахам, да и то не всем, дозволено видеть святыню. Черноризец же встал нежданно и, за плечо тронув, вынудил подняться. - Пойдем, сыне! И было удивление, огромное, словно небо. Потому что ничем не примечателен оказался крест, укрытый за парчовой занавескою. Грубый камень, небрежно обтесанный, - более ничего. И не захотелось падать наземь перед каменной глыбой. Монах же усмехнулся вновь. - Вот оно как, боярин. Камень, не больше того. Со времен Фомы и Анании таков, а каким ранее был - никому знать не дано. И не приведи Господь узнать. Спит Божидар... Сказал. Погладил по плечу. Перекрестил. - Ныне иди, чадо. Спи. Спокойно будешь спать, а что смутил тебя, каюсь, да не мог не позвать... И, приблизив лицо, прошептал надрывным шипом: - Тяжко мне, сыне... Ох, тяжко... ...Один к одному выстроилась у терема дружинка, и каждому из отроков глаза в глаза заглянул Михайло Якимыч. - Простимся, други! Мне ныне во Владимир стольный лежит путь, вам же доля - тут службу править. Вот Борис Микулич - от сего дня он вам отец и заступник, на то княжье изволенье и мой указ. Вот Козинец-город; бороните его, живота не жалея, буде нужда случится. Верую: крепко встанете, не посрамите боярина Михайлу! В прочем на Господа уповайте, а за князь-Юрием труды николи не пропадут. Если ж я чем согрубил, други, отдайте вину! Средь строя зашептали, всхлипнули. То - в радость: любит, вишь, чадь [чадь - подчиненный (др.-рус.)] боярина своего. А тут же и Борис Микулич: - Хвалить не хвалю решенье твое, Якимыч, а и осудить не вправе. Ясно, семья. Да боярину княжьему и впрямь при князе сподручнее. Ну, коли решил, так вот тебе совет: рекою не отправляйся. К нам-то без дня седмицу шли, ну, с санями - без них, ясно, ловчей, ан все едино: ден в пять, не ранее, доберешься. Пущей иди, напрямик - так в три дня выйдешь. Тропы там путаные, дак дам тебе провожатого. Да и... - Помолчал, приглушил голос, чтоб не слыхали в строю. - Тебе ль не знать: степняк завсегда в зиму рекою идет. Не столкнуться бы ненароком... А рядом уж кони кормленые фыркают, и мокшанин скуластый в заячьем треухе да кожане длиннополом подтягивает подпруги; на плетеном поясе - широченный кинжал, а за спиною хитро приторочена сулица. Обнялись с Микуличем трижды, облобызались по обычаю. Ненароком уловил боярин довольство в прищуре городового. Не осудил. Впрямь, в облегченье воеводе отъезд гостя: в одном-то кремлике двум головам тесненько... Оглядел небо. Ясно, солнышко блестит, как новенькое, будто лето. Вот только холодно... ...холодно! холодно! Мороз! ...от озноба и пробудился. Потряс головой, соображая: да вчера же то было, вчера! - и дивясь: точь-в-точь минувшая явь во сне повторилась... А мокшанин-проводник уж у нодьи [нодья (др.-рус.) - таежный костер] хлопочет. Лапник по ту сторону костра немят-нераскидан, будто и не думал вожатый прилечь. Потянул боярин носом воздух. Так и есть: поджаривает лесовик солонину мороженую. И вроде ни звуком не выдал себя Михайла, проснувшись, а мокшанин ровно того и ждал. Повернул голову, осклабился щербато, махнул рукою: вставай, мол... - Хар-рош р-ракатулет! [ракатулет (фин.-уг.) - таежный костер] Вот то-то и оно: всем бы славен проводник, да только по-человечьи с гулькин нос разумеет. "Харош", да "войвод", да еще "ходи-ходи", да еще с десяток слов - всего и запасу. Так что с рассвета до тьмы ехали сквозь пущу без разговору, каждый сам себе товарищем, ажно взвыть захотелось под конец дня; известно - немаку путь вдвое дальше. Однако же - и злобиться на мокшанина не за что: кто ж ему виновен?.. боярин-то и слова по-мокшански не выговорит. А отчего ж? Разве уж и ни слова? Ухмыльнулся, присел. - Какой тебе ракатулет, дурья башка? Нодья сие. Нодь-я! И мокшанин, услыхав знакомое, отозвался радостно: - Ррракатулет! Агай, харрош, войвод! Справив утреннюю нужду, подсел боярин к костру. Поели, коней покормили - и тронулись, закидав костерок снегом. Хоть и глухомань вокруг, а шли как по скатерти, даром что верхами. И пока шли, не щерился мокшанин. Закаменели скулы, вздулись четким вырезом ноздри, щелками сощурились глаза; казалось - ни тропки, ни стежки, а вел боярина и вел, чудом каким-то избегая снежных завалов; порой, пригнувшись с седла, разглядывал нечто на снежной целине - и уверенно сворачивал, отыскивая то проходец, едва заметный средь бурелома, то поляну чистую. Отыскав, оборачивался, на миг мягчел лицом. - Хар-рош! Трррогай, войвод! А кругом лежала пуща, пугающе недвижная, каких давно не осталось окрест Владимира. Кривые деревья склонялись одно к одному, стволы темнели на белом - зловеще, и не проглянуть было далее десятка шагов, словно клочья сумрака задержались у корней с ночи, запутались в кустах, да так и остались дневать на снегу. След в след: мокшанин на мохнатом коротконогом коньке, за ним - Орлик боярский, а дальше в поводу - заводной меринок из обоза, завьюченный торбами с овсом да сменной лопотью [лопоть - одежда, скарб (др.-рус.)]. Хруп-хуп - копыта о снег. Хруп-хуп... Тут и выказал себя долгий недосып: задремал Михайла Якимыч в седле, доверившись вороному да мокшанину. Ногами привычно сжал конские бока, пригорбился, смежил веки - и едва не полетел наземь! - Охх... По-дурному заржав, присел Орлик на задние ноги, замотал головой, вмиг словно бы и забыв отличную выучку... а сзади забесилась, задергала повод заводная лошадка. Чудом удержавшись, еще сильнее сжал боярин коленями вороного, утихомирил, выправил, вынудил выровняться - а мокшанин уже рядом. Конек приплясывает, косит глазом, сам проводник бормочет невнятно и уж не лыбится: рожа серым-сера, будто пеплом присыпана. Тычет пальцем вперед. А там, впереди, меж стволов, - словно бы пелена сумрачная зависла; колышется, подтягивает тень из-под кустарника, растет понемногу, густея, наливаясь мглистым мраком. Ползет по древам, зависает в кронах, затягивая стволы паутиной. Еще не разумом, нутром только ощущая недоброе, окстился Михайла Якимыч, сбросил рукавицу, торопливо выпростал крест. Облобызал. Но тщетно: все гуще пелена, уже и не различить: что там, за нею? И мурашки морозные пробежали по взмокшей спине, и холодеет внутри, и кричать хочется, и бежать от жутких потеков, пальцами вытягивающихся из-за стволов. А кони бесятся, рвутся. Каменно тверда рука, удерживающая поводья, но ремни, ремни! - и вот уже лопнула узда заводного, и стремглав дернулся вспять меринок, но не устоял, подвернул ногу и, вскрикнув, рухнул на бок, подминая кусты. Щелкнули обледенелые ветви, но звонкий щелчок погас в жутком треске сломанной кости. И бело-розовый обломок выскочил на свет более чем на вершок, прорвав вздувшуюся шкуру. А меринок на миг смолк - и закричал совсем уже жутко, невыносимо, ровно ребенок, убиваемый хмельным отчимом. И оба всадника поняли, что делать! Но не боярская выучка боевая, а лесное чутье мокшанское откликнулось первым: свистнула мимо виска Михайлы Якимыча сулица, вошла коньку в глаз, и плач сошел в хрип и тут же - в сипение, и, побившись краткое время, затих буланый, распластав гриву по красному... Мгла же качнулась, всколыхнулась на запах крови, поползла скорее. Вот уж и в недальних кустах шевельнулись темные клочья; мутная тоска затемнила разум, и, почуяв это, вновь вскинулся Орлик. Держать коня, держать! - но замерло тело, словно умерло: ни рукой не двинуть, ни ногой, ни голову повернуть. Мокшанин же тычет пальцем вперед. Губы перекошены, зубы скрипят, словно железо по льду, - и все это видится словно бы со стороны, криком сквозь перину. - Хийси! Хийси! [злой дух, демон (фин.-уг.; языч.)] - воет мокшанин. Спрыгнул наземь лесовик; повиснув на поводьях, удержал на месте взвившегося конька, в мгновенье ока связал ременную петлю, кинул на сук; рванулся жеребчик, сам ремень затягивая, - и замер, придушенный. Капнул пеной на снег. - Войвод, хийси! Ох и лютая ж мука: видеть все, и слышать, и сознавать! - но не мочь и пальцем шевельнуть... Незримые путы скрутили тело - и то еще ладно, что колени закаменели на конских боках, удерживая в седле; и еще благо: сознание помутилось... с тобой ли сие творится, с иным ли кем - не понять... - Ай, войвод! Совсем спокойным вдруг стал мокшанин. Поглядел с упреком. Выпростал с-под кожана крест, прижал к губам, бормоча по-своему. Только и различить: - Хырристос-Маарью! Хырристос-Маарью! Еще раз поцеловал - и отшвырнул, содрав с шеи. А в руках уже - тесьма с медвежьими когтями, невесть откуда вытянутая. В единый миг набросил на шею замест креста, выдернул кинжал, набрал в грудь воздуха, будто в прорубь собираясь кидаться, - и вперед, во мглу! - Ииииииииииииииииииии!.. - прорезало стынь. Головой вперед влетел мокшанин во мрак и сгинул. Темень же дрогнула, совсем почернела, сгустилась вмиг едва ль не до смоляной густоты, взвилась смерчем и закрутилась осатанело. Хриплым стоном оборвался визг - лишь эхо покидало над кронами тускнеющие обрывки. Мгла же, колеблясь, осела... и понемногу оттянулась из ближних кустов, стала бледней, зависла едва различимой паутинкой. Горестно заржал конек мокшанина. И тихо сделалось. Тотчас отпустило боярина, и Орлик, словно от сна дурного пробудившись, тряхнул гривой; виновато покосился на хозяина. И первое, что на уме появилось: вперед! помочь сотоварищу!.. Люто ударив каблуками, послал Михайла Якимыч вороного к кустам, откуда миг тому визжало... И что же? Ничего. Только ошметки изорванного тряпья - не распознать уж, где что, да треух в ярко-алой расползающейся луже, да кинжал торчит в стылом стволе - ударился, выбитый на излете, и вошел на полную пядь. А на рукояти ожерелье из когтей медвежьих покачивается: кривы когти, громадны, и с каждого падают на снег, набухая, кровавые капли. Падают

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору