подвалах хранится прекрасное вино.
     Замок  меченосцев стоял  на обрывистом  берегу  реки  Гауи.  Камень, из
которого  совсем  недавно возвели стены и башни,  еще не потемнел от дождя и
дыма.
     Подъехали  к  заполненному  мутной  водой  рву.  Комтур  несколько  раз
протрубил в боевой рог,  подавая  находившимся  в замке  условный сигнал,  и
через широкий ров с грохотом лег подъемный мост.
     Замок был застроен  тесно, с узкими  улочками, с  небольшим, утоптанным
копытами  внутренним двориком,  где  размещались  казарма  братьев-рыцарей и
орденская капелла.
     Юноша-оруженосец придержал стремя, когда комтур соскочил с коня, взял у
него копье и щит. Генрих и  Алебранд, оставив обоз и всю свою  охрану, пошли
вслед за  комтуром. <Тесно живут рыцари, - думал по дороге  Генрих. -  Не
замок, а гнездо - сокола или коршуна>.
     Они видели,  как учатся меченосцы рукопашному  бою  -  разделившись  на
десятки,  рыцари, вооруженные мечами и  копьями,  атаковали друг друга. Звон
мечей,  крики сливались  с ржанием  лошадей и  отрывистыми  командами седого
рыцаря в черном плаще, стоявшего на специально построенном помосте и  оттуда
внимательно следившего за действиями  воинов. Правда, на  наконечники копий,
как заметил Генрих, были надеты небольшие деревянные шары.
     По  лабиринту  улочек, а потом по  темному извилистому коридору главной
цитадели замка  комтур  привел их  наконец в  просторный, с высоким потолком
зал,  где ярко горело  множество  свечей. На стене, напротив  входа,  висели
большой меч  и большое копье - символы верховной  власти  великого магистра,
или, как его называли, гроссмейстера Ордена Меченосцев.
     Высокий белолицый  мужчина  с  расцарапанной  копьем  щекой  маленькими
щипцами осторожно  снимал  нагар с фитиля свечи. Казалось, он  хочет сорвать
красный трепещущий цветок. Услышав шаги за своей спиной, он резко оглянулся,
крепко  сжал  щипцы,  даже косточки пальцев побелели.  Это был  гроссмейстер
Венна, которого  на эту должность пожизненно  избрали рыцари ордена, а  папа
Иннокентий III утвердил их выбор.
     - Люди епископа Альберта,  - сказал гроссмейстеру, глянув на  Генриха и
Алебранда, комтур. Между собой меченосцы привыкли разговаривать лаконично.
     -  Ваш епископ  -  глупый жирный каплун!  Собака!  -  сразу же закричал
гроссмейстер Венна. Он швырнул щипцы, и они,  ударившись о стену, зазвенели.
Комтур нагнулся, поднял щипцы, сдул с них сажу.
     - Он завел  торг с орденом из-за трети  Ливонии!  - кричал  Венна. - Из
нашей крови  он  хочет печь пироги!  Рыцарская кровь  - не вода! Не  вода! Я
заключу  союз с  датским королем Вальдемаром и возьму все, что  завоюет  мой
меч!
     Гроссмейстер в один прыжок оказался у стены, сорвал с нее  меч. Глаза у
него блестели, и Генриху на миг  показалось, что наступил конец,  что сейчас
Венна порубит его и Алебранда на куски, как капусту.
     Но приступ гнева очень скоро прошел. Гроссмейстер аккуратно повесил меч
на стену, спокойно взглянул на гостей, сказал:
     - Мы  -  корни  одного дерева. Приглашаю гостей  поужинать  с братьями-
рыцарями.
     Трапезная меченосцев размещалась  как раз под  комнатой, в  которой жил
гроссмейстер.  Венна с  комтуром,  Генрих и  Алебранд спустились по винтовой
лестнице в полумрак трапезной. Как огненная пасть дракона, краснел, трещал в
углу  трапезной  камин, в котором сгорали  огромные смолистые бревна.  Порой
оттуда выскакивали яркие угольки, с писком крутились по каменному полу.
     Меченосцев было человек пятьдесят. Капеллан  прочитал молитву, все стоя
выслушали ее, потом сели, каждый на свое  навечно закрепленное за ним место.
По правую руку от  гроссмейстера сел рыцарь,  который  особенно  отличился в
последнем бою.  Каждый меченосец взял свой  золоченый кубок, на котором было
написано:
     <Восславим  бога>. Паж-виночерпий  серебряным ковшом  налил  всем
вина из дубового бочонка.
     Только один человек  в трапезной не пил, не  имел сегодня права пить. В
черном плаще  -  а все меченосцы  были в белых плащах  -  он сидел на охапке
соломы на  полу  и  черпал из деревянной миски  деревянной ложкой  гороховую
кашу. Горох не лез  ему в горло -  он сидел печальный, растоптанный всеобщим
презрением, с набитым едой ртом.
     - Кто это? - тихо спросил у комтура Генрих.
     -  Рыцарь Викберт. Во время боя с  эстами  он испугался, покинул боевой
строй,  - объяснил комтур. -  Трусость карается в нашем ордене очень строго.
Тот, кто во  время боя показал себя  зайцем, должен после  боя, в трапезной,
почувствовать себя червяком.
     Генрих  внимательно взглянул на Викберта. Ни за что в жизни не хотел бы
он  оказаться  на  его  месте,  ибо стыд, сжигающий  душу, особенно страшен,
просто невыносим, если ты страдаешь от него на  глазах у своих друзей. Плечи
у Викберта  были опущены, руки,  державшие ложку  и  миску, дрожали.  Но  не
только укоры  судьбы увидел во  взгляде  и всей  фигуре  несчастного  рыцаря
Генрих.  В   какой-то  момент  Викберт  поднял  голову  и  глазами,  полными
ненависти, кажется,  насквозь просверлил  гроссмейстера  Венна. Такой взгляд
может разрушить даже  крепостную  стену, но  Венна,  опьяневший  от  вина  и
горячего  мяса, поднялся  с  кубком  над рыцарским  столом и  сказал  зычным
голосом:
     -  Издревле повелось  у нас,  латинян:  народ  должен  работать, рыцари
воевать, а  духовенство молиться. Выпьем,  братья-рыцари,  за наших  гостей,
божьих слуг Генриха и Алебранда. Мы  своим мечом вырубаем, корчуем дикий лес
язычества,  а  они  идут  за нами и со святой  молитвой  на  устах  засевают
отвоеванные у тьмы просторы Христовым зерном.
     Рыцари как один выпили, только  Викберт, сидевший  на полу, у ног своих
товарищей, еще глубже втянул голову в плечи.
     После ужина комтур решил показать  гостям цитадель. Старый Алебранд, до
отвала набив  живот жареным мясом, отказался и вскоре уже храпел в рыцарской
казарме. Пошел один Генрих.
     Цитадель, словно каменный меч, врезалась в вечернюю синеву.  Внутри нее
одно над другим  были расположены, как пчелиные соты, небольшие помещения, в
которых  рыцари могут выдержать долгую многомесячную  осаду.  В  подвале был
выкопан колодец, там же хранились запасы продовольствия.  Винтовая  лестница
была  хитро спрятана  в стене.  По  этой  лестнице  можно  быстро  пройти  в
подземный ход, ведущий на берег Гауи.
     Потом спустились на самое  дно цитадели,  в  вечный мрак и холод. Капли
воды с тихим шелестом  падали за спиной у Генриха.  Это были последние звуки
белого света, ибо то, что он увидел, было адом.
     Комтур зажег факел,  и  на Генриха  глянули, вырванные из  тьмы, желтые
человеческие черепа, скелеты. Давно скончались в  страшных муках люди, навек
замурованные в  этой  могильной мгле, давно разрушилась, исчезла их плоть, а
кости и  теперь  были прикованы  к  каменной стене цепями.  Один скелет  был
прикован за ногу, другой - за шею...
     Но  оказалось,  в этом  ужасном  аду еще  тлела жизнь.  В  темном  углу
подземной темницы что-то дышало, слабо шевелилось.
     Комтур шагнул туда, высоко подняв факел,  и Генрих увидел  двух мужчин,
вернее  стариков, - длинные седые  бороды выросли у  них чуть ли не по пояс.
Они  были прикованы короткими цепями за  шеи к  темной  от подземной сырости
стене.
     Комтур  снял с  крюка,  вбитого в стену, плеть, висевшую,  видимо,  тут
постоянно, угрожающе взмахнул ей и спросил у одного из невольников:
     - Как твое имя, пес?
     -  У  меня нет  имени.  Я  раб ордена,  - задрожав всем телом,  ответил
невольник.
     -  Поумнел,  -  засмеялся комтур.  -  Целуй плеть.  Невольник, зазвенев
цепью, торопливо  поцеловал плеть,  красную  от его  крови и крови соседа по
несчастью.
     - Смотри у  меня, -  пригрозил  комтур. - Чуть что -  сам  с себя шкуру
снимешь и вот  на этот крюк повесишь. Ну а твое имя? - подступил он с плетью
ко второй жертве.
     -  Я -  Варидот,  старейшина имерских леттов, - слабым  голосом ответил
обессилевший невольник.
     - Ты раб ордена! Ты раб ордена! - разъяренно закричал комтур и начал со
всего плеча хлестать плетью леттского старейшину.
     - Я - Варидот, - прошептал невольник и потерял сознание.
     У  Генриха  подкашивались  ноги,  тошнота  подступала  к  горлу.  Он не
выдержал и стрелой вылетел из камеры, во тьму - только бы дальше от стонов и
крови.
     - Жалеешь язычников?  - удивился комтур, когда они возвращались из- под
земли  на  поверхность.  -  Их  много,  а бог  один.  Запомни:  нанося  раны
язычникам, мы охраняем святые раны бога.
     Проведя  в Вендене  еще день,  Генрих и  Алебранд  с  обозом  двинулись
дальше,  на  реку  Имеру.  Генриху  все   вспоминался  несгибаемый  леттский
старейшина,  который,  как  собака, сидит  на  цепи,  но  не  забывает  свое
человеческое  имя.  Вместе с гордым леттом он вспоминал  кукейносского князя
Вячку,  неуступчивого, с железной душой,  которая, может, и даст трещины, но
сломать ее невозможно. <Однолюбы, -  думал  про летта и  Вячку  Генрих. -
Свой род не  забывают,  свой корень. У  того  же Вячки украли дочь,  и он  с
мольбой на  устах примчался в Ригу, пообещал отдать епископу половину своего
города, он не пожалеет ее, эту половину,  и все равно мы не  одолели его, он
вечный наш враг до последнего своего вздоха. В чем сила таких людей? Неужели
в слепой верности маленькому уголку  земли, на котором  они родились?  Так в
этом они похожи на кротов,  которые всю жизнь  копаются-ковыряются на лесной
поляне, где  пустили  их на свет  божий, и ничего им  не надо, ничего  их не
манит  - была бы только своя поляна.  А  я чайкой  хочу  быть!  Сегодня тут,
завтра перелетел через море, и  совсем иной ветер гладит перья,  совсем иное
солнце  греет, и надо всем этим огромным разным светом - один  бог, один, не
леттский, не полоцкий, а римский>.
     В  эту же ночь под  шум ветра, под однообразный  скрип  колес приснился
Генриху  сон.  Увидел  он   нетленный  божий  престол  в  ярких,  празднично
васильковых небесах. Мягкий  золотой свет, на который бы глядел не отрываясь
вечно,  струился   от  престола.   Музыкой   звенел  безграничный   простор,
заполненный  ангелами   с   льняными   волосами,   сидящими   на   маленьких
искристо-бриллиантовых  звездочках (по  ангелу на звездочку!). Они качались,
летали вверх-вниз, словно на  качелях.  Генрих увидел бога и покорно опустил
счастливый  взгляд.  И услышал  он, как  встретились, столкнулись у  божьего
престола  две  молитвы  -  одна  прилетела  из  Риги,  другая  - из Полоцка.
<Боже, - слезно просила рижская молитва, - укрепи, научи,  помоги одолеть
язычников>.  <Боже,  - заголосила молитва  полоцкая,  - ты  наш  отец.
Смилуйся,  помоги одолеть тевтонов>. Молитвы были две, а  бог один, и бог
мучительно  задумался. Звезды  погасли в темных небесах, ангелы заплакали  и
легли спать, укрывшись  холодными облаками, гром хотел  было  загреметь,  да
сорвал голос,  захрипел, закашлял,  а бог  все  думал. И тогда не  выдержал,
закричал Генрих: <О чем ты  раздумываешь,  господи? Одни  мы  дети твои -
пилигримы из  Риги. Гони прочь иных!> Но  бог  печальным взглядом  окинул
Генриха и  тихо сказал: <Я слышал две молитвы, две... Я не  знаю, что мне
делать>. И заткнул пальцами уши, чтобы не слышать больше никого.
     В тревоге  и  непонятной тоске встретил рассвет Генрих и,  проснувшись,
сразу же начал  молиться. Солнце еще не взошло, только там,  где  оно должно
подняться,  чуть-чуть кровавился краешек  неба.  Сонный ночной  ветер пахнул
мокрой травой и, казалось, ладаном. Алебранд, сыто отвесив нижнюю губу, спал
рядом, посвистывая носом.
     Наконец добрались до назначенного места и там, где река Имера вливается
в озеро  Остигерве, начали  строить божий храм.  Работали все,  в том  числе
Генрих и Алебранд. Церковь ставили деревянную, чтобы потом,  когда латинская
церковь  пустит в этом  краю крепкие  корни, заменить ее  каменной. Генрих с
воодушевлением  стучал  топором  и нетерпеливо поджидал,  когда  подойдут  к
рижским пилигримам  местные  жители.  Но  они пока  не подходили  -  видимо,
прятались в лесах.
     Наконец  появился откуда-то седовласый и  синеглазый  старичок,  сел на
бревно, закинув ногу за ногу.
     - Мир тебе, божий человек, - сказал Генрих старичку на леттском языке.
     Старичок поднялся с бревна, подошел к  Генриху, поглядывая  на церковь,
где хлопотал вместе с пилигримами Алебранд, дал совет:
     - Зарежь красного петуха и смажь стены и двери свежей кровью.
     - Зачем?  -  почтительно улыбнулся первому  из  своих будущих  прихожан
Генрих.
     - Пламя не возьмет бозницу.
     Старого летта звали Вардеке. На ногах у него были белые  онучи, обвитые
крест-накрест кожаными ремешками, на  худой шее - клетчатый шарф. Он спросил
у Генриха:
     - Откуда наш язык знаешь, латинянин?
     - Я из  леттов, родился  тут, - ответил Генрих. Вардеке  чуть не упал с
бревна. Вскочил, схватил Генриха за руку, возбужденно заговорил:
     - А я, дурень, гляжу на тебя и думаю... Так я же тебя
     знаю! Ты - Пайке.
     -  Я  -  Генрих,  - с достоинством возразил молодой пастырь. Тевтонская
кровь взбунтовалась в нем.
     -  Может,  для кого-нибудь ты  и Генрих,  но для  меня ты -  Пайке, наш
Пайке, - радостно твердил Вардеке со слезами на глазах.
     Так Генрих стал приходским священником - вел службы, принимал исповеди,
крестил и понемногу писал свою хронику. Жил он  в небольшой комнатке рядом с
церковной ризницей, жил очень скромно, как и  надлежит тому, кто вручил свою
душу Христу.
     <Хроника   Ливонии>  -  единственное  дитя  всей  моей  жизни,  -
вдохновенно думал  Генрих,  просиживая ночи напролет  над  пергаментом. -  Я
сдержу слово, данное епископу Альберту. Поколения людей,  которые  придут на
землю после нас, прочтут о бессмертных подвигах рижских пилигримов>.
     Налетал на озеро ночной ветер, стеной поднимал свинцовые волны, с сухим
отрывистым  треском  пробегал  по   камышу,  горстями  сыпал  песок  в  окно
комнатушки. Стекло помутнело от пыли.
     <Как мне  назвать  себя?  - размышлял  молодой летописец. - Генрихом
Имерским? Или  Генрихом из  Леттии?  Да,  пожалуй,  не  это  самое  главное.
Главное, что  я прославлю  избранных богом тевтонов, которые зажгли на  этой
земле свет истинной  веры.  Жестокую войну ведут они с  язычниками, и я буду
писать об этой войне, о бесконечной войне>.
     Он  хорошо  знал стиль тевтонских  войн, ведь и сам не раз участвовал в
походах. Все обычно начиналось так:
     припомнив  обиды,  которые  нанесло или думало  нанести  рижской церкви
какое-нибудь  местное  племя, епископ  Альберт или  кто-либо  из  его  людей
собирал накануне рождества,  когда  снег покроет землю,  а  лед скует  реки,
сильное войско. Ядром этого войска были тевтоны,  но  шли и  ливы во главе с
Каупой, шли некоторые  леттские старейшины. Двигались быстро,  без привалов,
без  передышки, ибо  только  стремительность нападения могла принести успех.
Вблизи земель того племени, которое надо было наказать, разбивались на более
мелкие отряды, и начинал петь свою грозную песню беспощадный тевтонский меч.
Мужчин убивали, женщин, детей и скот уводили с собой, избы и селения сжигали
дотла. Потом в  заранее условленном месте снова собирались вместе, смывали с
рук кровь и грязь, молились Христу, пославшему победу над язычниками, делили
добычу.  После  одного-  двух  таких набегов непокорное племя посылало своих
старейшин в Ригу просить  мира  и, признав мощь и величие  бога, соглашалось
принять крещение.
     Все это  не  раз своими  глазами  видел Генрих, об этом  он писал  и  в
хронике.  Твердо  ложились буквы на  пергамент, тверда  была  рука хрониста,
твердо было его сердце. <Время не знает пути назад. Солнце не меняет свой
вечный  путь в небе,  - думал Генрих. - Так и наша церковь не может оставить
эти племена во тьме  язычества. Нас,  тевтонов, избрал  бог, чтобы  возвести
свое тысячелетнее царство>.
     Так он думал, так писал, а совсем рядом с  церковью на высоком песчаном
холме  предков, в священной березовой роще, огороженной дубовым  частоколом,
покоились  останки  его отца и  матери, летта и  леттки.  Отец и мать жили и
умерли язычниками, а сын, христианин, даже не знал, где их могилы.
     Так он думал,  так писал, а  за  десятки  поприщ от реки Имеры в ночном
Кукейносе  Климята Однорук  писал  летопись  Полоцкой  земли. Тускло  горела
свеча... Тени предков стояли за спиной Климяты...
     Однажды вместо Вардеке привезла в церковь свежее молоко и рыбу красивая
светловолосая девушка. Ловко подгребая широким кленовым веслом, она пригнала
челн к берегу,  смело прыгнула  в  воду,  привязала челн  веревкой  к корням
старого ясеня (летты называли этот старый ясень святым деревом) и, осторожно
ступая  маленькими  босыми  ногами по колючему прибрежному  песку, подошла к
Генриху. Молодой священник как раз выбивал пыль из своей темно-синей сутаны,
повесив ее на нижний сук ясеня.
     Красивая  юная леттка  поклонилась Генриху,  поставила  возле  его  ног
сплетенный из упругих сосновых корешков короб, в котором были молоко и рыба,
и сказала:
     - Старик Вардеке прислал. Сам он заболел и не мог приплыть.
     На  голове  у  нее  красовался   кожаный,  вышитый  блестящими  медными
бусинками   веночек,  белое  льняное  платье  украшала   большая  серебряная
брошка-сакта. Уставшая от тяжести весла,  девушка глубоко,  часто дышала,  и
сакта на ее груди поднималась и опускалась в такт ее неровному дыханию.
     -  Как тебя зовут, дочь моя? - спросил ее  Генрих.  Юная  леттка весело
рассмеялась.
     - Разве ты можешь быть мне отцом? Ты же совсем молодой.
     Генрих  растерялся  от  такого  простодушия,   давно   не  виданной  им
наивности.
     - Я твой духовный  отец, - попробовал он объяснить ей. - Все люди вашей
округи, которые ходят молиться в  этот святой храм, - показал он на церковь,
-  мои  духовные дети. Даже старый Вардеке - мой  духовный сын.  Так повелел
Христос, - и он истово перекрестился.
     - Вардеке -  мой дед. А меня зовут Убеле. Я живу за  озером, -  сказала
леттка и сразу же спросила: - Это правда, что тевтонские священники не могут
жениться?
     Голубые  глаза, как  две  весенние звездочки,  не отрываясь смотрели на
Генриха. Тут уж молодой священник совсем потерял уверенность.
     - Да, мы не можем вступать в  брак, - тихим голосом ответил он наконец.
- Мы  даем обет  всю жизнь служить  одному Христу и только ему приносим свою
любовь.
     Убеле внимательно взглянула на Генриха. Нескрываемое любопытство увидел
он  в  больших  чистых  глазах  язычницы  и  еще  что-то,  непонятное,  пока
недоступное  ему.  <Она  язычница.  Я  ни разу  не встречал ее  в  святом
храме>, - сокрушенно подумал Генрих.
     - Жаль мне тевтонских священников, - сказала между тем Убеле,  стройной
босой ногой  подбрасывая  песок. Пошевелила  загорелыми  маленькими пальцами
ноги,  пропуская  между  ними  теплый песок, и  прибавила:  -  У  тевтонских
священников  никогда  не  будет  детей.  Будут  духовные  -  старые,  лысые,
морщинистые, а  своих, кровных, маленьких, не будет. Разве это хорошо? Разве
это   правильно?  А  что,  если  бы   все  люди  были  вашими  священниками?
Человеческий род перевелся бы на земле.
     Никогда еще Генрих не слышал таких слов. Он привык, что его самого, его
духовный сан глубоко уважают, чтут. Он привык, что ему завидуют, а тут...
     -  Твоими устами,  дочь моя,  говорит дьявол,  -  сухо и  строго сказал
Генрих. - И это  все  оттого,  что  ты  не ходишь в  святой  храм, что  ты -
язычница. Не о греховной плоти думай - о бессмертном  духе, о спасении своей
души, и тогда милосердный бог  направит  тебя на истинный  путь, путь святой
веры.
     Убеле  уплыла на челне,  ее веночек поблескивал на солнце, а Генрих все
стоял  под старым ясенем и, вслушиваясь в легкий шум дерева, с удивлен