- Я постарел?
     Довгерут  вытащил  из  ножен широкий  литовский  меч  и, сказав  Вячке:
<Иди за мной>, вышел из светлицы.  Возле  дубового тына росла березка.
Довгерут сжал  зубы,  прищурил  темные  глаза  и, с  шумом выдохнув,  широко
взмахнул мечом, одним ударом срубил березу под корень.
     - И все равно ты  постарел,  - сказал упрямо Вячка. - Сердцем постарел.
Отвагой своей постарел.
     Под вечер того  же дня Вячка, не возвращаясь  в  Герцике, через леса  и
болота двинулся на  Полоцк. Тревожно блестели в свете молодого месяца щиты и
шлемы воев. Глухо  стучали конские  копыта по корням вековечных  деревьев. В
трухлявых пнях клубком свивались гадюки. Прятались в дуплах совы и филины.

Глава вторая (часть I)

     Мальчик  гонялся  за  бабочкой.  Бабочка  была  большая,  необыкновенно
красивая,  с  широкими  темно-красными  крылышками,  на  которых  виден  был
удивительный  рисунок - синие  и  зеленые черточки  переплетались,  и  будто
человеческое лицо проступало из этого хитро сплетенного узла. За свои десять
солнцеворотов мальчик впервые встретил  такую бабочку и потому  очень  хотел
поймать ее,  спрятать  в  домик,  сложенный  из  ладоней,  поиграть  с  ней,
побаловаться, а потом показать матери.
     Они резвились на теплом солнечном лугу, среди травы и  цветов.  Бабочка
будто  дразнила мальчика. То высоко взвивалась вверх искоркой от костра, то,
делая широкие плавные круги, вдруг садилась на облюбованную головку цветка и
сама становилась цветком, и уже трудно было ее разглядеть.
     Мальчик то  припадал  к  земле, замирая  и чувствуя,  как  взволнованно
трепещет разогретое веселой охотой сердце, то бросался на цветок, сжимая его
головку в ладонях, но в самый последний  миг,  из-под самого  носа,  бабочка
вырывалась на волю.
     Жарко  светило солнце. Был яркий  полдень с мягкими белыми облачками  в
синем  небе,  с легким  ветерком. Луг, на котором играли мальчик  и бабочка,
находился  на невысоком травянистом островке, в самом слиянии  двух рек. Как
раз тут золотая от солнца Свислочь вливалась в серебряную Березину. Слышался
плеск воды. Летало множество красивых стрекоз. Но бабочка была одна, одна на
всем  свете, и только  за  ней  радостно  следили  настороженные карие глаза
мальчика.
     Мать  шла  неподалеку,  несла в белой полотняной постилке  целую охапку
луговых и речных цветов, душистой сочной травы. Дома  она  разберет всю  эту
красоту  на  тоненькие  пучки,  будет  сушить до  самых морозов,  и тогда их
небольшая  хатка  вся пропахнет  таким густым,  хмельным ароматом, что  даже
бычий  пузырь, которым затянуто окно, раздует свои  толстые щеки и словно бы
засмеется.
     Порой мать останавливалась, опускала на землю узел, низко наклонившись,
что-то искала  в  траве. Потом поднимала голову,  прикрыв  глаза  ладонью от
солнца, звала сына:
     - Мирошка!
     -  Я тут,  - тихо отзывался мальчик, чтобы не испугать  бабочку,  снова
усевшуюся на залитый солнцем цветок.
     Наконец Мирошке повезло. Он  бросился в траву, упал лицом в разомлевшие
цветы  и схватил, поймал бабочку.  Радость переполняла  его  сердце. Мальчик
перевернулся на спину, увидел над собой сияющую голубизну - и захлебнулся от
счастья.
     - Мама, посмотри! - закричал он. - Я поймал! Мать удивленно оглянулась,
держа в руках пучок
     зеленой травы. Серебряная горошина пота катилась по
     смуглому лбу сына.
     - Я поймал! - кричал Мирошка.
     Голос  сына,  казалось ей, парил над Свислочью и  Березиной, над синими
заречными  лугами и лесами, надо всем белым светом. Голос этот, казалось ей,
долетел до самых облаков.
     - Ты что,  сынок? - тихо  спросила мать. А он  уже  бежал к ней, босой,
русоголовый, в расхристанной полотняной  рубахе.  Медный крестик поблескивал
на загорелой груди.
     - Глянь, мама...
     Он осторожно,  узенькой  щелочкой открыл тесно сплетенные ладони, будто
нес в них воду и боялся пролить хоть каплю.
     - Она живая, -  дыша  прерывисто и  часто,  сказал  Мирошка и  заглянул
матери в глаза: - Красивая?
     Но  глаза   матери,  такие  добрые,  такие  светлые,  вмиг   потемнели,
испугались,  стали колючими  и  некрасивыми. Мирошку страшно  поразила такая
внезапная перемена.
     -  Что ты наделал, сынок? - побелевшими губами прошептала  мать.  -  Ты
погубил  душу предка.  Ой-ой... У меня холод  по спине  пошел. Ты  ведь душу
предка убил.
     Узел соскользнул с ее спины. Плечи поникли. Глаза потухли. Мирошка, как
оглушенный громом, непонимающе смотрел на мать. Ощущение чего-то  страшного,
не  подвластного рассудку  сделало  слабыми,  словно  чужими,  ноги.  Ладони
вспотели, и он  раскрыл  их,  выпустив  бабочку, которая, неловко  взмахивая
крылышками, будто прихрамывая, полетела в сторону реки.
     - Ты покалечил душу предка. Но, слава богу, она жива.
     Мать истово перекрестилась, схватила Мирошку за руку, вскинула на плечо
узел с травой и почти бегом поспешила домой, в Горелую Весь.
     Они  быстро  шли  через  лес.  Из  густого кустарника, хлопая крыльями,
испуганно рванулась сова - большая зыбкая тень метнулась над ними. Мирошка с
матерью присели от страха. Сова пролетела низко над тропинкой.
     По  верхушкам  прошелся   ветер.  Темный  лес  ожил,  загудел,  замахал
руками-ветками. <Ты покалечил душу предка>, - слышалось Мирошке в этом
густом сердитом гуле, и мальчик вздрогнул,  еще крепче  схватился  за мамину
руку,  еще  живее замелькали его черные твердые пятки. <Скорей  бы  домой
добраться,   -   думалось   ему.  Скорее  бы   увидеть   отца  и  братика  с
сестричкой>.
     Тропинка продиралась сквозь еловую  и осиновую чащобу. Могучие  деревья
заслоняли солнце, и в лесу царил серебристо-серый полумрак. Мать не говорила
ни слова,  молча  шагала вперед. Сердце  у  Мирошки колотилось от  страха  и
усталости.
     Наконец запахло теплым дымом, залаяли собаки, заблеяли овцы  -  из-  за
деревьев  показалась  Горелая Весь. Пятнадцать - двадцать дворов размещались
полукругом  на  поросшей  травой  возвышенности посреди еловых  и  березовых
лесов.  Давным-давно бросил Перун огненную стрелу  с  неба, и  весь занялась
пламенем,  сгорела  дотла. Долго  люди,  предки Мирошки, воевали с  огнем  -
забрасывали  его землей, хлестали еловыми лапками,  выгоняли из старых пней,
из дуплистых деревьев. Заново отстроили весь и назвали ее Горелой.
     Дремучий  лес, окружавший весь  со  всех  сторон,  сильно  пострадал от
огненной бури.  Огонь слизал с деревьев  кору - еще и теперь кое-где увидишь
черный дуб или черную березу.
     Испокон веков жили в  Горелой  Веси общиной  по уставам и урокам князей
свислочских смерды-пахари. Медом, воском,  бобрами и куницами расплачивались
они  с князьями,  поставляли  коней  для  княжеских  походов.  Зато ни  одна
соседняя  община,  боясь  князя,  не  трогала  их  межевые  знаки,  топорами
вырубленные на деревьях, и  сидели смерды  спокойно  на  прадедовской земле,
которая их кормила.
     Три,  четыре, пять лет  родила  земля,  но постепенно сила  ее слабела,
словно замирала. И тогда всей общиной  наступали на лес, вырубали, жгли его,
корчевали пни,  готовя новую пашню.  А оставленное поле постепенно зарастало
кустарником.
     Хаты  в  Горелой  Веси были срублены  из осиновых  кругляков,  четырьмя
углами опирались на камни-роговики. Крыли их дранкой, но после того великого
пожара некоторые  семьи вынуждены были  по бедности  использовать солому или
камыш.
     - Где это ты была так долго, Настасья? - спросил Ратибор, отец Мирошки.
Сидя на замшелом валуне, он выбирал из большой кучи нарезанной лозы  длинные
гибкие прутья  и  плел дверцы для еза, которым перегораживают реку  во время
ловли рыбы. Отец был в такой же, как и Мирошка,  белой полотняной рубахе,  с
рыжими от пота пятнами под мышками.
     - На Звонком берегу травы рвала, - ответила Настасья и потянула Мирошку
за рукав. - Иди в  хату,  стань на колени перед иконой и проси у бога, чтобы
простил тебе грех.
     Мирошка, холодея сердцем, ступил в полумрак хаты. Пол в ней был вымощен
широкими осиновыми досками. Пахло вымытыми дубовыми лавками, стоявшими возле
стен, льняными рушниками. Под закопченным потолком висела люлька, в  которой
спал  маленький братик  Мирошки Доможир.  Печь занимала почти четверть хаты.
Напротив  печи в стене было прорублено волоковое окошко для выхода дыма, оно
задвигалось  широкой доской. Другое  окно - красное - было больше и веселее,
сквозь  него  в  хату  попадал солнечный свет.  Светец с  обожженной лучиной
торчал из-под балки.  От печи  до глухой  стены были  настелены  полати,  на
которых  так  славно спится, когда снаружи  воет  осенняя стужа. На стенах и
потолке  мать развесила  веночки из  васильков и ромашек,  букетики  сушеных
трав, они пахли сладко и дурманяще.
     Мирошка,  ступая на  цыпочках, чтобы  не разбудить  братика,  прошел  в
красный угол,  стал  на  колени перед иконой. Мать  зажгла желтую  тоненькую
свечку,  она  освещала  божий  лик.  У  бога  были  большие  строгие  глаза,
пронизывающие   душу   насквозь,   словно  стрелы   воев   князя   Рогволода
Свислочского. Мирошка осторожно стукнулся лбом об пол.
     <Боже, спаси душу прадеда. Зачем ты превратил  ее в бабочку? Бабочка
такая  слабая  и  беззащитная. Ее может бросить в реку ветер, может склевать
птица. А  град? А снег? Куда прячутся зимой бабочки и мотыльки? Боже, сделай
дедову душу лесным голубем или медведем. Лучше медведем, люди его уважают  и
боятся>.
     Мирошка говорил  с  богом,  и неожиданные,  непонятные ему самому мысли
всплывали в его  голове.  Он боялся  этих  мыслей, но они  накатывались, как
волны на берег, и не было от них спасения.
     Какой бог главный? Этот  - в  хате, на иконах, или тот, что прячется  в
лесу и  вырезан  из  высокого  дубового  кругляка? Мать молится  этому богу,
боится его, но иногда ходит  и  к тому, лесному. Ходит украдкой, подарки ему
носит. Как он, Мирошка, ни  просился,  мать ни разу  не взяла его с собой  к
лесному богу. Все-таки, наверное,  этот, домашний,  бог главнее, ведь лесной
стоит под дождем и снегом, с непокрытой головой, стоит днем и ночью, и никто
не  зажигает  перед  ним свечку. На  лесного  бога,  конечно  же,  заползают
муравьи, садятся стрекозы... А домашнему богу всегда тепло и уютно.
     Вдруг  за спиной  у Мирошки что-то стукнуло. Он  испуганно обернулся  -
показалось,  что из-под  печи  вылезает домовой Чур,  дух  мертвых  предков.
Мирошка никогда не  видел его,  но  говорят, что  у Чура на голове рожки, на
руках и ногах не пальцы, а копыта.
     Но вместо Чура перед Мирошкой стоял  стрый  Яков, держа в руках лук. На
поясе у Якова висел кожаный тул со стрелами. Яков был на шесть солнцеворотов
старше  Мирошки, но  они  дружили.  Не  было  между ними  секретов.  Мирошка
обрадовался Якову - страшно было одному в сумрачной тихой хате.
     - Кто-то трогал наши борти,  - сказал ему Яков. - То ли  человек лихой,
то ли  медведь. Хочешь, Мирошка, меду попробовать? Пошли со мной - проверим,
кто в наши борти повадился.
     -  Пошли,  Яков,  -  не скрывая  радости, воскликнул Мирошка. Боги -  и
домашний,  и лесной - уже немного наскучили ему, он боялся их обоих и потому
решил скорее уйти в лес, чтобы забыть про богов, не дожидаться их гнева.
     Мирошка любил Якова и  завидовал ему. Хотел  скорее  вырасти  таким  же
ловким, сильным, отважным и веселым.
     Они вышли во двор. Ярко-белые мелкие щепки валялись на земле.  Мирошкин
отец все  мастерил ез. Бледно-золотой  шар солнца, достигнув высшей  точки в
небе, начал скатываться вниз. Гудели шмели и пчелы.
     Яков  шел впереди, высокий, гибкий, быстрый. Мирошка  чуть поспевал  за
ним. Зазвенели, запищали, чуя вечер, комары.
     Яков, хоть и приходился дядей Мирошке, братом его отцу, жил в их семье.
Родители его погибли во время большого пожара, своей  семьи он еще не завел,
вот и приходилось мыкаться по чужим  углам. Мирошкин отец все чаще хмурился,
все глубже вздыхал, но пока молчал.
     Они шли по лесу, и Яков говорил Мирошке:
     - Хочешь, вон в то деревце попаду стрелой? Хочешь, с елки шишку собью?
     И стрелял,  и  попадал в  деревце, и  шишку сбивал,  и весело  смеялся.
Мирошка вслух восхищался его ловкостью и завидовал ему.
     Наконец дошли до  бортных  деревьев.  Жители Горелой  Веси  ставили  на
бортных деревьях, каждый на своем, <знамена> - знаки,  сообщавшие всем
людям в округе, кому принадлежит то или иное  пчелиное гнездо. Мирошкин отец
обычно вырубал на деревьях две перекрещивающиеся стрелы.
     Непростое дело - заманить  пчел, этих вольных  беспокойных тружениц,  в
свой  улей. Надо  немало постараться: обрызгать свою борть настоями  пахучих
трав и  цветов, медом, уксусом. Осторожные  пчелы высылают  во  все  стороны
разведчиков,  которым нужно  отыскать  для пчелиной  семьи жилье.  Поселятся
пчелы  в борти, начнут носить  мед, набирать силу,  да вдруг придет  большой
лакомка - медведь со своей загребущей лапой. Против медведя делают подкуры -
вкапывают возле дерева острые толстые колья, навешивают вблизи ульев гладкие
тяжелые бревна. Тронет медведь бревно лапой, чтобы отбросить  его в сторону,
а оно  возвращается  и больно  бьет зверя по  голове. Ревет медведь, колотит
разъяренно лапами по бревну, да  бревно, словно  живое, отвечает  ударом  на
удар.
     Мирошка с Яковом как раз и повстречали такого сластену. С грозным ревом
лез он  на  подкур. С  дерева  незадолго до этого сняли  кору,  лапы медведя
скользили по голому стволу, но  зверь (и кто только научил его?) рвал лапами
лесную землю, набирал на когти хвои и песка и снова пробовал  взобраться  на
дерево.
     Яков натянул тетиву лука, и стрела со свистом впилась медведю в стегно.
Он яростно  заревел, свалился  с  подкура,  поднялся во весь рост, угрожающе
помахал лапами, но все-таки, забыв про мед, торопливо побежал прочь.
     - Будешь  знать,  как ходить  за чужим медом, - смеясь, сказал Яков.  -
Медведь умнее некоторых людей. Лезет, лезет на дерево - бух!  - свалился. Ни
стона,  ни  рева  - сам  виноват.  А вот идет по лесу, шишка с елки  упадет,
стукнет  по  лбу - как подскочит медведь, как заревет, как разозлится! Смех,
да и только.
     Подошли к лесному ручью. Мирошка припал губами к струйке воды, напился.
Розовые  лучи   заходящего   солнца   мягко  освещали  полянку,  на  которой
остановились Яков и Мирошка.
     По  берегу шумливого ручья,  продираясь  сквозь заросли,  добрались  до
Свислочи.  Множество  бобров трудилось тут: спиливали деревца, сплавляли  их
вниз по течению.
     - Смотри, - вдруг зашептал Яков и рукой, в которой  держал лук, показал
на реку. С противоположного берега сюда плыл челн. Светловолосый юноша, стоя
на левом колене,  сильно  и  часто  греб широким веслом. За  спиной  у юноши
сидели  двое  мужчин  в  высоких  магерках  из  белой  шерсти,  настороженно
вглядываясь в приречный кустарник, где затаились Яков и Мирошка.
     Челн врезался  узким носом в  шуршащую осоку.  Незнакомцы выпрыгнули на
берег, воровато оглянулись, вытащили из челна труп человека и, ломая зеленый
камыш, проваливаясь по колено в болотную жижу, торопливо понесли его в глубь
леса.  Гребец остался возле челна. Через  несколько  минут  мужчины  в белых
магерках вернулись, оставив  труп в лесу. Челн  понесся  туда, откуда только
что приплыл.
     Мертвый  старик  с большой  лысой головой лежал  на  песчаном пригорке.
Зеленая  муха ползала  по  морщинистой щеке. Стрела с  обломанным  оперением
торчала в груди.
     - Кто его убил? - шепотом спросил Мирошка.
     - Люди с того берега, - не сводя глаз со старика,  тоже шепотом ответил
Яков.  -  Видал, они привезли труп сюда,  на землю нашей общины.  Они хотят,
чтобы наша община заплатила князю Рогволоду Свислочскому дикую виру. Бежим в
весь, Мирошка!
     <Дикая вира! Дикая вира!> - понеслось по Горелой Веси после того,
как туда прибежали Яков с Мирошкой. Это были страшные слова.  Столетние деды
вместе с малышами, только что научившимися ходить, услышав эти слова, крепче
запирали двери, с опаской поглядывая на потемневшие окна. Из окрестных лесов
и  болот  ползла  в  весь тревога, казалось,  сам  воздух был  пронизан  ею.
Голосили женщины.  Никто не мог заснуть. Самые смелые мужчины, взяв топоры и
рогатины,  с  которыми ходят на  медведя,  зажгли возле  дубового креста  на
окраине Горелой Веси костер и уселись вокруг него.
     Чем же так напугала всех дикая вира? Не гривнами, которые каждая семья,
каждый  дым должны были заплатить за то, что на земле общины найдено мертвое
тело,  а убийца неизвестен. Гривны, как бы ни было трудно,  можно  отыскать.
Страшно  было то,  что  покойник нес проклятие  общине  и земле,  на которой
лежал.  Коснувшись  земли  Горелой Веси,  покойник  как  бы отравлял всю эту
землю, ее воду и траву. Обычно после этого черный мор валит скотину и людей.
Что ни делай: закапывай труп, сжигай,  бросай в речку,  вези на чужое поле -
печать проклятия остается. Раньше, когда еще не было греческого бога, а люди
молились деревянным  идолам  на капищах, в таких  случаях приносили в жертву
человека  и  теплая  человеческая кровь  смывала  проклятие.  А  новый  бог,
Христос, запрещает лишать человека жизни.
     - Надо зарезать черного козла, кровь его разлить в окрестностях веси, а
рога  закопать  под святым  крестом, -  посоветовал  общинникам самый старый
житель веси Гнездило. Его дед когда-то слыл колдуном.
     Нашли черного козла,  при свете костра отрезали ему голову, все сделали
так, как научил Гнездило. Тревога немного улеглась.
     Выдолбили из толстого дубового ствола  гроб, и  под покровом ночи самые
храбрые из мужчин, среди них и Яков, взяли покойника, положили в гроб, как в
челн, и отдали волнам Свислочи, сказав: <Вода дает, вода берет>.
     Мирошка, затаившись  на  полатях,  никак не мог  заснуть. Давно заснули
отец с матерью; похныкав, как обычно,  заснули  братик  Доможир  и сестричка
Текля, а он, лежа в ночной тиши, снова и снова вспоминал лицо старика, каким
он его увидел с Яковом.  Зеленая  муха,  которая ползла  по щеке  покойника,
безотвязно мелькала в глазах,  и, как он ни зажмуривался, как ни ворочался с
боку на  бок, не  было  от  нее спасения. <Неужели я тоже умру?  -  думал
мальчик. - Неужели и меня когда-нибудь засыплют землей? Как же это? Я же так
люблю маму и отца,  и Доможира, и  Теклю. И стрыя Якова люблю. Люблю слушать
говорливые волны Свислочи и Березины, гомон  леса  весной и осенью. Люблю на
дождь смотреть.  Если дятлы сильно стучат,  будет дождь. Сыч кричит по ночам
тоже на дождь. Я все это знаю, от отца знаю. Так неужели я умру?>
     С  трепетом  в  душе,  с  острым  чувством  страха и  таким  же  острым
любопытством он  обращался в  мыслях к тому,  кто держит  в  своих руках все
живое, кто  дает и отбирает жизнь,  кому молится мать.  <Сделай, чтобы мы
все жили и никогда не умирали, -  просил он.  - Сделай, чтобы  душа прадеда,
которую я сегодня нечаянно  покалечил, не прокляла меня. Если ты все можешь,
заведи дикую виру  в топь, в  болото,  в  песок-плывун, чтобы  она  не нашла
дорогу в Горелую Весь>.
     Мирошка начал уже было засыпать, уже и мысли его обрывались, путались в
голове,  как паутина под свежим ветром.  Но вдруг  снаружи послышались шаги,
легкие, быстрые.  <Это Яков возвращается из  леса, оттуда,  где  отдавали
реке покойника>,  - сразу же оживился Мирошка. Он  торопливо, но бесшумно
спустился с  полатей, откинул  дубовый  засов и вышел  под ночное небо. Путь
Перуна сиял над Горелой Весью. Обступая со всех сторон, шумел лес.
     -  Стрый, - тихо позвал Мирошка, - Яков! И вдруг ему стало так страшно,
что  мороз  по спине  пробежал  и показалось:  волосы встали дыбом  и начали
тоненько потрескивать на голове. Он понял, что это не Яков, что  Яков еще на
реке, а  в трех-четырех саженях от  него  темнеют  немые фигуры чужих людей,
будто привидения встали из д