Итак, сириец?! Что  будем
делать? Ты продаешь мне мальчика или...
     - Да, забирай его! -  взвизгнул Поликсен. - Во имя  Зевса, забирай всех
троих!
     -  Нет, -  покачал  головой Тимосфен. - С  меня хватит  и  одного. Этих
изнеженных свиней  ты  можешь оставить себе. А ты, Аристон, как ты  думаешь,
тебе не надоест быть моим сыном?
     Аристон  без  слов  встал  на  колени  перед  благородным  стариком  и,
склонившись, поцеловал его руки.
     - Для меня это лучшйй подарок богов, господин, -
     сказал он.
     Вот  так  и получилось,  что  Аристон, еще  на  закате  бывший  рабом и
служивший  в "бане",  к рассвету  стал вольноотпущенником  и  приемным сыном
самого богатого человека в Афинах. Наконец-то богини судьбы ему улыбнулись.
     Если, конечно, богини судьбы умеют улыбаться.
     А Эринии умеют спать.


Глава XII

     Надсмотрщик прочитал купчую и вернул ее Тимосфену.
     -  Ты,   разумеется,  понимаешь,  как  это  будет  трудно,  благородный
Тимосфен,  - сказал он. - У нас  на  приисках около двадцати тысяч людей. Но
слово военачальника  для нас, конечно, закон. Мы выполним его приказ. Только
это потребует времени. Сперва надо  будет посмотреть на мастеров, работавших
в ночную смену.  Они сейчас спят,  так  что  это  несложно.  Вдруг, на  ваше
счастье, друг твоего сына окажется среди них?
     - Хорошо, - кивнул Тимосфен. Надсмотрщик обратился к Аристону.
     - Соизволь описать своего друга, юный господин, - попросил он.
     - Зачем? - возразил Аристон.  - Он здесь уже семь  месяцев. Какой смысл
описывать его таким, каким он был когда-то?
     -  Верно, - вздохнул надсмотрщик. - Тут  тяжелая  жизнь...  Она  меняет
людей, но...
     -  Не меняет,  а убивает,  - поправил Аристон.  - И  убивает душу  даже
больше, чем тело. Как любое рабство.
     Надсмотрщик  удивленно воззрился на юношу, выражение глаз  которого так
не соответствовало ни его моло-
     дости,  ни красоте. Надсмотрщик видел такие глаза много раз и прекрасно
знал,  что  бывает  дальше.  Он это узнал на своей  шкуре.  Иногда, если  не
зевать,  то  можно удержать раба с такими глазами,  чтобы он  не  кинулся  в
дымящийся котел, не закололся железным прутом или не шарахнул себя по голове
молотом. Иногда. Но обычно такие все  равно умирают, только чуть позже. Люди
не могут жить без надежды.
     - О, перестань, Аристон! - возразил  Тимосфен. - Бывает  и не  такое уж
кошмарное рабство. Мои домашние рабы...
     - Живые вещи,  отец. Ты хорошо обращаешься  со своими лошадьми, мулами,
ослами, козами  и  прочей живностью.  Но они все равно скот. Скажи,  у людей
есть душа?
     Тимосфен посмотрел на  своего странного  приемного  сына, отличавшегося
беспокойным пытливым умом.
     - Да, - кивнул старик.
     - Тогда ответь: как, по-твоему, влияет  на  эту душу сознание того, что
один человек - собственность другого? Что его можно бить, пытать, убить...
     - Аристон! - запротестовал Тимосфен.
     - Выслушай  меня, отец!  Конечно,  раба  можно  и  целовать,  холить  и
лелеять, использовать для наслаждений. Предположим, ты всего лишь педагог  и
выполняешь совсем необременительную  работу: провожаешь мальчиков  в школу и
отводишь  домой. Или же ты  очень образованный человек, каких порой покупают
богачи, желающие,  чтобы их сыновья обучались  на дому... знаешь ли  ты, мой
любимый, уважаемый отец, что даже в таком случае ты  можешь зарыдать, увидев
птичку, свободно летящую по небу.
     - О да, - вздохнул надсмотрщик, - это правда. Я... Аристон повернулся к
нему.
     - А  ты  откуда знаешь?  - спросил  он. Надсмотрщик  с  легкой  грустью
улыбнулся.
     - Потому  что я раб, мой  господин, - сказал он. Аристон так и  застыл.
Потом вытянул руку и положил ее на плечо надсмотрщику.
     - Извини меня. Я не знал.
     - Не стоит, - сказал надсмотрщик. - Здесь, кроме
     сторожей,  нет  свободных людей. Все мастера и надсмотрщики - это рабы.
Свободные  люди не  задерживаются в Ла-уриуме, благородные господа! Не могут
этого вынести. Одно дело -  получать каждый день мину и семьдесят драхм, как
получает за использование рабов великий, благородный и благочестивый  Никий,
адругое - воочию видеть, как людей ломают, превращают в животных, постепенно
доводят  до  смерти,   чтобы  добыть   это  богатство.  Нам  приходится  тут
оставаться. Мы не можем отвернуться. Некоторых из нас вынуждают превращаться
в мучителей. Должен сразу признать: те, кто этим занимается, быстро начинают
получать удовольствие, причиняя  другим боль.  Человеческая душа - это такие
глубины и закоулки, что...
     - Я,  - сурово произнес Тимосфен , - нахожу сей разговор  неподобающим.
Поэтому давайте  его прекратим. Но прежде чем пойти, я хочу заронить  в ваши
головы  одну  мысль:  кто  из людей...  кто из людей,  ступающих по земле  и
дышащих воздухом, свободен?
     Аристон  долго  смотрел  на  своего  приемного  отца.  Потом  подошел и
поцеловал его в щеку.
     - Прости меня, отец, - сказал он.
     -  Ничего, - проворчал Тимосфен.  - Ладно,  надсмотрщик,  так мы  будем
искать Орхомена, которого мой сын просит меня выкупить отсюда?
     -  Его уже  ищут, -  откликнулся  надсмотрщик.  -  А пока, если  вы  не
возражаете, я могу показать вам прииски.
     - С  удовольствием посмотрим,  - сказал Тимосфен. Аристон вскоре понял,
какой подвох таился в предложении надсмотрщика. Ведь  он показал им  все без
изъятья. Пантарх провел их по длинному извилистому главному коридору, откуда
они могли  заглянуть  в галереи.  Они  были  столь  малы,  что даже  в самых
просторных  людям приходилось  работать на коленях; обычно же  рабы  и вовсе
лежали  либо  на  животе,  либо  на  спине  и   откалывали  руду  молотом  и
металлическими клиньями. Они работали,  зажмурившись, чтобы  не ослепнуть от
пыли, а затем другие рабы по  цепочке передавали руду в корзинах наружу, ибо
даже  два человека не могли разойтись в столь тесных коридорах. Единственное
преимущество  заключалось  в том, что надсмотрщикам было трудно  размахивать
кнутами в таком
     узком пространстве.  Но они все равно  умудрялись  исполосовать раба до
крови, увидев, что он остановился на минутку передохнуть.
     Смрад стоял жуткий: воняло потом, человеческими испражнениями, кровью и
даже порой  трупным разложением  - когда раба придавливало каменной глыбой и
его никому  уже  не  нужное  тело не  смогли или  не  посчитали  необходимым
вытащить из-под  обломков. Аристон  подумал, что если Тартар  существует, то
здесь.
     Они перешли в дробильню. Рабы ходили  тут по кругу бесконечной чередой,
приводя в движение  большие балки, которые выполняли  роль  тяжелых железных
пестиков,  долбящих  руду в  огромных ступках. Тут уж надсмотрщикам было где
взмахнуть   хлыстом.  На  спины  рабов  страшно  было  смотреть.   Мельницы,
приводившиеся в движение при помощи воды и человеческих усилий, поворачивали
громадные  жернова из  твердого-претвердого  трахита,  которые  перемалывали
руду, чтобы ее  можно было просеивать. Рабы  лопатами  кидали  руду на сито.
Прошедшие через ячейки песчинки отправляли на промывку. Для этого их ссыпали
на  наклонные столы и  лили на  них воду,  поворачивая  струю так и сяк  под
острым углом, пока более тяжелые частички металла не оставались на столах, а
каменная пыль не вымывалась. Дальше находилась плавильня, идеальный прообраз
преисподней; там стояли сотни маленьких печей, за которыми следили рабы, все
без  исключения  обреченные на смерть  от болезни легких -  она  развивалась
из-за  дыма.  Следом  за плавильней  шла  мастерская  очистки,  где  серебро
отделяли  от свинца,  для  чего его  вновь подогревали  на пористых  камнях,
обдуваемых ветром.  Вступая во взаимодействие с воздухом, свинец превращался
в  глет, а чистое,  без примесей серебро  оставалось  на поверхности, и  его
нужно было только соскрести. Рабы, которые  этим занимались, харкали кровью,
выплевывая легкие.
     "Никогда больше не смогу без содрогания взять в руки драхму", - подумал
Аристон.
     Когда они вернулись в комнату  главного надсмотрщика,  Орхомен  их  уже
ждал. Вернее, то, что осталось от Орхомена. Бородатое, грязное животное, чьи
могучие  плечи,  казалось,  тянули  его  к  земле,   так  что  оно  не-могло
распрямиться,
     устремило на них дикий, звериный взгляд. Нос Орхомена был переломан. На
лбу  выжжено  клеймо.  Руки  и  ноги закованы  в  кандалы.  От тела  исходил
непереносимый смрад. Узнав Аристона, он ощерился, точно волк.
     - Ты? - сказал Орхомен. - Тебе всегда удавалось отвертеться.
     - Только не от тебя, - откликнулся Аристон и поцеловал его, невзирая на
вонь. Потом повернулся к сторожам и приказал: - Разбейте его оковы.
     Вечером вымытый, хорошо накормленный, напоенный вином Орхомен, которому
подстригли волосы,  завили и надушили бороду, выглядел  почти что человеком.
Он  серьезно и вежливо обсуждал с  Тимосфеном, стоит ли  пригласить  лекаря,
чтобы тот убрал безобразное клеймо - его  Орхоме-ну поставили  за то, что он
много раз пытался бежать с приисков.
     -  Конечно,  - сказал Тимосфен, - у тебя останется  шрам,  но все будут
думать, что ты получил его на войне или что это несчастный случай. Никто  не
догадается...
     - Хорошо,  -  кивнул Орхомен.  - Я согласен.  Зевс  свидетель,  я  могу
переносить боль. Но что меня действительно беспокоит - это  как я буду жить.
Спартанцы умеют только убивать людей. Вы  же знаете, как нас воспитывают. Мы
не  прикасаемся  к земле, ее обрабатывают илоты,  освобождая  нас  для того,
чтобы мы...
     -  ...становились  рабами  долга, дисциплины  и  держали  в  подчинении
огромное множество  непокорных рабов,  - сухо продолжил Тимосфен. -  Я бы не
хотел быть спартанцем, мой друг.
     -  Я  тоже не  хочу,  - спокойно  отозвался Орхомен. -  У  меня нет  ни
малейшего  желания возвращаться в  Спарту.  Кроме того,  моя жизнь связана с
жизнью Аристона - волей судьбы, рока...
     - А не волей... любви? - спросил Тимосфен.
     - Наверно, и это присутствует,  хотя  я столько раз  испытывал огромное
искушение  свернуть  ему  шею, - ответил  Орхомен. - Он может  взбесить кого
угодно... ты разве не замечал, благородный Тимосфен?
     - Замечал, - улыбнулся тот. - Но это все не на пустом
     месте. Что же касается работы, то я тебе ее  дам. Со следующей  недели,
когда  ты отдохнешь  и немножко  развеешься, я назначу тебя  надсмотрщиком в
моих мастерских.
     - В твоих мастерских? А что там производят?
     -  В основном  работают с  металлом: куют щиты,  доспехи,  оружие.  Это
довольно  просто.  Тебе  нужно  будет  только  записывать,  сколько  металла
поступило в мастерские -  без  раковин  и других дефектов - и сколько щитов,
нагрудных пластин, наголенников, мечей, кинжалов,  наконечников для  копий и
всего такого прочего  получено.  Конечно,  при  работе  всегда часть металла
теряется, но в  твои обязанности будет  входить, чтобы  терялось  как  можно
меньше.  Теряется металл  в основном  из-за нерадивости  работников.  Ну  и,
конечно,  из-за  воровства...  Есть,  правда,  еще одна, не  такая  заметная
причина: лень. Когда за то  время, что можно выковать два щита, делают всего
один.  Но  ты  быстро  смекнешь что к чему.  Насколько  я  понимаю,  у  тебя
недюжинный ум.
     - Отец, - вступил в разговор Аристон. - А почему ты  не хочешь, чтобы я
управлял  какой-нибудь мастерской?  Я бы с удовольствием! Ненавижу жить  как
праздный паразит. Почему...
     Тимосфен покачал головой.
     -  Нет, сынок, - ласково сказал он. - Ты  должен завершить свое учение,
твое образование оставляет желать лучшего. А потом посмотрим.
     Той ночью Орхомен вошел в спальню Аристона и забрался к нему в постель.
Обняв юношу, он принялся осыпать его страстными поцелуями.
     Аристон содрогнулся.
     - Нет, Орхомен, - сказал он. Орхомен насмешливо прищурился.
     - Почему? Ты же был влюблен в Лизандра! Когда он умер, ты целовал его в
мертвые губы целых  полчаса.  В  чем  же дело? Или ты  считаешь, что я  стал
безобразен, а может...
     - Нет. Просто я... не  в силах. Твои шрамы сразу видны, а  мои - нет. Я
видел  прииски, в которых ты надрывался. Но поверь, если б у меня был выбор,
я бы мигом согласился
     отправиться  туда.  Я  бы  предпочел  умереть. И это не  пустые  слова,
Орхомен. Я действительно так думаю.
     - Почему? - спросил Орхомен.
     Аристон ему  рассказал.  Все,  до  мельчайших  подробностей. Голос  его
звучал  ровно, почти  бесстрастно. От  этого рассказ производил еще  большее
впечатление. Ничто так не усугубляет ужас, как спокойный тон рассказчика.
     -   Понятно,  -  кивнул  Орхомен.   -  Хочешь,  я   убью  сирийца?  Или
свинью-управляющего, который рассказал ему о тебе?
     -  Нет,  я не хочу  ничьей смерти. Пока я  жив,  я  не  хочу  причинять
мужчинам...  или женщинам  боль,  не  хочу никого унижать.  Нет ничего  хуже
этого,  друг. Я бы хотел посвятить жизнь таким людям, обиженным,  униженным,
лишенным человеческого достоинства, лишенным...
     - Человечности, -подсказал Орхомен.
     - Ты меня понимаешь. А теперь встань.
     - Встать? - переспросил Орхомен.
     -  Да. Я найду тебе женщину. Тебе это  нужно... после стольких месяцев.
Может, мне тоже, но не думаю. Я уже пережил это... Надеюсь...
     - Пережил? Что пережил?
     - Мне уже не нужно доказывать себе, что я мужчина, - пояснил Аристон.
     - Ну хорошо, - согласился Орхомен. - Хотя я, наверно,  уже не испытываю
тяги к женщинам.  Когда рядом нет никого, кроме  волосатых, вонючих мужиков,
поневоле входишь во вкус...
     - Я не вошел, - сказал Аристон. -Ладно, пойдем.
     Он не  повел  Орхомена  в  порнобоскион,  порнею или еще в какой-нибудь
бордель. И  с Парфенопой  тоже  не познакомил.  Аристон подозревал, что  она
придет  в  восторг  от богатырского  телосложения  и мощи Орхомена. А  юноша
боялся ее потерять. Ужасно боялся.
     Вместо  этого он повел друга-врага,  несостоявшегося  любовника, в  тот
квартал,  где можно было  повстречать  алев-трид-флейтисток и  даже не очень
знаменитых гетер. Аристон принял необходимые меры предосторожности и раздо-
     был себе и Орхомену по трости, без которых их могли принять за пьяных и
взять  под  стражу: в  этом квартале власти строго  преследовали флейтисток,
танцовщиц  и  попрошаек. Оба,  и Аристон  и  Орхомен, были  богато одеты.  А
благородный  вид  и воспитание  Аристона  служили  им  прекрасной  гарантией
безопасности, пока  они не  раскрывали рты. Но скажи друзья хоть слово - все
пропало бы, ибо афинские власти не церемонились с метеками, чужаками.
     Все  оказалось  просто.  Слишком просто. Едва  они добрались туда,  как
увидели маленькую резвушку  с крашеными светлыми  волосами. Она  шла впереди
них и с усмешкой поглядывала  через плечо. Когда девушка прошла под фонарем,
они увидели, что в подошвы ее блестящих сандалий вбиты гвоздики, оставляющие
на пыльной мостовой надпись "следуй за мной".
     Аристон поравнялся с девушкой.
     - У тебя есть подружка? - спросил он.
     - Для кого? - прошептала она.
     - Для меня, - сказал он.
     - Я пойду с тобой, ягненочек, - сказала она. -  Даже без денег, если  у
тебя  их нет. Мы  ведь нечасто  получаем удовольствие от нашего  ремесла.  А
такой юноша, как ты, калон...
     - Тогда нужна подружка для моего друга, - настаивал Аристон.
     Девушка взглянула на Орхомена и содрогнулась.
     - Для этого жуткого урода? Фу! Зачем он тебе?
     - Он мой  друг. Он спас мне жизнь в бою. У него  такой вид, потому  что
его взяли в плен и обратили в рабство. А вообще он очень милый.
     - Ладно...  Я попытаюсь. Но  ему придется ограничиться простой  порной.
Правда, хорошей. Чистой. Ее зовут Тар-гелия, если тебя это интересует. Когда
она свободна,  я  разрешаю  ей  оставаться  у  меня дома,  чтобы  она  могла
подзаработать денег и купить себе вольную. Она довольно хорошенькая. Да, она
слишком хороша для такой жизни!
     - Отлично, -  кивнул Аристон, -  Но надеюсь, она сильная  девушка.  Мой
друг целых семь месяцев не прикасался к женщине, так что...
     - О Эрос, спаси нас! - воскликнула маленькая гетера.
     Когда Орхомен и Таргелия покинули  комнату,  маленькая гетера  по имени
Феорис - ей исполнилось  лишь пятнадцать лет -  подошла и села к Аристону на
колени. Потом начала его целовать. Очень умело.
     Аристон отстранил ее.
     - Не надо.
     Она удивленно подняла на него глаза.
     - Почему?
     - Не знаю. Наверное, я не в  настроении. Но ты не  волнуйся. Я тебе все
равно заплачу.
     Девушка посмотрела на него с некоторой тревогой.
     -  Милый, может, ты не по этой  части? Аристон улыбнулся, нисколько  не
смутившись.
     - Вовсе нет, - сказал он.
     - Тогда докажи!
     - Если б я не интересовался женщинами, то не пришел бы к тебе. А будь я
не уверен в своей мужественности,  то тогда бы наверняка старался доказать и
тебе  и  себе... Но я не страдаю  ни тем, ни  другим.  А значит, нет нужды и
доказывать. Мне  просто скучно, Феорис. И немножко грустно. Ты не можешь мне
дать то, что я ищу...
     Она произнесла короткое, очень выразительное аттическое ругательство.
     Он усмехнулся.
     - Извини. Я не хотел тебя обидеть. Ты красивая девушка, Феорис. Клянусь
Афродитой! Просто...
     - Что просто, калон?
     - Я не думаю, что мне нужна красота...
     -  Тогда  что же тебе нужно, во имя черного Аида? - воскликнула Феорис.
Аристон улыбнулся.
     - Можешь  назвать это любовью, - сказал  он.  -  Мне  нужно то,  что не
выставляется на продажу. Любовь нельзя купить или подделать. Она бесценна...
если ее удается найти. Да, если когда-нибудь удается.
     Девушка продолжала смотреть на него испытующим взором.
     - Милый, ты что, хочешь сказать, тебя никто никогда не любил?
     Он покачал головой:
     - Любили. Однажды.
     - А что с ней стряслось?
     - Она умерла. Хотя нет... Ее убили.
     - Из-за... тебя?
     - Из-за меня.
     - Расскажи мне.
     - Нет, - отрезал Аристон.
     - О! - прошептала Феорис. - И с тех пор ты все время ищешь...
     - Нет. С тех пор я  никого и ничего не ищу. Кроме разве что паромщика и
Черной Реки. Я спускался к ней однажды... туда, в Тартар. Но за мной  пришел
мой отец и привел обратно. Я помню, как  она стояла на коленях между Аидом и
Персефоной  и  плакала,  простирая  ко  мне руки.  Но во  мне  слишком много
жизненной силы. Я не смог умереть. Хотел, но не смог.
     - Милый, тебе никогда не говорили, что ты немножко сумасшедший?
     Аристон ласково улыбнулся:
     - Только немножко, Феорис?
     -  Да  нет.  Ты  безумнее  самых безумных  мечтателей.  Но  это безумие
какое-то... милое. Мне нравится. И ты мне нравишься. Сделай  мне  одолжение,
калон...
     - Какое? - спросил Аристон.
     - Ложись  со мной. Я  буду любить тебя так,  словно только  что познала
любовь. Словно мы  ее с тобой сами выдумали. Как... как твоя невеста. Робко,
застенчиво, нежно и... ласково.
     - Нет, - сказал Аристон. - Мне очень жаль.
     -  Тебе очень  жаль?! Скажи, калон, сколько ты мне заплатишь за то, что
НЕ сделаешь этого?
     - Сколько хочешь. Пятьдесят драхм. Мину. Две.
     - Две мины! Хорошо. Покажи.
     Аристон вынул из  кошелька две тяжелые серебряные монеты. В каждой было
сто драхм. Он протянул деньги девушке.
     Но Феорис неожиданно помотала головой:
     -  Нет!  Оставь их себе!  Засунь их  себе в  задницу! Хотя нет... ты...
соверши  на них жертвоприношение... в память о  ней. На высоком алтаре перед
Парфеноном. Чтобы боги  сжалились над ее тенью и душой. Сделай это  от моего
имени. Хорошо, калон?
     Аристон вдруг увидел, что она плачет.
     - Феорис! - позвал он.
     - Теперь ты можешь говорить, что нас было  двое... Тех, кто тебя любил.
Потому  что  я  тоже люблю. Это ужасно. Наверно,  я умру.  Когда занимаешься
таким ремеслом,  не можешь себе позволить влюбляться. Но я...  я  влюбилась!
Это  танталовы  муки,  сизифов труд... Вот на что это похоже.