сентября: сначала забастовали  телефонистки  и
монтеры, протестуя против снижения заработной платы. Вновь  организованный
профсоюз работников молочной промышленности тоже  забастовал,  отчасти  из
солидарности, отчасти добиваясь сорокачетырехчасовой рабочей недели. К ним
присоединился союз водителей грузовых машин. Деловая жизнь  застопорилась,
весь  город  волновали  слухи  о   возможной   забастовке   вагоновожатых,
печатников, о всеобщей забастовке.  Граждане  выходили  из  себя,  пытаясь
дозвониться по  телефону  через  бастовавших  телефонисток,  и  беспомощно
топтались  у  аппаратов.  Каждый  грузовик,  выезжавший   с   заводов   на
железнодорожную станцию, охранялся полисменом, который,  стараясь  принять
равнодушный вид,  сидел  рядом  с  шофером-скэбом.  Пятьдесят  грузовиков,
принадлежавших зенитскому  сталелитейно-машиностроительному  тресту,  были
атакованы забастовщиками, они бросались к машинам,  стаскивали  водителей,
ломали  карбюраторы  и  аккумуляторы  под  радостные  крики  телефонисток,
стоявших на тротуарах, под визг мальчишек, швырявших камнями в скэбов.
   Вызвали Национальную гвардию. Полковник Никсон, который в частной жизни
был мистером Калебом Никсоном, секретарем  Пуллморской  компании  грузовых
машин,  облачившись  в  длинный  защитный  френч,  разгуливал  в  толпе  с
автоматом сорок четвертого калибра. Даже приятель Бэббита, Кларенс Драм  -
торговец обувью, веселый кругленький человечек, рассказывавший анекдоты  в
Спортивном  клубе  и  удивительно  напоминавший  мопса   времен   королевы
Виктории, - превратился в свирепого капитана и, семеня  ногами,  перетянув
толстый животик поясом и сердито поджимая пухлые губы,  пискливым  голосом
кричал толпам зевак на перекрестках:
   - Расходись! Не потерплю сборищ!
   Все газеты города, кроме одной, были против забастовщиков. Когда  толпа
стала ломать газетные киоски, около них выставили  охрану  из  гражданской
милиции  -  какого-нибудь  молодого,  растерянного  штатского  в  очках  -
бухгалтера или приказчика, который пытался напустить на себя грозный  вид,
в  то  время  как  мальчишки  вопили:  "Бей   оловянных   солдатиков",   а
шоферы-забастовщики ласково спрашивали: "Скажи, Джо,  когда  я  воевал  во
Франции, ты где был - отсиживался в  тыловом  лагере  или  делал  шведскую
гимнастику в ХАМЛе? Ты поосторожней со штыком, не то уколешься!"
   Не было человека в Зените, который не говорил  бы  о  стачке,  не  было
никого, кто не стал бы на ту или  другую  сторону.  Либо  ты  был  храбрым
другом рабочих, либо бесстрашным защитником Права Собственности - и  те  и
другие были настроены чрезвычайно воинственно и готовы отречься от лучшего
друга, не выражавшего ненависти к врагу.
   Подожгли склад сгущенного  молока.  Противники  обвиняли  в  этом  друг
друга, и в городе поднялась паника.
   И такое время Бэббит выбрал, чтобы  во  всеуслышание  заявить  о  своем
свободомыслии.
   Он принадлежал к умеренному, крепкому, здравомыслящему крылу и  сначала
соглашался, что подлых агитаторов надо расстреливать. Он очень  огорчился,
когда его друг Сенека Доун выступил защитником арестованных стачечников, и
уже собрался было пойти к Доуну и разъяснить ему, кто такие эти агитаторы,
но, прочтя  листовку,  где  сообщалось,  что  даже  до  снижения  зарплаты
телефонистки голодали, он растерялся.
   - Все это вранье, цифры подтасованы! -  сказал  он,  но  в  голосе  его
прозвучало сомнение.
   На следующей  неделе  в  пресвитерианской  церкви  на  Чэтем-роуд  была
объявлена проповедь доктора Джона Дженнисона Дрю на  тему  "Как  спаситель
прекратил бы стачки". В  последнее  время  Бэббит  пренебрегал  посещением
церкви,  но  на  этот  раз  пошел  туда,  надеясь,  что  у   доктора   Дрю
действительно имеются сведения  о  том,  как  небесные  силы  относятся  к
забастовкам. Рядом с Бэббитом, на широкой, удобной, новой, обитой бархатом
скамье, сидел Чам Фринк.
   Фринк шептал Бэббиту:
   - Надеюсь, что док  отчитает  этих  чертовых  забастовщиков  по  первое
число! Вообще-то я считаю, что пастору нечего  вмешиваться  в  политику  -
пускай занимается своей религией и спасает души, а не разводит  дискуссии,
- но в такие времена, по моему глубокому убеждению, он  должен  выступать,
должен изничтожать этих мерзавцев в пух и прах!
   - Н-да-а! - протянул Бэббит.
   Достопочтенный доктор Дрю встряхивал непокорными вихрами в  поэтическом
и социологическом раже и взывал трубным гласом:
   - Неожиданные индустриальные беспорядки,  которые  в  последние  дни  -
признаемся в этом откровенно и смело - петлей  захлестнули  деловую  жизнь
нашего прекрасного города, вызвали поток  пустых  разговоров  о  том,  что
можно предотвратить  беспорядки  научным  путем  -  подчеркиваю:  научным!
Разрешите же вам сказать, что нет в мире  более  ненаучного  понятия,  чем
наука! Возьмите нападки на незыблемые  догмы  христианской  церкви,  столь
распространенные среди "ученых" прошлого века. О да, это были мощные  умы,
и к тому же -  горластые  критиканы!  Они  стремились  разрушить  церковь,
стремились  доказать,  что  сотворение  мира  и  все   высшие   достижения
морального совершенства и  цивилизации  -  только  слепой  случай.  Однако
церковь до сего дня осталась нашим нерушимым оплотом, и единственный ответ
духовного пастыря этим длинноволосым хулителям его  бесхитростной  веры  -
это улыбка сожаления!
   А сейчас те же псевдоученые  стремятся  заменить  естественные  условия
свободной  конкуренции  какими-то  путаными  системами,  и  хотя   они   и
придумывают  всякие  высокопарные  названия,  по  существу  это   сплошной
деспотизм и насилие. Разумеется, я не возражаю против арбитража  и  вообще
против мероприятий, направленных к прекращению забастовок, не критикую  те
превосходные союзы, где рабочие объединяются с хозяевами. Но я  решительно
возражаю против систем, где свободное  распределение  независимой  рабочей
силы  заменяется   заранее   сфабрикованной   шкалой   заработной   платы,
минимальными окладами  и  всякими  государственными  комиссиями,  рабочими
союзами и прочей чепухой.
   Люди не хотят понять, что отношения между рабочими и  предпринимателями
зависят вовсе не от экономики. В основном и самом существенном они зависят
от  братской  любви,  от  практического  применения   христианской   веры!
Представьте себе завод, где вместо рабочих комитетов, вносящих отчуждение,
есть хозяин, который  проходит  среди  своих  рабочих  с  улыбкой,  и  они
отвечают ему такой же улыбкой, как младший брат старшему. Да, вот кем  они
должны быть - братьями, любящими братьями во Христе, и тогда стачки  будут
так же немыслимы, как ненависть среди членов дружной семьи.
   В этом месте Бэббит проворчал:
   - Чушь!
   - Что? - переспросил Чам Фринк.
   - Плетет, сам не знает что. Темная вода. Сплошной набор слов.
   - Может быть, но...
   Фринк посмотрел на Бэббита с подозрением и, пока шла служба, все  время
смотрел на него с подозрением, так что Бэббиту под конец стало очень не по
себе.


   Демонстрация забастовщиков должна была состояться во вторник утром, но,
по утверждению газет, полковник Никсон ее запретил. Когда Бэббит в  десять
утра ехал в западную часть города из своей конторы, он видел  толпу  плохо
одетых людей,  направлявшихся  в  грязный,  густо  заселенный  квартал  за
площадью Суда. Он ненавидел их за то, что они бедные, за то, что из-за них
он испытывал страх.  "Бездельники  проклятые!  Была  бы  у  них  настоящая
хватка, не остались бы чернорабочими!" - ворчал  он.  Он  опасался  бунта.
Подъехав  к  сборному  пункту  демонстрации  -  треугольному  скверику   с
вытоптанной и выжженной травой, который назывался Мур-парк, - он остановил
машину.
   И скверик, и прилегающие к нему улицы кишели  забастовщиками,  молодыми
людьми в синих полотняных рубашках и  стариками  в  кепках.  Среди  толпы,
перемешивая ее, как варево в котле, двигались  представители  Национальной
гвардии. Бэббит слышал, как они монотонно твердили: "Проходи -  проходи  -
не задерживайся! Живей!" Бэббита восхищало их спокойное добродушие.  Толпа
орала: "Оловянные солдатики! Грязные псы - прислужники капитализма!" -  но
гвардейцы только ухмылялись: "Ладно, ладно, проходи-ка, Билли!"
   Бэббит был в восторге от  Национальной  гвардии,  ненавидел  мерзавцев,
мешавших  спокойному  процветанию   промышленности,   восторгался   жгучим
презрением, с которым полковник Никсон смотрел на толпу, и  когда  толстый
торговец обувью - а теперь капитан - Кларенс Драм,  запыхавшийся  и  злой,
просеменил мимо, Бэббит почтительно сказал  ему:  "Молодцом,  капитан!  Не
пропускайте их!" Он наблюдал, как бастующие вышли из сквера. У многих были
плакаты:  "Никому  не  остановить  нашу  мирную  демонстрацию!"  Гвардейцы
вырывали плакаты из рук, но бастующие догоняли своих вожаков и шли  дальше
редкой цепочкой, неприметно просачиваясь между сверкающими штыками. Бэббит
с  разочарованием  понял,  что  никаких  столкновений  и   вообще   ничего
интересного не будет, и вдруг ахнул.
   Среди демонстрантов, рядом с плечистым молодым  рабочим,  шагал  Сенека
Доун, улыбающийся, довольный. Впереди него шел профессор  Брокбенк,  декан
исторического факультета университета, старик  с  седой  бородой,  потомок
одной из лучших массачусетских фамилий.
   - Что это?  -  изумился  Бэббит.  -  Такой  почтенный  человек  -  и  с
забастовщиками! И наш добрый старый Сенни Доун туда же!  Дураки,  нашли  с
кем спутаться! Салонные социалисты! Однако храбрый они народ! И главное  -
без всякой выгоды для себя, ни цента с этого не получат! Впрочем... с виду
все эти забастовщики как будто не такие уж бандиты! Обыкновенные люди, как
мы все!
   Гвардейцы оттесняли демонстрацию в боковые переулки.
   - Они имеют такое же право ходить по улице, как любой из  нас!  Это  их
улица, так же как и Кларенса Драма или  Американского  легиона!  -  ворчал
Бэббит. - Конечно, они... они элемент отрицательный, и все же... э, черт!
   Во время завтрака в Спортивном клубе Бэббит упорно молчал, слушая,  как
другие раздраженно  говорили:  "Черт  знает,  чем  это  кончится!"  -  или
утешались, "разыгрывая" друг друга, как всегда.
   Мимо прошествовал капитан Кларенс  Драм  во  всем  великолепии  военной
формы.
   - Как дела, капитан? - спросил Верджил Гэнч.
   - Разогнали! Оттеснили их на боковые улицы, рассредоточили, ну конечно,
у них весь пыл угас, они и разошлись по домам.
   - Чистая работа! И никакого насилия!
   - Какая к черту "чистая"! - гаркнул мистер Драм. - Если бы моя воля,  я
бы им показал, так бы с  ними  расправился,  что  больше  сунуться  бы  не
посмели!  Незачем  смотреть  им  в  рот,  нянчиться  с   ними!   Все   эти
забастовщики, как один, бомбисты, проклятые  социалисты,  убийцы!  Один  с
ними разговор - дубинкой по башке! Так и надо - избить их всех в кровь!
   И тут Бэббит вдруг услышал свой голос:
   - Что за чушь, Кларенс, с виду они такие же люди,  как  мы  с  вами!  И
никаких бомб я у них не заметил.
   Драм рассердился:
   - Ах, не заметили? Что ж, может быть, вы хотите возглавить  забастовку?
Расскажите полковнику Никсону, что  забастовщики  -  невинные  агнцы!  Вот
обрадуется! - И Драм прошагал мимо, а все соседи по  столу  уставились  на
Бэббита.
   - Что за выдумки? Хотите, чтобы мы  целовались  и  обнимались  с  этими
подлецами, что ли? - спросил Орвиль Джонс.
   - Неужели вы защищаете лодырей, которые хотят  вырвать  кусок  хлеба  у
наших детей? - возмущенно крикнул профессор Памфри.
   Только Верджил Гэнч угрожающе промолчал. Он сделал суровое лицо,  будто
маску надел:  челюсть  у  него  окаменела,  жесткая  щетина  волос  грозно
встопорщилась, - его молчание было свирепее раскатов грома. И когда другие
стали уверять Бэббита, что они его, очевидно, не  поняли,  по  лицу  Гэнча
было видно, что он-то понял его отлично. Словно судья в  тоге  слушал  он,
как Бэббит, заикаясь, лепетал:
   - Да нет, конечно, они хулиганы... Но  я  просто  подумал...  По-моему,
нехорошо говорить, что их надо дубинками по  башке.  Кэйб  Никсон  так  не
думает. Он человек политичный.  Потому  его  и  назначили  полковником.  А
Кларенс Драм ему просто завидует.
   - Возможно, - сказал  профессор  Памфри.  -  Но  вы  обидели  Кларенса,
Джордж. Все утро он там торчал, весь пропотел, пропылился, не удивительно,
что он готов выбить зубы этим сукиным детям!
   Гэнч ничего не  сказал,  он  только  наблюдал  за  Бэббитом,  и  Бэббит
чувствовал, что за ним наблюдают.


   Выходя из клуба, Бэббит  услышал,  как  Чам  Фринк  возмущенно  говорил
Гэнчу:
   - Не знаю, что  это  с  ним.  В  прошлое  воскресенье  док  Дрю  прочел
потрясающую проповедь насчет справедливости в деловых взаимоотношениях,  и
Бэббиту она тоже не понравилась. Я подозреваю...
   Бэббит почувствовал смутный страх.


   Он увидел толпу, которая слушала  оратора,  взобравшегося  на  кухонную
табуретку. Он остановил машину. Судя по газетным фотографиям,  это  и  был
небезызвестный проповедник-вольнодумец Бичер Ингрэм, о котором ему говорил
Сенека Доун. Ингрэм был высокий худой человек, с взметенной гривой  волос,
обветренным лицом и беспокойным взглядом. Он уговаривал собравшихся:
   - ...и если эти несчастные телефонистки могут держаться, хотя они  едят
раз в день, сами на себя стирают и, несмотря на голод, еще улыбаются,  так
неужто вы, крепкие, здоровые мужчины, не можете...
   Но тут Бэббит заметил, что на тротуаре, не спуская с него  глаз,  стоит
Верджил Гэнч. Бэббиту стало как-то не по себе, и, тронув машину, он поехал
дальше, ощущая на себе враждебный взгляд Гэнча.


   - Есть же люди, - жаловался Бэббит жене, - которые считают,  что,  если
рабочие бастуют, значит, они все сплошь негодяи. Конечно, тут идет  борьба
между крепким деловым миром и подрывными элементами, и, если  они  бросают
нам вызов, мы их должны сломить, но, честное  слово,  не  понимаю,  почему
нельзя бороться благородно, как порядочные люди, зачем называть их "сукины
дети" и орать, что всех их надо перестрелять!
   - Да что ты, Джордж! - спокойно сказала она, - мне казалось,  будто  ты
сам всегда утверждал, что всех забастовщиков надо упрятать в тюрьму.
   - Я! Ничего подобного! То есть  я  хочу  сказать  -  некоторых  из  них
безусловно надо. Безответственных вожаков. Но я хочу сказать, что  человек
должен быть терпимым, свободомыслящим.
   - Как же это, миленький! Ты же сам говорил,  что  хуже  так  называемых
"свободомыслящих" никого на свете нет.
   -  Чушь!  Женщины  никогда  не  разбираются  в  словах.  Важен   смысл,
понимаешь?  И  вообще  нельзя  быть  такими  самоуверенными.  Возьми  этих
забастовщиков. Честное слово, не такие уж они скверные люди. Просто им ума
не хватает. Они понятия не имеют ни о товаре, ни о прибыли,  как  понимаем
это мы, деловые люди, но в остальном они  такие  же,  как  все,  и  насчет
зарплаты жадничают ничуть не больше, чем мы - насчет прибылей.
   - Джордж! Если б тебя услыхали, - я-то тебя знаю, знаю,  каким  ты  был
сумасшедшим, необузданным  мальчишкой,  да  ты  и  не  думаешь  того,  что
говоришь, - но если бы люди, которые тебя не знают, услышали, чего ты  тут
наговорил, они бы сказали, что ты настоящий социалист!
   - Да какое мне дело, что про меня подумают! И, пожалуйста,  запомни,  -
прошу тебя раз и навсегда понять: никогда я не был сумасшедшим мальчишкой,
и если я говорю, значит, я так и думаю,  я  своих  убеждений  не  меняю  и
вообще...  Скажи   честно,   неужели   меня   станут   называть   чересчур
свободомыслящим только за  то,  что  я  считаю  забастовщиков  порядочными
людьми?
   - Ну конечно! Но ты не волнуйся,  милый:  я-то  знаю,  -  ты  этого  не
думаешь. Пора ложиться. Не замерзнешь ночью под одним одеялом?
   Он долго размышлял, лежа на веранде: "Не понимает она  меня.  Я  и  сам
себя не понимаю. Почему я  не  могу  относиться  ко  всему  спокойно,  как
бывало?
   Хорошо бы пойти в гости к Сенни Доуну, поговорить с ним по душам.  Нет,
нельзя - вдруг Вердж Гэнч увидит, как я вхожу в этот дом!
   Познакомиться бы с какой-нибудь женщиной, настоящей  умницей  и  милой,
которая поняла бы меня, выслушала и... А вдруг  Майра  права?  Вдруг  люди
действительно подумали, что я спятил, - и только  из-за  моей  терпимости,
свободомыслия... Как этот Вердж на меня смотрел..."



        "28"

   Мисс Мак-Гаун зашла к нему в кабинет в три часа дня и сказала:
   - Послушайте, мистер Бэббит, там звонит какая-то миссис  Джудик,  хочет
поговорить насчет  ремонта,  а  в  конторе  никого  нет.  Может  быть,  вы
поговорите с ней?
   - Ну что ж.
   Голос у Танис Джудик был звонкий, приятный. В черной телефонной трубке,
казалось, отразился ее портрет в миниатюре: блестящие глаза,  тонкий  нос,
мягкий подбородок.
   - Говорит миссис Джудик. Вы меня помните? Мы с  вами  ездили  сюда,  на
Кэвендиш-стрит, вы помогли найти мне эту прелестную квартирку.
   - Еще бы! Конечно, помню! Чем могу служить?
   - О, это, в сущности, мелочь... Не стоило  бы  вас  беспокоить,  но  от
нашего управляющего ничего нельзя добиться. Вы  знаете,  моя  квартира  на
верхнем этаже, и от осенних дождей крыша начинает протекать, и я  была  бы
бесконечно благодарна, если б вы могли...
   - Непременно! Я сам приеду, взгляну,  в  чем  дело!  -  С  волнением  в
голосе: - Когда вас можно застать?
   - О, я по утрам всегда дома.
   - А сегодня днем, через час или два?
   - О да! Может быть, ждать вас к чаю? Надо мне как-то отблагодарить  вас
за ваши заботы!
   - Отлично! Как только освобожусь - заеду!
   Он сидел и думал: "Да, вот это женщина! Сколько в ней тонкости,  такта,
породы! "Отблагодарить за ваши заботы - может быть, ждать вас к чаю?"  Эта
сумела бы оценить человека! Возможно, я дурак, но,  в  сущности,  неплохой
малый, надо только узнать меня поближе! Да и не  такой  уж  я  дурак,  как
кажется!"
   Большая стачка окончилась,  бастующие  были  побеждены.  Отступничество
Бэббита никаких видимых последствий не вызвало, разве только Верджил  Гэнч
стал с ним суше и холодней.  Рассеялся  страх,  что  его  будут  порицать,
осталось только робкое одиночество. И сейчас он был  так  возбужден,  что,
желая доказать обратное, целых  пятнадцать  минут  провозился  в  конторе,
смотрел какие-то планы, растолковывал мисс Мак-Гаун, что эта самая  миссис
Скотт хочет взять за  свой  дом  подороже,  что  она  уже  повысила  цену,
повысила с семи тысяч до восьми с половиной, - и пусть мисс Мак-Гаун ни  в
коем случае не  забудет  занести  на  карточку:  дом  миссис  Скотт,  цена
повышена. И, доказав таким образом,  что  он  человек  нечувствительный  и
интересуется исключительно делами, он выплыл из конторы. Он особенно долго
возился с машиной,  пробовал,  не  спустила  ли  шина,  протер  спидометр,
подтянул гайки, закреплявшие ветровое стекло.
   Радостный, он ехал к району Бельвю, и образ миссис Джудик сиял ему, как
далекий свет на горизонте. Уже опали клены, устлав листьями канавку  вдоль
шоссе. День был соткан из бледного золота  и  блеклой  зелени,  спокойный,
медлительный.  Бэббит  ощущал  и  задумчивое  спокойствие  этого  дня,   и
непривычную пустоту Бельвю - пустовали целые кварталы деревянных  домиков,
гаражи,  лавчонки,  заросшие  участки.  "Не  мешало  бы  подстегнуть   тут
строительство, такие люди, как миссис Джудик, могли бы создать тут  нужный
тон!" -  думал  Бэббит,  проезжая  по  длинным,  неприветливым,  пустынным
улицам. Поднялся ветер, бодрящий, свежий, и Бэббит приехал к Танис  Джудик
в отличном настроении.
   Она встретила его взволнованно, на ней было черное шифоновое  платье  -
скромный  круглый  вырез  открывал  красивую  шею.  Танис  показалась  ему
бесконечно утонченной. Он смотрел на кретон и цветные литографии на стенах
и ворковал:
   - Да, чудесно отделали квартирку! Только умная женщина умеет  создавать
такой уют!
   - Вам действительно нравится? Как я рада! Но  вы  совсем  забыли  меня,
нехорошо! Помните, вы о