Исайя,  посерьезнел,  но поднялся на крыльцо все с теми же
победно расправленными  плечами.  Обернулся  к  толпе,  помахал
рукой,  та  взорвалась радостным ревом, воплями радости и слез.
Еще раз поклонился, вслед за Соломоном вошел в темный коридор.
     Служанка быстро поставила на стол  снедь,  Соломон  кивнул
Исайе  приглашающе, молча и терпеливо ждал, пока изголодавшийся
охотник насыщался.
     -- Прости, -- пробубнил Исайя с набитым ртом, -- но у меня
в самом деле крошки во рту не было!
     -- Я понимаю, сын мой. Ешь, не смущайся. Потом поговорим.
     Исайя ел быстро, движения были отточенные, верные,  в  нем
жила  и  действовала  сила  хищного  зверя. Кто с кем общается,
подумал Соломон печально, тот от того и набирается.
     -- Поведай неспешно, -- сказал он, когда  Исайя  отодвинул
пустое  блюдо и взялся за кувшин с молоком, -- как тебе удалось
уцелеть? Я слышал,  тебя  захватили  в  плен  прямо  над  телом
убитого тобой скифа?
     Исайя зябко передернул плечами:
     -- То   был  настоящий  сын  Гога!..  Другим  говорить  не
следует, но тебе скажу правду: я просто чудом с ним  справился.
Он был впятеро сильнее меня, так же быстр, намного выносливее и
к тому же умелее в схватках.
     -- Но как же победил ты, а не он?
     -- Скиф  не ожидал вообще отпора. Он привык побивать наших
десятками...  или  привык,  что  другие  побивают.  Также   мне
показалось, что он давно не брал в руки оружие.
     Соломон побледнел:
     -- Ты убил служителя культа?
     -- Нет,  --  ответил Исайя. Он покачал головой. -- Нет. Но
его назвали при мне певцом. Возможно, он  давно  сменил  боевой
топор  на  бубен или что у них там, потому я и одолел. Другим я
этого не выказываю, но тебе  признаюсь:  я  испуган  и  сейчас.
Когда вспомню, как я был близок к смерти, колени подгибаются.
     Соломон сказал успокаивающе:
     -- Разве дикие кабаны не опасны? Но ты их убивал.
     -- Это другое дело, -- возразил Исайя нервно. -- Кабаны не
обучены  воинским  ударам.  Они  все  бросаются  одинаково. Мне
достаточно было выучить  три  движения,  хорошо  выучить,  и  я
всякий  раз  убивал  кабанов  наверняка, хотя их страшные клыки
проносились на  расстоянии  волоска  от  моей  груди.  Но  этот
скиф...
     Он  снова  передернул  плечами,  жадно  пил  теплое парное
молоко. Кадык часто дергался,  капли  побежали  по  подбородку.
Соломон выждал, спросил тихо:
     -- Они отпустили тебя на каких-то условиях?
     Исайя отмахнулся:
     -- Дурни. Взяли клятву.
     -- Какую?
     -- Что я вернусь завтра вечером, -- он засмеялся, -- и они
меня разопнут перед воротами нашего града.
     Соломон вздрогнул, покачал головой. Конечно же возвращение
к скифам  немыслимо. К счастью, Господь освободил свой народ от
верности клятвам перед неиудеями.

     Глава 31

     Жена и дети с радостным воплем  бросились  на  шею.  Исайя
распахнул  руки,  стараясь  обхватить их разом, дети повисли на
нем, верещали и лезли как на дерево, а он хватал, жадно целовал
в  макушки,  тискал,  снова   целовал,   наслаждаясь   детскими
запахами, самыми чистыми на свете.
     Жена с мокрым от слез лицом несмело улыбнулась:
     -- Я слышала, что тебя схватили... Мы чуть не умерли!
     -- Все прошло, -- сказал он торопливо, -- все кончилось.
     Она  прижалась к нему, теплая и покорная, беззащитная, как
овца, которой  он  был  всегда  опорой  и  поддержкой.  У  него
защемило  сердце  от  жалости.  Как ребенка поцеловал в голову,
обнял и повел внутрь дома.
     -- Все кончилось, -- повторил  он  снова.  --  Забудь  эти
страхи, эти ужасы.
     В  раскрытое  окно  донесся  едва слышный треск. В черноте
ночи далеко за стенами града зловеще  разгоралось  зарево.  Это
был не закат, и у Исайи тоскливо сжалось сердце.
     Дети  еще  висли  на нем, цеплялись за руки, за одежду. Из
соседних домов собралась многочисленная родня, приковыляли даже
древние старики. Он заметил, что смотрят  как  на  вырвавшегося
прямо из ада.
     -- Исайя, -- попросил кто-то, -- неужто не расскажешь, как
это было?
     -- Исайя, -- поддержал другой, -- расскажи нам!
     -- Расскажи!
     Жена  исчезла,  вместе  с  другими  женщинами  в  соседней
комнате быстро приготовили на стол, принесли на широких блюдах,
поставили перед гостями. Исайя  некоторое  время  насыщался,  у
Соломона  только  перекусил, живот за это время короткого плена
подвело, а горло пересохло, как  песок  в  стране  предков  под
жарким солнцем.
     -- Их  можно побеждать, -- сказал он наконец, -- но только
если застать врасплох... Я победил потому, что громадный рус не
ожидал от меня отпора.  Запомните,  пока  это  единственное  их
слабое место.
     Гости зашумели:
     -- Найдем и другие!
     -- Гои -- тупые как скот. Но и скот бывает опасен, как тот
же разъяренный бык! Однако даже дети наши управляют быками.
     -- Исайя, ты первый, кто оказал им отпор! Но не последний.
     И  лишь  старый  мудрый Иешуа спросил старческим скрипучим
голосом:
     -- Как тебе удалось уйти?
     -- Разве не знаете? -- удивился Исайя.  --  Я  выпросил  у
русов сутки, чтобы попрощаться с семьей и детьми, привести дела
в  порядок,  раздать  долги.  Вместо  меня  в залог явились мои
друзья Борух и Ламех, но русы по  дурости  лишь  взяли  с  меня
клятву, что я вернусь завтра до захода солнца, и они тогда меня
разопнут!
     За столом раздался хохот. Смеялись все, толкали друг друга
и показывали знаками, какие тупые эти гои, от смеха говорить не
могли,  тряслись как кисель, в бессилии сползали под стол, даже
Иешуа  зашелся  старчески   дробным   смешком,   лицо   жалобно
кривилось,  взглядом  умолял  не  смешить  его,  а то помрет от
хохота, весь покраснел, наконец тоже откинулся на резную спинку
стула и медленно сполз под стол.
     -- Верне..шь...ся? -- простонал весь  багровый  от  хохота
его  двоюродный  брат  Каин.  --  Прямо  так прямо в их руки?..
Ха-ха! Сам?
     -- А они там стоят, -- надрывался от смеха  другой,  --  с
тупыми мордами, ждут!
     -- Ха-ха! Так бы им до конца света стоять, гоям проклятым!
     Исайя  поднял  руки, с улыбкой призывая к тишине. Он видел
по счастливым лицам, что за долгие дни войны это был едва ли не
первый день, который обошелся для иудеев благополучно. Но  было
ощущение, что отныне этих благополучных дней будет больше.
     -- Спасибо  вам,  --  поблагодарил  он,  --  спасибо,  что
пришли, что рады мне!
     Гости постепенно покидали места  за  столом,  расходились,
ласково  касаясь его на прощание. Когда Исайя остался за столом
один, он позвал жену:
     -- Мария! Мне кажется, что я не видел тебя вечность.
     Она села рядышком, прижалась теплым мягким плечом.
     -- Говорят, что в такие моменты вспоминается вся жизнь...
     Он вздрогнул:
     -- Да уж... Но я ни о  чем  таком  не  думал.  Мне  только
страшно  было,  что  никогда-никогда  больше  не увижу тебя, не
увижу детей. И такая печаль овладела моим сердцем!
     Она поцеловала его, выскользнула в другую  половину  дома.
Он  слышал,  как  она  стелила  постели, взбивала подушки. Дети
пришли пожелать доброй ночи, поцеловали сонными  губами,  ушли,
смешные в длинных детских рубашках.
     Исайя,  счастливо  улыбаясь,  поднялся,  раскинул руки. Он
дома! И никакие силы не заставят его покинуть родные стены.

     Она слышала, как он бормочет во сне,  дергается,  на  лице
появляется  то  страх,  то  безмерное удивление. Она потихоньку
дула в лицо, отгоняя плохие сны,  и  выражение  лица  менялось,
складки на лбу разглаживались.
     А Исайя, крохотный и трепещущий, боязливо внимал огромному
огненному  облаку,  что внезапно воспламенилось в небе. От него
пошел яркий оранжевый свет, но вокруг была черная страшная ночь
без звезд, и Исайя с ужасом понимал, что еще не  наступил  день
творения.  И Великий Творец говорил с ним, Исайей, но слова его
были столь велики и значимы, что он не мог их понять, а  только
ужасался  их  огромности и величию, а душа стискивалась тоской,
ибо только Моисею было дано понять и записать Откровение...
     А затем он куда-то брел во тьме, а внезапно  воспламенился
куст,  и  Исайя  понял,  что  стоит на дороге, странно знакомой
дороге, а куст освещает эту дорогу и часть  городской  стены  с
воротами.   А   впереди  на  границе  света  и  тьмы  виднеется
свежеотесанный столб с перекладиной наверху.
     Рано утром Исайя с оружием в руках поспешил  на  городскую
стену.   Там   его   брат,  Иисус,  руководит  обороной,  умело
расставляет людей, готовит молодежь к жестоким боям.  Они  двое
были  лучшими  охотниками  на  вепрей,  и,  когда пришли скифы,
как-то само собой получилось, что  оборону  возглавили  они.  А
когда  убедились,  что  скифам с налету город не взять, Исайя с
двумя своими родственниками решился на вылазку...
     Он поморщился как от боли, только он  уцелел,  но  Господь
примет  их  души  ласково,  они  погибли достойно, защищали его
избранный народ.
     Мужчины на стене поздравляли, ибо двое  убитых  за  одного
скифа  -- уже победа. Если бы так сражались и другие, то скифов
бы истребили начисто, а народа израильского осталось  бы  почти
половина.
     Обходя  на  стене наскоро обученных воинов, Исайя добрался
до городских ворот, взглянул в сторону дороги, содрогнулся.  По
телу прошла ледяная волна, словно упал в прорубь.
     Проклятый  столб,  где  надеются  его  распять, вкопали на
обочине дороги к воротам Нового Иерусалима.  Любой  проезжающий
скиф  прямо  с  коня  может потыкать его копьем, убедиться, что
проклятый иудей еще жив, корчится как червяк, боится боли,  нет
мужества в иудеях!
     Сбоку   зашелестели  шаги.  Подошел  Соломон,  еще  больше
исхудавший, с темными кругами под  глазами.  Исайя  чувствовал,
как   тот  встал  рядом.  Тяжелое  дыхание  старейшины  на  миг
оборвалось, затем послышался вздох:
     -- Дети... Жестокие дети!
     -- Дети? -- сказал Исайя нервно. -- Ничего  себе  дети!  Я
сам  видел, как такой ребенок слез в ров, раненого коня взвалил
на плечи и отнес в  свой  стан!  А  конь  --  не  наша  рабочая
лошадка. Огромный, тяжелый, как бык, жеребец!
     -- Вот видишь, -- сказал Соломон, словно Исайя подтвердил,
а не опроверг.  -- Взрослый бы бросил раненого коня или собаку!
Мы живем умом, а эти... Куда нам до жестокости наших же детей.
     -- Да, -- возразил Исайя, -- но этот скиф будет  лечить  и
выхаживать  своего  коня  или  собаку, а с человека преспокойно
сдерет шкуру! С живого. Да, знаю, что и наши  дети  преспокойно
обрывают крылья стрекозам, но мы ж не стрекозы?
     -- Скифы  не видят разницы, -- сказал Соломон печально. --
Для них все мы: люди и стрекозы -- один род.  В  чем-то  это  и
хорошо... Но для нас, конечно, это гибель.
     Они   долго   стояли   молча.   Воздух   был  горьковатый,
чувствовался привкус дыма и гари,  но  над  дальними  остатками
весей  небо  было  по-осеннему  бледно-голубое. Если еще неделю
тому вокруг града земля была желтой, оранжевой  и  багровой  от
опавших листьев, сейчас же мороз бежал по коже при виде зловеще
черной земли, голой и мертвой. Ближайшие к стенам града деревья
торчали  немым  укором  черными  кольями, без веток, обгорелые,
мертвые.
     Вдали с гиком и свистом проносились  всадники.  Даже  кони
без  нужды взбрыкивали, просто от избытка животной силы, а люди
свешивались с седел, подхватывали с земли  камешки,  с  хохотом
швыряли  друг  в  друга.  Один уронил шапку, а другой тут же на
полном скаку подхватил ее с  земли,  да  не  рукой,  а  зубами,
поднял ее над головой, засмеялся и швырнул под копыта.
     Со смехом и гиком исчезли за рощей.
     -- Как полагаешь, они в самом деле ждут?
     Голос   Исайи   прозвучал   так  неожиданно,  что  Соломон
вздрогнул. Взглянул непонимающе, но Исайя  смотрел  пристально,
пронизывающе,  и  Соломон  поспешно  отвел взгляд. Все же Исайя
успел заметить то, что  прятал  Соломон:  старейшина  неотрывно
думает о столбе с перекладиной.
     -- Ну,   --  ответил  Соломон  замедленно,  --  почему  ты
думаешь, что они ждут?
     -- Ребе, не надо мне дурить голову.
     -- Сын  мой,  --  сказал  Соломон  тихо,  --  ты   думаешь
правильно. Что я еще могу сказать?
     -- Значит...
     Он  помолчал,  но  Соломон  лишь смотрел на него и молчал.
Исайя повторил с ужасом:
     -- Ребе, но что же мне делать?
     -- Мы не скифы, -- сказал Соломон с печалью, -- нам  дорог
каждый  человек, каждое дыхание жизни. Мы и скифы -- два разных
образа жизни... и даже мысли. И нам нет  места  двоим  на  всем
белом  свете.  У  нас  --  разум,  мудрость,  у них -- дурацкие
клятвы! А клятвы... это страшная сила. Было два брата-близнеца,
которых бросила мать, а затем вскормила своим молоком  волчица,
потерявшая волчат. Эти два брата любили друг друга, ибо не было
больше людей, которых бы знали и не боялись. И когда они решили
построить  город,  то  начали,  понятно,  с  постройки защитной
городской стены.  С  утра  до  вечера  носили  камни,  строили.
Вдвоем!  Когда стена поднялась им до пояса, старший брат Ромул,
обращаясь к небесам, провозгласил  гордую  клятву,  что  город,
который  они  строят,  затмит  славой все существующие, что это
будет Вечный Город и  что  всякий,  кто  осмелится  перебраться
через стену, будет немедленно убит!
     -- И  что? -- спросил Исайя, затаив дыхание. Он чувствовал
напряжение в воздухе.
     -- А младший брат, такой же  страстный  строитель  города,
любил  подшучивать  как над собой, так и над суровым братом. Он
засмеялся, заглушая гордую речь, и, дабы охладить пыл,  сказал:
"Рановато  даешь клятву! Эту стену еще коза перепрыгнет..." И в
доказательство перемахнул через стену.
     Исайя задержал вдох, ощутил беду. Соломон покачал головой:
     -- Слово  не  воробей,  клятва  уже  прозвучала...   Ромул
похолодел  и,  чтобы  не  дать  себе опомниться и заколебаться,
схватил меч и одним ударом снес брату голову. Потом сам едва не
бросился на меч, так велико было его горе, но  удержала  та  же
клятва. Он ведь поклялся построить город, который затмит славой
все  существующие!  И Ромул, погребя тело брата, которого любил
больше себя, принялся за постройку стен уже один.
     -- Это Рим, да?
     -- Рим, конечно. Какой город называют Вечным? Такова  сила
клятв, которые дают мужчины.
     Исайя перевел дыхание как можно незаметнее, с беспечностью
улыбнулся:
     -- Мужчины-гои.  Они  рабы  своих  клятв. А мы -- хозяева.
Сами даем, сами берем обратно.
     -- Предлагаешь так поступить и со скифами?
     -- Как и любой сын  Израиля,  я  не  почувствую  угрызений
совести. Гои -- не люди.
     Соломон заметил негромко:
     -- Ты слишком часто повторяешь это.
     -- Правда?  --  удивился  Исайя.  --  Но даже если так, то
разве я не прав?
     Соломон, уклонившись от ответа, заметил тем  же  негромким
голосом:
     -- Ты  отвечаешь  слишком  уверенно и громко. Так отвечают
скифы. Сыны же Израиля всегда сомневаются... Не значит ли,  сын
мой, что ты все же сомневаешься в своей правоте?
     -- Я? -- снова удивился Исайя.
     -- И стараешься задушить сомнения?
     Исайя оскорбленно дернул плечом:
     -- Разве я не прав?
     Соломон снова не ответил. Он вообще, как заметил Исайя, не
любил  прямые  ответы.  Он  вообще не любил давать ответы. Чаще
подталкивал к ним самих спрашивающих.

     Багровое солнце зависло над краем леса. Рус погнал коня на
холм, оттуда хорошо видно ворота града. С ним держались Бугай и
Моряна. Буська вертелся поблизости, конь под ним  был  молодой,
как сам Буська, и такой же юркий, непоседливый.
     На  стенах града народу было как воронья на дохлой корове.
Доносился плач,  стенания,  горестные  крики.  Рус  поморщился,
иудеи   совсем   не  знают  достоинства.  Мужчины  должны  быть
невозмутимы в бедах и радостях, а женщины сдержанны. А эти орут
и галдят, как стая галок, машут руками, воют.
     -- Они что-нибудь еще умеют, -- брезгливо осведомился Рус,
-- или только реветь и стонать?
     Бугай громыхнул:
     -- А не кажется... а не чудится, что им сейчас вроде бы не
совсем до плясок.
     -- Все равно, -- раздраженно бросил Рус. --  По  их  рожам
видно, что умеют петь только заупокойные песни.
     Бугай  еще победно ржал, когда ворота приоткрылись. В щель
быстро выскользнул человек. Он оглянулся на  заходящее  солнце,
со  стен  ему горестно закричали. Волна причитаний донеслась до
Руса. Он  покосился  на  спутников.  Бугай  перестал  смеяться,
Моряна нахмурила брови. Даже Буська что-то почуял, посерьезнел.
     Человек  заспешил от града. Солнце погрузилось наполовину,
багровые лучи освещали  его  сбоку,  и  он  казался  наполовину
залитым кровью.
     -- Пришел,   --  сказал  Рус  негромко,  --  чертов  Сова!
Просчитался... Да и я не лучше.
     Бугай пустил коня  навстречу.  Рус  угрюмо  наблюдал,  как
иудея встретили на полдороге.
     Бугай  что-то  спросил,  иудей  указал на вкопанный столб.
Бугай  развернулся  в  седле,  на  взмах  его  длани  поспешили
свободные воины. Иудея схватили, потащили к столбу.
     Рус  наконец  тронул коня. Моряна и Буська поехали следом,
но хранили молчание.
     С иудея сорвали одежду, он не противился,  его  лицо  было
обращено  к  стене  града.  Там  волновался  народ, крики стали
громче,  пронзительнее.  Рус  подъехал,  когда  к  рукам  иудея
привязывали веревки.
     -- Ты умрешь страшно, -- проговорил он четко.
     -- Зато народ мой будет жить, -- прошептал иудей.
     Его подняли на веревках к перекладине. Один встал на седло
коня,  быстро  и  ловко  привязал  распростертые  руки  иудея к
дереву. Оскалил  зубы  в  злобной  усмешке,  приставил  толстый
бронзовый  гвоздь  к ладони, поднял молот, помедлил, с усмешкой
посмотрел в сразу побледневшее лицо иудея.
     -- Страшно, трус?
     -- Страшно,  --  ответил  Исайя.  Губы  его  дрожали.   --
Очень...
     -- Это хорошо, -- сказал воин счастливо.
     Он  ударил  по  шляпке  гвоздя.  Исайя вскрикнул, прикусил
губу. Показалась  струйка  крови.  Воин  ударил  снова,  вгоняя
острие  гвоздя  в  мягкую  плоть, а через нее -- в древесину, и
Исайя закричал от боли тонко и протяжно. Он  выгнулся,  но  еще
один  уже  внизу  перехватил  ноги,  быстро и жестко привязал у
подножия.
     Воин вверху вогнал бронзовый гвоздь в другую ладонь, потом
еще один -- в кисть, слышно было, как  хрустели  мелкие  кости.
Иудей  выл  от боли, плакал, кричал, выгибался, воины хохотали:
разве мужчины так себя ведут перед лицом смерти?
     Рус повернул коня, а через плечо бросил зло:
     -- Народ твой будет жить?.. Размечтался! Завтра же  сотрем
этот град с лица земли. Если доживешь, увидишь.
     Он послал коня обратно в стан. Слышал треск распарываемого
живота.  На  стенах  плач достиг такой силы, что Рус сморщился,
будто надкусил кислое яблоко.

     Глава 32

     Всю ночь со стен  Нового  Иерусалима  доносился  плач.  То
тихий  и  жалобный,  то  исступленный  --  с  воплями, криками,
рыданиями. Причитали женщины, выкрикивали что-то мужчины.
     Даже в стане, подумал Рус хмуро, можно было  бы  услышать,
если  бы  не  воинские  песни и пляски у костров. Чертов народ,
трусливый и плаксивый...
     Ис уложила его на  ложе.  Ее  нежные,  но  сильные  пальцы
разминали глыбы мышц плеч, спины. Она в последние дни похудела,
глаза  стали  печальные,  а  голос  поблек.  Сейчас  лишь  тихо
спросила:
     -- Он... сильно там мучается?
     -- Да, -- ответил он сухо. -- Но до утра он  доживет  вряд
ли.
     -- Да? Я слышала, когда нас распинали еще ассирийцы, то на
крестах жили по трое суток...
     -- Не  с выпущенными же кишками, -- огрызнулся он. Осекся.
-- Вас уже распинали?
     -- Много раз, -- прошептала она. -- И  сжигали  живьем.  И
топили. И развешивали по деревьям. И рубили на части. И бросали
наших младенцев диким зверям...
     Рус  смолчал.  Перед  глазами  стояло перекошенное страхом
лицо жалкого иудея. Как он сказал: зато племя буд