теклянный зуд во всем теле, да и
слуху его что-то мешало и хотелось чихать. Данилов остановился, выковырнул
из ушей серую мерзость, включил пылесосы  и  очистители,  вытряс  из  себя
песок, мелко истолченное в ступе стекло  и  капитанский  трубочный  табак.
Кто-то нарочно и со зла напихал в тучу стекла и табаку, а Данилов в  своих
купаниях ничего и не заметил. Неужели это Валентин  Сергеевич  постарался?
Но тогда выходило, что Валентин Сергеевич вхож в атмосферу. "Ну и пусть! -
подумал Данилов. Однако он почувствовал, что ему было бы  неприятно,  если
это так. - Неужели и такие теперь вхожи?.. Кто  же  он  есть-то?.."  И  он
полетел дальше.
     Лететь он имел право со скоростью мысли. Вот  он  в  Москве,  вот  он
подумал, что ему надо в Верхний Уфалей, и  вот  сейчас  же  он  в  Верхнем
Уфалее на базаре. Но так летать Данилову было скучно, и со скоростью мысли
он передвигался только по рассеянности и выпивши. Обычно  же  он  позволял
себе от мыслей отставать.  Вернее,  перебивать  мысль  главную  мыслями  и
интересами случайными, а порой и бестолковыми, которые, однако, доставляли
Данилову удовольствие. Мог он и в единое мгновение увидеть и  понять  все,
что лежало на его дороге, любую людскую судьбу, любое происшествие,  любую
букашку и любую пылинку, но это, по мнению Данилова, было бы все равно что
пробежать эрмитажные залы за полчаса и смешать в себе все краски  и  лица.
Ничто бы он тогда не принял близко к сердцу. Ни один  бы  нерв  в  нем  не
зазвенел. А только бы голова разболелась. Оттого он по  дороге  все  и  не
рассматривал, а о чем хотел, о том и узнавал. Вот  отправится,  бывало,  в
Японию к своей знакомой Химеко на остров Хонсю, а сам вдруг  услышит  звон
каких-то особенных колокольцев, обернется поневоле на  звон  и  сейчас  же
пронесется в Тирольских горах над овечьим  стадом,  дотрагиваясь  на  лету
пальцами до колокольцев. И тут же вспомнит, что хотел  узнать,  бросил  ли
писать Сименон, как о том сообщили по радио, или  не  бросил,  и  вот,  не
упуская из виду желанную Химеко, он заглянет в  лозаннский  дом  Сименона,
благо  тот  рядом.  Потом  его  привлекут  запахи   жареной   баранины   в
Равальпинди, стычки демонстрантов на Соборной площади  в  Санто-Доминго  и
плач ребенка в пригороде Манилы; ребенку этому Данилов тихонечко  подложит
конфету и слезу утрет и полетит к Химеко, но и теперь он не сразу окажется
возле нее, а приключений через пять.
     Сегодня Данилов летел строго по курсу, не спешил, но и  не  снижался.
Все системы работали в нем нормально, ничто не  барахлило.  Под  ним  была
Европа. Справа впереди мерцал Париж, и окна светились в известных Данилову
квартирах, в самом Париже и в пятидесяти лье от него  в  галантном  городе
Со. А чуть дальше и  слева  Данилов  разглядел  мрачный  ларец  Эскориала,
сколько раз он собирался заглянуть в его залы и  подземелья  и  самшитовым
веником вымести наконец оттуда черные мысли Филиппа Второго. Да все  никак
не выходило. И сегодня он  сказал  себе:  "Непременно  в  следующий  раз",
однако тут же вспомнил, что следующего раза может и не быть. А под ним уже
плескалась атлантическая вода.
     Летел он, прижав руки к туловищу,  вытянув  ноги,  но  и  без  особых
напряжений мышц. Никаких крыльев у него, естественно, не было.  Да  и  кто
нынче осмелился бы их надеть! Мода  на  них  давно  прошла,  даже  тяжелые
алюминиевые крылья от реактивных самолетов, из-за которых страдали и плели
интриги всего лишь пятнадцать лет назад, никто в эфире  уже  не  носил.  А
Данилов был не из тех, кто в обществе хоть  и  в  мороз  мог  появиться  в
валенках. Он был щеголем.
     Когда принято было летать с рулем и ветрилами, он  летал  с  рулем  и
ветрилами, но уж какие это  были  ветрила!  Потом  увлеклись  крыльями,  и
Данилов одним из первых пошил себе крылья, глазеть на них являлись многие.
Каркасы из дамасской стали Данилов обтянул прорезиненной материей, материю
же эту он обложил сверху павлиньими перьями, а снизу обшил черным бархатом
и по бархату пустил  дорожки  из  мезенских  жемчугов.  Крыльев  он  пошил
восемь, два запасных и шесть для полетов,  чтобы  было  как  у  серафимов.
Крылья были замечательные, теперь они валяются где-то в кладовке.  Данилов
не  выбросил  их  совсем,  старые  вещи  трогают  иногда   до   слез   его
чувствительную душу. Потом были  в  моде  дизельные  двигатели,  резиновые
груши-клаксоны  со  скандальными  звуками,  мотоциклетные  очки,  ветровые
гнутые стекла, выхлопные трубы с анодированными русалками  и  еще  что-то,
все не упомнишь. Потом кто-то нацепил на себя алюминиевые  плоскости  -  и
начался бум. Что тут творилось! Многие знакомцы  Данилова  доставали  себе
удивительные крылья - и от  "боингов",  и  от  допотопных  "фарманов",  по
четыре каждый, и даже от не существовавших тогда  "конкордов".  "Тьфу!"  -
сказал себе Данилов. Он был щеголем, порой и рискованным, но  маклаковскую
моду принять не желал. Мода ведь только  создается  в  Париже  или  там  в
Москве, а живет-то она  в  Фатеже  и  Маклакове.  А  пока  дойдет  она  до
Маклакова, через голову десять  раз  перевернется  и  сама  себя  узнавать
перестанет, вот  с  приходом  ее  и  начинают  юноши  в  Маклакове  носить
расклешенные на метр штаны с бубенцами и лампочками  на  батарейках  возле
туфель. Нет, Данилов тогда  не  суетился,  он  скромно  достал  крылья  от
"ИЛ-18", ими и  был  доволен.  И  теперь,  когда  знакомые  его  увлеклись
космическим снаряжением,  Данилов  не  стал  добывать  ни  скафандров,  ни
капсул. То ли постарел, то ли надоели ему обновки. И не нужны были ни ему,
ни его знакомым ни крылья, ни двигатели, ни скафандры, все ведь  это  было
так, побрякушки! Цветные стеклышки для папуасов! Однако и  теперь,  может,
по старой привычке, а может, ради баловства, Данилов приобрел для  полетов
кое-какие приборы и технические приспособления. Не  захотел  отставать  от
других...
     Но давно уж пора было  появиться  Андам.  Они  и  появились.  Данилов
увидел свое заветное место и стал снижаться. Место было тихое, в горах,  у
моря, а здешние жители  его  отчего-то  не  любили.  Прямо  под  Даниловым
тянулась теперь посадочная полоса километров в пять длиной, а  вокруг  нее
там и  тут  на  пустынном  каменистом  плато  в  зеленом  мху  кустарников
виднелись изображения странных животных и птиц. Данилов произвел посадку и
пошел к своей пещере. Посадочная полоса была  еще  хороша,  не  хуже  иных
бетонированных, камень пока не искрошился. Полосу эту  Данилов  устроил  в
пору ложного увлечения алюминиевыми крыльями. И с крыльями-то этими совсем
она была не нужна ему для посадки, а вот спижонил, наволок камней,  уложил
их да сверху еще их и вылизал,  и  раза  три,  теперь-то  об  этом  стыдно
вспоминать, садился на полосу как самолет, с  ревом,  с  ветром,  выпуская
из-под  мышек  шасси.  А  потом  он  и  плато  вокруг  изрисовал   всякими
диковинными фигурами и мордами да  еще  и  оплел  их  орнаментом  дорожек,
нравились тогда Данилову индейские  примитивы.  Вскоре  явились  на  плато
ученые и с шумом  открыли  работы  инков.  Другие  же  ученые  с  ними  не
согласились и доказали, что полосу с рисунками создали пришельцы,  Данилов
с увлечением читал их исследования, страницы с жадностью перелистывал,  до
того было интересно. Однако охотников за пришельцами в пух и  прах  разнес
проницательный профессор Деревенькин, за что был проклят детьми,  в  числе
их и Мишей Муравлевым. Миша вместе с другими  юными  умами  устно  объявил
этому профессору кислых щей кровную месть, уроки уже  не  делал,  а  точил
нож. Профессор теперь нервно вздрагивал, на работу ходил в  черной  маске,
но Данилов считал, что дети правы.
     Данилов подошел к пещере. Вход в нее был прикрыт,  гранитный  тесаный
камень в сорок тонн весом Данилов сдвинул плечом.  В  пещере  было  темно,
сыро, пахло пометом летучих мышей. Данилов погнал  летучих  мышей  палкой,
смахнул с каменной лежанки пыль и всякую дрянь,  застелил  лежанку  шкурой
древесного ягуара, на шкуре и разлегся.
     Надо было что-то решать. Необходимость этого решения мучила Данилова.
Эх, отложить бы сейчас, думал Данилов, все это на когда-нибудь потом да  и
забыть  обо  всем...  Но  нельзя.  Данилов  достал  лаковый  прямоугольник
повестки, и багровые знаки тут  же  проявились  на  ней,  мрачно  осветили
пещеру, напоминая Данилову о времени "Ч". Данилов убрал повестку в  карман
жилета, вздохнул и закрыл глаза.
     Ему стало жалко себя. И чего они к нему пристали?
     Ведь хуже него есть личности - и живут себе, и никто их не трогает...
     Понять бы, чем он вызвал назначение времени "Ч"? И кто ему это  время
назначил?
     "А-а-а-а! Что гадать-то! - подумал Данилов с чувством обреченности. -
Гадай не гадай, а исход один..."
     Он был нервен, печален, купание в молнии и полет, успокоившие немного
его, были теперь в далеком далеке. Жалел  он  свою  молодую  неисчерпанную
жизнь. Но,  оплакивая  себя,  Данилов  все  же  краешком  мыслей  старался
предположить, какой ему припишут состав преступления. Это и само  по  себе
было интересно. Но, главное, зная про этот самый  состав,  можно  было  бы
предпринять что-нибудь, что-нибудь придумать,  да  как-нибудь  и  судей  и
исполнителей, пусть и всесильных, а обвести вокруг пальца...
     "Какие же статьи договора они мне припомнят?" - думал Данилов.  Между
ним и Канцелярией от Порядка был заключен  договор.  Начальник  канцелярии
поставил свою подпись желтыми несгораемыми чернилами,  Данилов  по  закону
расписался кровью из вертикальной голубой вены. В договоре  было  сто  три
статьи, и все без шарниров. Туда-сюда их повернуть считалось  невозможным.
Главным образом там перечислялись обязанности Данилова, признанного отныне
демоном на договоре, но гарантировались и кое-какие его права. Когда вышло
решение подписать договор, Данилов, да и многие  его  знакомые,  посчитали
это решение либеральным и великодушным, Данилов кувыркался  от  радости  в
воздушном океане. Да что там говорить! За своеволия Данилова и шалости его
и тогда уже могли покарать крепче, а вот все обошлось договором.
     Тут следует сказать, что Данилов был демоном лишь по отцовской линии.
По материнской же он происходил из людей. А  именно  -  из  окающих  людей
верхневолжского города Данилова. Отца Данилов не знал. Данилов был грудным
ребенком, когда отца его за греховную  земную  любовь  и  за  определенное
своеобразие личных свойств навечно отослали на Юпитер.  Там  ему  положили
раздувать газовые бури. Да и мать Данилова тогда же  и  сгинула.  С  отцом
Данилов в переписке не состоял и никогда не  встречался.  Они  и  узнавать
друг о друге ни словечка не имели права. Пунктом  "б"  семнадцатой  статьи
договора Данилову было установлено пролетать  мимо  Юпитера,  лишь  закрыв
глаза и заткнув уши ватой. Сам же Данилов мог всю жизнь провести  в  своем
городке, разводить в огороде ярославский  репчатый  лук,  а  теперь  уж  и
покоиться смиренным мещанином  под  тополями  и  березами  на  даниловском
кладбище - ведь по людским понятиям  он  родился  в  конце  восемнадцатого
столетия. Однако влиятельные приятели его  отца  из  жалости  к  невинному
младенцу выхлопотали ему иную судьбу и перенесли Данилова прямо  в  мокрых
пеленках из Ярославской земли в небесные ясли. А потом  пристроили  его  в
лицей Канцелярии от Познаний. Лицей был с техническим  уклоном.  И  дальше
Данилов двигался укатанной дорогой молодого демона, срывая на  ходу  цветы
удовольствий.
     Жизнь он вел рассеянную и блестящую. Но между тем положение его  было
сомнительным, во всех  документах  он  числился  незаконнорожденным.  Иные
ретрограды, не имеющие и понятия о правилах приличия, принюхивались иногда
в  присутствии  Данилова  к  атмосфере  и  шептали  раздраженно:  "Фу  ты!
Человеком пахнет!" Одна беззубая старушка с клюкой, нечесаная  и  немытая,
заявила об этом громко. Потом, в Седьмом Слое  Удовольствий,  прикинувшись
юной красавицей, она, заискивая перед  Даниловым,  крутилась  возле  него,
надеясь обольстить, но Данилов  нарочно  поел  лука  и  луком  дышал  юной
старушке в лицо. А один гусь из мелких духов долго шантажировал  Данилова,
но потом этот гусь был разоблачен как буддийский разведчик  и  со  строгим
конвоем отправлен в Обменный Фонд. Ну, ладно, гусь и старушка! Дело в том,
что и серьезные личности подозревали в Данилове человека. Доверия к нему у
них не было, а значит, не могло быть у Данилова и особого продвижения.
     Впрочем, и сам Данилов давал  поводы  для  подозрений.  По  окончании
лицея Канцелярии от Познаний он должен был бы все знать, все  чувствовать,
все видеть и все людское в этой связи презирать и ненавидеть. Но это  были
идеальные  требования.  А  далеко  не  все  лицеисты  получали  дипломы  с
отличием. Иным лодырям и тупицам дипломы выдавали махнув рукой, жалко было
затрат на их воспитание, да и не хватало кадров. Вот и Данилов считался не
лишним,  но  легкомысленным  и  бестолковым   учеником,   какому   вершины
демонических наук были недоступны.
     На самом же деле Данилов был лицеистом способным и сразу же  научился
все знать, все чувствовать, все видеть в пространстве, и во времени,  и  в
глубинах душ, все - и прошлое, и настоящее, и вечное, и вдоль и поперек, и
все это - в единое мгновение! Но от этой возможности ему  стало  тоскливо,
скучно  и  начались   мигрени.   Куда   правильнее   показалось   Данилову
возможностью этой не пользоваться, а открывать все заново  и  самому,  как
это делали люди. С любопытством, дотошностью и  умением  удивляться  любой
мелочи. Да и что за тоска была бы жить, зная наперед все!
     Вот Данилов и прикинулся простаком с малым количеством чувствительных
линий. Да так ловко, что ни один ум, ни  один  аппарат  его  не  раскусил.
Знания же были у него теперь, какие он сам  себе  добыл,  иные  из  высших
сфер, иные  на  уровне  даниловской  средней  школы.  А  чтобы  никого  не
раздражать, Данилов с усердием занялся фигурными полетами и  музыкой.  Его
выделяли от лицея на соревнования и олимпиады внеземных талантов.  Тут  он
многих превзошел, получал разряды, звания, премии, чуть  было  не  ушел  в
профессионалы. Еще в лицее на  него  стали  указывать  со  словами:  "Наша
гордость".  Стало  быть,  об  успехах  в  учебе   Данилову   нечего   было
беспокоиться.
     Хуже обстояло у  Данилова  дело  с  необходимостью  все  презирать  и
ненавидеть. В теории-то он жутко стал все презирать. Как он все ненавидел!
Но вот на практике, то ли из-за нехватки общих знаний, то ли по какой иной
причине, чувство ненависти к человечеству то и дело  вызывало  у  Данилова
колики в желудке и возле желчного пузыря. Однако  Данилов  не  требовал  у
лекарей справок об освобождении,  а  хотел  преодолеть  себя  и,  выполняя
курсовые  работы,  со   рвением   стажировался   в   группах,   готовивших
землетрясения, стихийные бедствия и ограбления банков. Кое-чему  научился,
но в животе  кололо  все  сильнее  и  к  горлу  что-то  подступало.  Да  и
руководители стажировок Даниловым оставались недовольны. В ограблениях  он
был еще хорош, а вот из кратеров в окружающую среду мало выбрасывал  пеплу
и камней. А преподаватель труда, тот даже пригрозил Данилову отправить его
на практику в столовые города Саранска вместе с юными  тугоухими  демонами
портить там салаты и вторые блюда.
     Это было унизительно!  То  есть  педагог  трудовой  подготовки  хотел
указать Данилову на то, что место его и не среди демонов  вовсе,  а  среди
бесовского  отродья  с  привинчивающимися  ко  лбу  рожками  и   развитыми
мохнатыми копчиками, а то и среди  каких-нибудь  там  леших  или  водяных.
Данилова эти слова взволновали, и он стал стараться. Но лучше не выходило!
Да и к людям Данилов  все  отчетливее  относился  не  с  ненавистью,  а  с
жалостью  и  даже  с  приязнью.  Это   было   опасно!   Эдак   его   могли
дисквалифицировать в херувимы! А что уж хуже и позорнее этого! Да и ходить
босым Данилов не любил. И тут Данилову повезло.  Его  направили  в  Группу
Борьбы за Женские Души.
     Данилова и раньше тянуло к красивым  женщинам,  теперь  же,  укутывая
свои симпатии к ним видимыми глазу наставников презрением и ненавистью,  -
иначе не иметь ему стипендии! - Данилов очень  быстро  приволок  на  склад
учебной базы восемнадцать теплых и страстных женских  душ.  А  ему  и  еще
вослед с мольбой и надеждой протягивали руки десятки земных красавиц! Даже
демоны из золотой молодежи, но в учебе прилежные, разве что списывавшие  у
Данилова гороскопы, ему завидовали. "Как это ты их?" - спрашивали. "Да  уж
чего проще, - говорил Данилов небрежно, - сны-то им золотые  навевать!"  -
"На шелковые ресницы, что ли?" - "Ну если желаете, то и на шелковые..."
     Данилов окончил лицей, и на  него  пришла  заявка  из  Канцелярии  от
Улавливания Душ,  из  Управления  Женских  Грез.  Однако  его  забрали  во
внутреннюю Канцелярию от Наслаждений и поручили  устраивать  фейерверки  и
аттракционы на ведомственных балах в Седьмом Слое Удовольствий.  Должность
выпала незначительная, но и она для  Данилова  была  хороша.  Он  работал,
играл на лютне и в ус не дул. Времени свободного имел  много,  вел  вполне
светский образ жизни, влиятельные дамы ласково глядели на Данилова, и были
моменты, в какие Данилов считал себя баловнем судьбы. И вдруг - раз! Жизнь
его круто изменилась.
     И порядок-то остался старый, но  из  недр  его  нечто  изверглось.  И
помели новые метлы по всем сусекам, по всем канцеляриям,  по  всем  Девяти
Слоям (так Данилов называл теперь тот мир). Пересматривали бумаги и личные
дела, наткнулись  и  на  зелененькую  папку  Данилова.  "Ба!  Ба!  Ба!"  -
раздалось  в  комиссии,  и  давние  подозрения  всколыхнулись,  потекли  в
атмосферу, уплотнились там, осели на телячью кожу и толстым томом легли на
стол комиссии. Делали Данилову и анализы. Вспомнили еще, что отец Данилова
был вольтерьянец. И вышло  решение,  среди  многих  прочих:  Данилова  как
неполноценного демона отправить на вечное поселение, на Землю, в люди.
     Данилову  земной  возраст  определили  в  семь  лет,  и  по  людскому
календарю в тысяча девятьсот сорок третьем году он был опущен в  Москву  в
детский дом. Там очень скоро один из  воспитателей  обнаружил  у  Данилова
недурной слух, и  способного  мальчика,  худенького  и  робкого,  взяли  в
музыкальную школу-интернат. Потом была консерватория, потом -  оркестр  на
радио, потом - театр. Оттого, что за Даниловым вины никакой не было, а вся
вина была на его отце, многие привилегии  и  возможности  демона  Данилову
сохранили. Вот только летать  в  Девять  Слоев  Данилов  имел  право  лишь
изредка и ненадолго. Да и то с особого разрешения. Данилова в Девяти Слоях
еще узнавали, шепотом просили рассказать земные анекдоты, но для многих он
был уже пришельцем из потустороннего мира, демоном с того света. У них  во
всех бумагах и разговорах Земля так и называлась - Тот Свет, а иногда и  -
Тот Еще Свет. Данилов теперь и был в ведении Канцелярии от Того Света.
     Поначалу от него многого не требовали, но  уж  когда  Данилов  был  в
консерватории и потом на радио, к нему все чаще  и  чаще  стали  поступать
всякие глупые указания из  Канцелярии.  Сонные  чиновники,  там,  наверху,
Даниловым были недовольны, ему указывали  на  то,  что  он  мало  приносит
пользы, а людям, стало быть, вреда. Данилов  скрепя  сердце  вынужден  был
взяться за мелкие пакости, вроде радиопомех, разводов и  снежных  обвалов,
при этом он устраивал неприятности лишь дурным, по его понятиям, людям.  А
ему и за это учиняли разносы. Тогда в годовом отчете Данилов объяснил свои
недостатки тем, что он не получает от Канцелярии молока за  вредность.  Из
Канцелярии поступил запрос, какую вредность  он  имеет  в  виду.  Свою  ли
собственную  внутреннюю  вредность  или  же   ощущаемую   людьми   в   его
присутствии, или же вредность окружающей среды? Данилов, подумав, сообщил,
что