здесь  никого не  волнует, что после смерти он  попадет
прямо в ад?
     Устрица достает телефон из своего бисерного мешочка.
     Телефон все звонит и звонит.
     Элен прижимает свой телефон к груди и говорит:
     --  Я  даже  не  сомневаюсь,  что  правительство  уже  ищет  пути,  как
остановить перенаселенность, --  какую-нибудь  вирусную заразу, что-нибудь в
этом роде.
     А Устрица говорит:
     -- Чтобы спасти мир, Иисус  страдал на кресте почти сорок часов. -- Его
телефон так и звонит. -- Ради такого дела я готов страдать вечность в аду.
     Его телефон все звонит и звонит.
     Элен говорит в трубку:
     -- Правда? У вас в спальне пахнет серой?
     -- Вот и думай,  кто лучший спаситель,  --  говорит Устрица  и  наконец
отвечает  на звонок. Он  говорит  в  трубку:  --  "Мымра,  Муфта  и Макака",
юридические услуги.
     Глава двадцать седьмая
     Представьте  себе,  что  пожар в  Чикаго  в  1871 году  бушевал  где-то
полгода, прежде  чем  кто-то это  заметил.  Представьте,  что  наводнение  в
Джонстауне 1998  года или  землетрясение в Сан-Франциско в 1906 году длились
полгода, или даже год, или  вообще два года,  прежде чем  кто-нибудь обратил
внимание на происходящее.
     Строительство из  дерева,  строительство на линиях разлома земной коры,
строительство на  затопляемых  равнинах -- у каждой  эпохи свои  собственные
"природные" катаклизмы.
     Представьте  себе наводнение  темной  зелени  в центре любого  большого
города,  офисные и  жилые здания  погружаются в  эту  самую зелень, дюйм  за
дюймом.
     Здесь и  сейчас. Я пишу  эти строки в  Сиэтле. С опозданием на день, на
неделю, на год. Задним числом. Мы с Сержантом по-прежнему охотимся на ведьм.
     Hedera helixseattle, так ботаники  называют этот новый вид европейского
плюща.  Одна неделя  --  и зеленые  насаждения  вокруг Олимпийского стадиона
вроде бы чуть разрослись. Плющ слегка потеснил анютины  глазки. Побеги плюща
прикрепились к кирпичной  стене и  поползли вверх. Никто этого не заметил. В
последнее время в городе шли дожди.
     Никто ничего не замечал, пока  в один прекрасный день не оказалось, что
двери в подъездах  жилого комплекса "Парк-Сеньор" не открываются, потому что
они заросли плющом. В тот же день  южная стена театра  Фри-мочт -- кирпичи и
бетон  толщиной  в три  фута  --  едва  не обрушилась на  толпу продавцов  и
покупателей на  уличной распродаже.  В  тот же день просела  подземная часть
автовокзала.
     Никто   не   может   сказать,   когда   именно  здесь  появился  Hedera
helixseattle, но попробуйте догадаться.
     В  "Сиэтл-тайме"  от  5  мая,  в  разделе "Развлечения и  досуг",  есть
объявление. Шириной в три колонки.
ВНИМАНИЮ КЛИЕНТОВ СУШИ-БАРА "ОРАКУЛ"
     В объявлении сказано: "Пообедав  в указанном  суши-баре, вы  заразились
кишечными паразитами, вызывающими  зуд  и чесотку в ректальной области? Если
так, то звоните по  указанному телефону и  объединяйтесь с другими такими же
пострадавшими, чтобы подать коллективный иск в суд". Дальше,  понятное дело,
указан номер.
     Мы с Сержантом звоним. Вернее, я звоню, а Сержант сидит рядом.
     Мужской голос на том конце линии говорит:
     -- "Дюбель, Домбра и Дурында", юридические услуги.
     И я говорю:
     -- Устрица?
     Я говорю:
     -- Ты где, пиздюк?
     И он вешает трубку.
     Здесь и  сейчас. Я пишу эти строки в Сиэтле, в закусочной неподалеку от
здания Управления общественных работ. Официантка говорит нам с Сержантом:
     -- Этот плющ  уже  не убьешь. -- Она наливает  нам кофе.  Она смотрит в
окно  на стену зелени, увитую толстым серым плющом. Она говорит: -- Без него
все рассыплется.
     В  сетке из  ползучих побегов и листьев  шатаются  кирпичи.  По  бетону
расходятся трещины. Оконные рамы сдавлены, так что в них разбиваются стекла.
Двери не  открываются,  потому  что они  заросли плющом. Птицы летают  среди
буйной зелени,  клюют семена  плюща, а потом гадят  -- разносят его повсюду.
Улицы  превратились  в  каньоны  зелени, под зеленым  ковром  уже  не  видно
асфальта.
     "Зеленая угроза",  так называют  это  в  газетах.  Плющевой  эквивалент
пчел-убийц. Плющевой ад.
     Тишина, неотвратимая. Крушение цивилизации в замедленной съемке.
     Официантка рассказывает,  что  всякий раз,  когда  работники  городских
служб  вырубают плющ, или  выжигают его огнем, или поливают ядохимикатами --
даже когда в город  выпустили карликовых коз, чтобы они  его съели, плющ, --
он  разрастается  еще  больше. Обрушиваются  подземные тоннели.  Корни плюща
разрывают подземный кабель и водопроводные трубы.
     Сержант вновь  и  вновь  набирает номер,  указанный  в  объявлении  про
суши-бар, но там никто не отвечает.
     Официантка смотрит в окно  на побеги  плюща,  которые уже  добрались до
середины улицы. Через неделю она лишится работы.
     -- Национальная гвардия обещала помочь, -- говорит она. Она говорит:
     --  Я слышала,  что  в  Портленде тоже плющ.  Ив  Сан-Франциско. -- Она
вздыхает и говорит: -- Мы, определенно, проигрываем эту битву.
     Глава двадцать восьмая
     Человек открывает дверь,  и  мы с Элен стоим на  крыльце, я стою на шаг
сзади и  держу  ее  косметичку, а  Элен тычет  в мужчину пальцем  с  длинным
розовым ногтем и говорит:
     -- О господи.
     Она сует свой ежедневник под мышку и говорит:
     -- Мой  муж. -- Она отступает на  шаг. -- Мой муж хотел бы  представить
вам свидетельства благости Господа нашего Иисуса Христа.
     Сегодня Элен во всем желтом, но это не желтый, как лютик, а желтый, как
лютик, отлитый из золота и украшенный нитронами, работы Карла Фаберже.
     В руке у мужчины -- бутылка пива. На ногах -- толстые носки, без обуви.
Его махровый халат не застегнут, под  халатом -- белая футболка и боксерские
трусы в  маленьких гоночных  машинках. Он  подносит  бутылку пива  ко рту  и
запрокидывает  голову.  В  бутылке  булькают  пузырьки. У  гоночных  машинок
овальные шины, наклоненные вперед. Мужик смачно рыгает и говорит:
     -- Вы, ребята, серьезно?
     У него черные волосы. Они свисают на морщинистый лоб а-ля Франкенштейн.
Под глазами у него мешки, а сами глаза печальные, как у грустного пса.
     Я протягиваю ему руку. Мистер Сьерра? --  говорю я.  Мы  пришли,  чтобы
разделить  с  вами  божью  любовь.  Мужик с  машинками на  трусах хмурится и
говорит:
     --  Откуда вы  знаете, как  меня зовут? --  Он подозрительно косится на
меня и говорит: -- Вас Бонни прислала со мной поговорить?
     Элен  заглядывает  в  гостиную,  слегка  наклонившись  вбок.  Открывает
сумочку,  достает  пару белых  перчаток и надевает их. Застегивает крошечные
пуговки на перчатках и говорит:
     -- Нам можно войти?
     Предполагалось, что все будет проще.
     План В. Если дома мужчина, действуем по плану В.
     Мужик с машинками на трусах снова подносит бутылку ко рту и всасывает в
себя  пиво,  втянув небритые  щеки. Остатки пива  выбулькиваются в  рот.  Он
отступает в сторону:
     --  Ну  ладно, входите. Садитесь.  -- Он  смотрит на  пустую бутылку  и
говорит: -- Пива хотите?
     Мы заходим, а он идет на кухню. Слышно, как он открывает бутылки.
     В гостиной стоит только кресло-кровать, другой мебели нет. На картонном
ящике  из-под молока  --  маленький  переносной  телевизор.  За  раздвижными
стеклянными дверями -- маленький внутренний дворик. В дальнем  конце дворика
-- большие вазы с  цветами, заполненные до краев дождевой водой. Цветы давно
сгнили.  Гнилые  бурые розы  на  черных стебельках,  махрящихся серым  мхом.
Вокруг одного из букетов обвязана широкая черная лента.
     На потертом  ковре в гостиной  -- продавленный  след от  отсутствующего
дивана. Продавленный след от комода, маленькие углубления от ножек стульев и
столов.  Большой плоский  квадрат,  выдавленный  на  ковре.  Выглядит  очень
знакомо.
     Мужик с машинками на трусах указывает на кресло-кровать:
     -- Садитесь. -- Он отпивает пива и говорит:  -- Садитесь, и поговорим о
Боге. Какой он на самом деле.
     Плоский квадрат на ковре остался от детского манежика.
     Я спрашиваю: можно моя жена сходит у вас в туалет?
     Он наклоняет голову  набок  и  смотрит  на Элен. Чешет  свободной рукой
затылок и говорит:
     -- Конечно. В конце  коридора. -- Он  указывает рукой, в которой держит
бутылку.
     Элен смотрит на пиво, пролившееся на ковер, и говорит:
     -- Спасибо. -- Достает из подмышки свой ежедневник, передает его мне  и
говорит: -- Если тебе вдруг понадобится, вот Библия.
     Ее  ежедневник  с  именами  жертв  и  адресами  домов  с  привидениями.
Потрясающе.
     Он еще теплый после ее подмышки.
     Она уходит по коридору.  В ванной включается вентилятор. Где-то хлопает
дверь.
     -- Садись, -- говорит мне мужик с машинками на трусах.
     Я сажусь.
     Он стоит так близко ко мне, что  я боюсь открывать ежедневник -- боюсь,
он  увидит,  что это  никакая  не Библия.  От  него  пахнет пивом  и  потом.
Маленькие гоночные  машинки -- как  раз на  уровне моих  глаз. Овальные шины
наклонены вперед, и поэтому  кажется,  что они едут  быстро. Мужик  отпивает
пива и говорит:
     -- Расскажи мне о Боге все.
     От  кресла-кровати  пахнет так  же,  как  от  мужика. Золотистый  плюш,
коричневый от грязи на подлокотниках. Он теплый. И я говорю, что Бог честный
и бескомпромиссный,  он  не принимает  ничего,  кроме стойкой и непреклонной
добродетели.  Он  --  бастион  честности   и  прямоты,   прожектор,  который
высвечивал все  зло мира.  Бог  навсегда остается  в наших  сердцах и душах,
потому что собственный его дух несгибаем и не...
     -- Вздор,  -- говорит мужик.  Он  отворачивается, подходит к стеклянным
дверям и  смотрит  во внутренний дворик. Его  лицо  отражается в  стекле  --
только глаза, щеки, покрытые темной щетиной, тонут в тени.
     Я говорю  голосом  радиопроповедника, что Бог -- это высокий  моральный
критерий, по  которому  миллионы  людей  должны  измерять  свою жизнь. Он --
пламенеющий меч, посланный к нам, дабы изгнать нечестивцев из храма...
     -- Вздор! -- кричит мужик своему  отражению в стекле. Пиво течет из его
отраженного рта.
     В дверях  гостиной появляется Элен. Держит руку во  рту и жует согнутый
палец.  Смотрит  на меня и пожимает плечами. Потом опять исчезает в  сумраке
коридора.
     Я  говорю,  что  Бог --  это  неодолимая  сила  и великое  нравственное
побуждение. Бог -- совесть нашего мира, мира греха и злобных намерений, мира
скрытых...
     -- Вздор, -- говорит мужик тихо, почти что шепотом. Пар  от его дыхания
стер  его  отражение. Он оборачивается ко  мне, указывает на  меня  рукой, в
которой  держит бутылку, и говорит:  --  Прочитай мне,  где  в твоей  Библии
говорится, как сделать так, чтобы все стало по-прежнему.
     Я слегка приоткрываю  ежедневник Элен,  переплетенный в красную кожу, и
заглядываю внутрь.
     -- Подскажи,  как доказать полиции, что я никого не убивал,  -- говорит
он.
     В ежедневнике --  имя, Ренни О'Тул, и дата, 2 июня. Я не знаю, кто  это
такой. Знаю только,  что  он  уже мертв. 10 сентября  --  Самара Ампирси. 17
августа Элен  продала  дом  на Гарднер-Хилл-роуд, В тот  же день  она  убила
царя-тирана республики Тонгле.
     -- Прочитай! --  кричит мужик с машинками на трусах. Пиво у него в руке
проливается пеной ему на пальцы и капает  на ковер. Он говорит: -- Прочитай,
где говорится, что  в одну ночь ты теряешь  все, что  у тебя было хорошего в
жизни, и тебя же потом обвиняют.
     Я смотрю в ежедневник на имена мертвых людей.
     --  Прочитай, --  говорит он  и отпивает  еще пива.  --  Прочитай,  где
говорится, что жена может  обвинить мужа в  убийстве  их  ребенка, и все  ей
поверят.
     В   самом   начале  ежедневника  написанное  стерлось,  так  что  почти
невозможно  прочесть. Мелкий,  убористый почерк. Страницы как будто засижены
мухами. А еще раньше кто-то вырвал страницы.
     --  Я  просил  Бога,  -- говорит мужик.  Он потрясает бутылкой  пива  и
говорит: -- Я просил Бога, чтобы он дал мне семью. Я ходил в церковь.
     Я  говорю, может быть, в самом начале  Бог не набрасывался  на каждого,
кто  молился,  с проповедями  и обличениями. Я говорю,  может  быть, это все
из-за того, что на протяжении многих лет к Нему обращались по  поводу тех же
самых  проблем --  нежелательная беременность,  разводы, семейные неурядицы.
Может быть, это все  из-за  того, что  Его аудитория выросла и больше  людей
стали к Нему обращаться с просьбами. Может быть, это все из-за того, что Его
популярность так выросла. Может быть, власть развращает, но Он не всегда был
таким мерзавцем.
     Мужик с машинками на трусах говорит:
     -- Слушай. -- Он говорит: -- Через два  дня  был у  меня суд. Там будут
решать, виновен ли  я  в убийстве собственного  ребенка. --  Он  говорит: --
Скажи мне, как Бог собирается меня спасать.
     У него изо рта пахнет пивом. Он говорит:
     -- Ну, давай, скажи мне.
     Мона наверняка  заставила  бы  меня сказать  правду. Чтобы спасти этого
парня.  Чтобы  спасти   себя  и   Элен.  Чтобы  воссоединить  нас  со   всем
человечеством. Может  быть,  этот  мужик  и его жена  тоже воссоединятся, но
тогда стихотворение проникнет  в мир.  Умрут миллионы. А все остальные будут
жить в  мире молчания и  слушать лишь то,  что им  кажется безопасным. Будут
затыкать уши и жечь книги, фильмы и аудиозаписи.
     Вода сливается в унитазе. В  ванной выключается вентилятор. Открывается
дверь.
     Мужик подносит бутылку ко рту, внутри пузырится пиво.
     Элен появляется в дверях.
     У  меня жутко болит нога,  и я  спрашиваю, не  думал ли он завести себе
какое-нибудь хобби.
     Что-нибудь, чем можно занять себя в тюрьме, если дойдет до тюрьмы.
     Конструктивное разрушение. Элен  бы  одобрила эту  жертву.  Приговорить
одного невиновного, чтобы не умерли миллионы.
     Вспомним  подопытных  животных --  каждое умирает,  чтобы спасти дюжину
раковых больных.
     Мужик с машинками на трусах говорит:
     -- По-моему, вам лучше уйти.
     По  дороге  к  машине  я отдаю  Элен ее ежедневник  и говорю:  вот твоя
Библия. У меня бибикает пейджер. Этого номера я не знаю.
     Ее белые перчатки почернели от пыли. Она говорит, что вырвала из книжки
страницу с баюльной  песней,  разорвала ее  на мелкие кусочки и  выбросила в
окно детской. Сейчас дождь. Бумага сгниет.
     Я  говорю,  что  этого  не достаточно.  Может,  ее найдет  какой-нибудь
ребенок.  Сам факт,  что  листок  порван в клочки, может  заставить  кого-то
собрать их вместе. Например, детектива, который расследует смерть ребенка.
     А Элен говорит:
     -- В ванной у них кошмар.
     Мы объезжаем квартал  и  паркуемся. Мона что-то пишет  у себя  в книге.
Устрица разговаривает  по мобильному.  Я выхожу  из машины  и возвращаюсь  к
дому. Трава  мокрая  от  дождя, у меня  сразу промокли туфли. Элен объяснила
мне, где детская.  Окно по-прежнему  открыто, занавески висят  чуть неровно.
Розовые занавески.
     Кусочки разорванной страницы разбросаны в грязи, я их собираю.
     Мне слышно, как  за занавесками, в пустой  комнате,  открывается дверь.
Кто-то заходит в комнату из коридора, и я пригибаюсь под окном. Мужская рука
ложится  на подоконник, и я буквально распластываюсь по стене. Где-то вверху
-- там, где мне не видно -- мужчина плачет.
     Дождь льет сильнее.
     Мужчина  стоит  у распахнутого окна,  опершись руками о подоконник.  Он
плачет в голос. Его дыхание пахнет пивом.
     Я не  могу убежать. Не могу выпрямиться в полный рост. Зажимая  ладонью
рот  и  нос, я потихоньку двигаюсь  вбок. На пару дюймов за  раз. Прижимаясь
спиной  к стене. Все происходит само собой. Непроизвольно, как  это  бывает,
когда  тебя  пробирает озноб  -- дыша сквозь прижатые  ко рту пальцы, я тоже
плачу. Рыдания похожи на рвотные позывы. Живот сводит и крутит. Я  закусываю
ладонь, сопли текут мне в руку.
     Мужчина шмыгает носом. Дождь льет сильнее, мои ботинки совсем промокли.
     Я сжимаю в кулаке клочки разорванной страницы  --  власть над  жизнью и
смертью. И я ничего не могу сделать. Пока еще -- не могу.
     Может быть, мы попадаем в ад не за те поступки которые совершили. Может
быть, мы попадаем в ад за поступки, которые не совершили.
     У меня в  туфлях хлюпает ледяная вода,  нога вдруг перестает болеть.  Я
опускаю руку, скользкую от соплей и слез, и выключаю пейджер.
     Когда мы найдем гримуар и если  там  будет какое-нибудь заклинание, как
воскрешать мертвых, может быть мы его не сожжем. Не сразу.
     Глава двадцать девятая
     В полицейском протоколе не сказано, какой теплой была моя  жена Джина в
то утро. Какой она была теплой и мягкой под одеялом. Как я  прижался к  ней,
едва  проснувшись, а она  перевернулась на спину и  ее волосы рассыпались по
подушке.  Ее голова  лежала  не прямо,  а чуть склонившись к  плечу.  От  ее
утренней кожи пахло теплом -- так пахнет солнечный зайчик, который скачет по
белой скатерти на столе в уютном ресторане на пляже в твой медовый месяц.
     Солнце светило сквозь  синие  занавески, и от  этого  ее  кожа казалась
голубоватой. И  ее губы -- тоже. Тень от ресниц лежала  на щеках.  На  губах
застыла почти незаметная улыбка.
     Все еще  в полусне, я повернул ее  голову лицом к себе и поцеловал ее в
губы.
     Ее шея, ее плечо были такими расслабленными и мягкими.
     Не отрываясь от ее мягких и теплых губ, я задрал ей ночную сорочку.
     Она  как будто слегка раздвинула ноги, я потрогал рукой -- внутри у нее
было влажно и незажато.
     Забравшись под  одеяло, с закрытыми  глазами, я  провел языком там, где
только что  были мои пальцы.  Влажными пальцами я раздвинул края  ее гладкой
розовой  плоти и  засунул язык еще глубже. Я помню, как я дышал  --  приливы
вдохов, отливы выдохов. И  как я прижимался губами к ней -- на пике  каждого
вдоха.
     Впервые за  долгое время Катрин проспала спокойно всю ночь и ни разу не
заплакала.
     Я принялся целовать Джине живот. Потом -- груди. Я положил один влажный
палец  ей в  рот, другой  рукой  я ласкал ей соски. Тот, который я не ласкал
рукой, я обнимал губами и легонько полизывал языком.
     Голова  Джины  перекатилась набок,  и  я  поцеловал  ее за  ухом. Потом
раздвинул ногой ее ноги и вошел в нее.
     Едва заметная  улыбка  у  нее на губах, то,  как  ее губы  раскрылись в
последний момент,  а голова еще глубже вжалась  в подушку...  она была такой
мягкой и тихой. Это было так хорошо -- в последний  раз так  хорошо было еще
до рождения Катрин.
     Я встал  с кровати и  пошел и душ. Потом  тихонько оделся, стараясь  не
разбудить жену, и вышел из спальни, плотно прикрыв за собою дверь. В детской
я  поцеловал  Катрин в висок.  Потрогал  подгузник  --  не надо ли поменять.
Солнце светило  сквозь желтые занавески. Ее игрушки и книжки. Она была такой
славной, такой хорошей.
     В то утро я себя чувствовал Самым счастливым человеком на свете.
     Самым счастливым на свете.
     И вот, здесь и сейчас. Элен спит на переднем пассажирском сиденье, а  я
пересел за руль.  Сегодня ночью мы  проезжаем Огайо, или Айову, или  Айдахо.
Мона  спит  на заднем  сиденье. Розовые  волосы Элен рассыпались у  меня  по
плечу. Мона спит в неудобной  скрюченной позе в зеркале заднего Вида, спит в
окружении своих книг и цветных фломастеров. Устрица  тоже спит. Вот  --  моя
жизнь сейчас. В горе и радости. В богатстве и бедности.
     Это был мой последний счастливый день.  Правду я узнал только  вечером,
когда вернулся домой с работы.
     Джина лежала все в той же позе.
     В полицейском протоколе это назвали бы сексуальным контактом с трупом.
     Вспоминается Нэш.
     Катрин  лежала   все  так  же  тихо.  Нижняя  часть  ее   головы  стала
темно-красной.
     Livor mortis. Окисленный гемоглобин.
     Только когда я вернулся домой с работы, я понял, что сделал.
     Здесь  и  сейчас.   В   запахе  кожи  в  салоне   машины  Элен.  Солнце
только-только