,   как
почувствовать, что твоя дама здорово танцует?
     - Чего это? - переспросила  она.  Она  совершенно  меня  не  слушала,
внимания не обращала.
     - Я говорю, знаете, как почувствовать, что дама здорово танцует?
     - Ага...
     - Видите, я держу руку у вас на спине. Так вот, если забываешь, что у
тебя под рукой и где у твоей дамы ноги, руки и  все  вообще,  значит,  она
здорово танцует!
     Она и не  слыхала,  что  я  говорю.  Я  решил  замолчать.  Мы  просто
танцевали - и все. Ох, как эта дура танцевала! Бадди Сингер и его  дрянной
оркестр играли "Есть лишь одно  на  свете..."  -  и  даже  они  не  смогли
испортить эту вещь. Танцевал я  просто,  без  фокусов  -  ненавижу,  когда
вытворяют всякие фокусы во время танцев, - но я ее совсем закружил, и  она
слушалась отлично. Я-то по глупости думал, что ей тоже приятно  танцевать,
и вдруг она стала пороть какую-то чушь.
     - Знаете, мы  с  подругами  вчера  вечером  видели  Питера  Лорре,  -
говорит. - Киноактера. Живого! Он покупал газету. Такой хорошенький!
     - Вам повезло, - говорю, - да, вам крупно повезло. Вы это  понимаете?
- Настоящая идиотка. Но как танцует! Я  не  удержался  и  поцеловал  ее  в
макушку, эту дуру, прямо в пробор. А она обиделась!
     - Это еще что такое?
     - Ничего. Просто так. Вы здорово танцуете, - сказал я. - У меня  есть
сестренка, она, чертенок,  только  в  четвертом  классе.  Вы  не  хуже  ее
танцуете, а уж она танцует - чертям тошно!
     - Пожалуйста, не выражайтесь!
     Тоже мне леди! Королева, черт побери!
     - Откуда вы приехали?  -  спрашиваю.  Не  отвечает.  Глазеет  во  все
стороны - видно, ждет, что явится сам Питер Лорре.
     - Откуда вы приехали? - повторяю.
     - Чего?
     - Откуда вы приехали? Вы  не  отвечайте,  если  вам  не  хочется.  Не
утруждайтесь, прошу вас!
     - Из Сиэттла, штат Вашингтон, - говорит. Снизошла, сделала одолжение!
     - Вы отличная собеседница, - говорю. - Вам это известно?
     - Чего это?
     Я не стал повторять. Все равно до нее не доходит.
     - Хотите станцевать джиттербаг, если будет быстрая музыка?  Настоящий
честный джиттербаг, без глупостей - не скакать, а просто потанцевать. Если
сыграют быструю, все  сядут,  кроме  старичков  и  толстячков,  нам  места
хватит. Ладно?
     - Да мне все одно, - говорит. - Слушьте, а сколько вам лет?
     Мне вдруг стало досадно.
     - О  черт,  зачем  все  портить?  -  Мне  уже  двенадцать.  Я  только
дьявольски большого роста.
     - Слушьте, я вас просила не чертыхаться. Ежели будете чертыхаться,  я
могу уйти к своим подругам, поняли?
     Я стал извиняться как сумасшедший,  оттого  оркестр  заиграл  быстрый
танец. Она пошла со мной танцевать джиттербаг -  очень  пристойно,  легко.
Здорово она танцевала, честное слово.  Слушалась  -  чуть  дотронешься.  А
когда она крутилась, у нее  так  мило  вертелся  задик,  просто  прелесть.
Здорово, ей-богу. Я чуть в нее не влюбился, пока мы танцевали. Беда мне  с
этими девчонками. Иногда на нее и смотреть не  хочется,  видишь,  что  она
дура дурой, но стоит ей сделать что-нибудь мило, я уже влюбляюсь.  Ох  эти
девчонки, черт бы их подрал. С ума могут свести.
     Меня не пригласили сесть к их столику - от невоспитанности,  конечно,
а я все-таки сел. Блондинку, с которой я танцевал, звали Бернис Крабс  или
Кребс. А тех, некрасивых, звали Марти и Лаверн. Я сказал, что  меня  зовут
Джим Стил, нарочно сказал. Попробовал я завести с ними умный разговор,  но
это оказалось невозможным. Их и силком нельзя было бы заставить  говорить.
Одна глупее другой. И все время озираются, как будто ждут,  что  сейчас  в
зал ввалится толпа кинозвезд.  Они,  наверно,  подумали,  что  кинозвезды,
когда приезжают в Нью-Йорк, все вечера торчат в "Сиреневом зале", а  не  в
"Эль-Марокко" или в "Сторк-клубе". Еле-еле добился,  где  они  работают  в
своем Сиэттле. Оказывается, все три работали в одном страховом обществе. Я
спросил, нравится ли им их  работа,  но  разве  от  этих  дур  можно  было
чего-нибудь добиться? Я думал, что эти две  уродины,  Марти  и  Лаверн,  -
сестры, но они ужасно обиделись, когда я их спросил. Понятно,  что  каждая
не хотела быть похожей на другую,  это  законно,  но  все-таки  меня  смех
разбирал.
     Я со всеми тремя перетанцевал по очереди. Одна  уродина,  Лаверн,  не
так уж плохо танцевала, но вторая Марти, - убийственно. С ней танцевать  -
все равно что таскать по залу статую Свободы. Надо было что-то  придумать,
чтоб не так скучно было таскать  ее.  И  я  ей  сказал,  что  Гэри  Купер,
киноартист, идет вон там по залу.
     - Где, где? - Она страшно заволновалась. - Где он?
     - Эх, прозевали! Он только что вышел. Почему вы сразу не  посмотрели,
когда я сказал?
     Она даже остановилась и стала смотреть через головы, не видно ли его.
     - Да где же он? - говорит. Она чуть не плакала, вот  что  я  наделал.
Мне ужасно стало ее жалко - зачем я ее надул. Есть  люди,  которых  нельзя
обманывать, хоть они того и стоят.
     А смешнее всего было, когда мы вернулись к  столику.  Марти  сказала,
что Гэри Купер был здесь. Те две - Лаверн и Бернис - чуть не  покончили  с
собой, когда услыхали. Расстроились, спрашивают Марти, видела ли она  его.
А Марти говорит - да, только мельком. Вот дурища!
     Бар закрывался, и я им заказал по две порции спиртного  на  брата,  а
себе две кока-колы. Весь их стол был заставлен  стаканами.  Одна  уродина,
Лаверн, все дразнила меня, что я пью только кока-колу. Блестящий юмор. Она
и Марти пили прохладительное - в декабре, черт меня возьми! Ничего они  не
понимали. А блондинка Бернис дула виски с содовой. Пила как лошадь. И  все
три то и дело озирались - искали киноартистов. Они даже друг с  другом  не
разговаривали. Эта Марти еще говорила больше других.  И  все  время  несла
какую-то унылую пошлятину, например, уборную называла "одно  местечко",  а
старого облезлого кларнетиста  из  оркестра  называла  "душкой",  особенно
когда он встал и пропищал что-то невнятное. А кларнет называла "дудочкой".
Ужасная пошлячка. А вторая уродина, Лаверн, воображала,  что  она  страшно
остроумная. Все просила меня позвонить моему папе и спросить, свободен  ли
он сегодня вечером. Все спрашивала - не ушел  ли  мой  папа  на  свидание.
Ч_е_т_ы_р_е_ раза спросила - удивительно остроумно. А  Бернис,  блондинка,
все молчала. Спросишь ее о чем-нибудь, она  только  переспрашивает:  "Чего
это?" Просто на нервы действует.
     И вдруг они все три допили и встали, говорят - пора  спать.  Говорят,
им завтра рано  вставать,  они  идут  на  первый  сеанс  в  Радио-сити,  в
мюзик-холл. Я просил их посидеть немножко, но они  не  захотели.  Пришлось
попрощаться. Я им сказал, что отыщу их в Сиэттле,  если  туда  попаду.  Но
вряд ли! То есть вряд ли я их стану искать.
     За все вместе с сигаретами подали счет почти на тринадцать  долларов.
По-моему, они могли хотя бы сказать, что сами заплатят  за  все,  что  они
выпили до того, как я к ним подсел.  Я  бы,  разумеется,  не  разрешил  им
платить, но предложить они могли бы. Впрочем, это  ерунда.  Уж  очень  они
были глупы, да еще  эти  жалкие  накрученные  шляпки.  У  меня  настроение
испортилось, когда я подумал, что они хотят рано вставать,  чтобы  попасть
на первый сеанс в Радио-сити. Только представьте себе, что такая вот особа
в ужасающей шляпке приехала в Нью-Йорк бог знает откуда - из какого-нибудь
Сиэттла - только для  того,  чтобы  встать  чуть  свет  и  пойти  смотреть
дурацкую программу в Радио-сити, и от  этого  так  скверно  становится  на
душе, просто вынести невозможно. Я бы им всем  троим  заказал  по  с  т  о
рюмок, только бы они мне этого не говорили.
     После них я сразу ушел из "Сиреневого зала". Все равно он  закрывался
и оркестр давно перестал играть. Во-первых, в таких местах скучно  сидеть,
если не с кем танцевать, а во-вторых, официант  не  подает  ничего,  кроме
кока-колы. Нет такого кабака на свете,  где  можно  долго  высидеть,  если
нельзя заказать спиртного и напиться. Или если с тобой  нет  девчонки,  от
которой ты по-настоящему балдеешь.



                                    11

     Вдруг, выходя из холла, я опять вспомнил про Джейн Галлахер. Вспомнил
- и уже не мог выкинуть ее из головы. Я уселся в какое-то поганое кресло в
холле и стал думать, как  она  сидела  со  Стрэдлейтером  в  машине  этого
подлого Эда Бэнки, и, хотя я был совершенно уверен, что между ними  ничего
не было - я-то знаю Джейн насквозь, - все-таки я никак не мог выбросить ее
из головы. А я знал ее насквозь, честное слово! Понимаете, она  не  только
умела играть в  шашки,  она  любила  всякий  спорт,  и,  когда  мы  с  ней
познакомились, мы все лето каждое утро играли в теннис, а после обеда -  в
гольф. Я с ней очень близко сошелся. Не в физическом  смысле,  конечно,  -
ничего подобного, а просто мы с ней все время были вместе. И вовсе не надо
ухаживать за девчонкой, для того чтобы с ней подружиться.
     А познакомился я с ней, потому что их доберман-пинчер всегда бегал  в
наш палисадник и там  гадил,  а  мою  мать  это  страшно  раздражало.  Она
позвонила матери Джейн и подняла страшный хай. Моя  мама  умеет  поднимать
хай из-за таких вещей. А потом случилось так, что через несколько  дней  я
увидел Джейн около бассейна нашего клуба, она лежала на животе, и я с  ней
поздоровался. Я знал, что она живет рядом с нами, но я никогда  с  ней  не
разговаривал. Но сначала, когда я с  ней  поздоровался,  она  меня  просто
обдала холодом. Я из кожи лез, доказывал ей, что мне-то в  высшей  степени
наплевать, где  ее  собака  гадит.  Пусть  хоть  в  гостиную  бегает,  мне
все-равно. В общем, после этого мы с Джейн очень подружились. Я в  тот  же
день играл с ней в гольф. Как сейчас помню, она потеряла восемь мячей. Да,
восемь! Я просто с ней замучился, пока научил ее хотя бы открывать  глаза,
когда бьешь по мячу. Но я ее здорово натренировал. Я очень хорошо играю  в
гольф. Если бы я сказал вам, во сколько кругов я кончаю  игру,  вы  бы  не
поверили. Меня раз чуть не сняли для короткометражки, только я в последнюю
минуту передумал. Я подумал, что если  так  ненавидеть  кино,  как  я  его
ненавижу, так ничего  выставляться  напоказ  и  давать  себя  снимать  для
короткометражки.
     Смешная она была девчонка, эта Джейн. Я бы не сказал,  что  она  была
красавица. А мне она нравилась.  Такая  большеротая.  Особенно  когда  она
из-за чего-нибудь волновалась и начинала говорить, у нее рот так  и  ходил
ходуном. Я просто балдел. И она никогда  его  не  закрывала  как  следует,
всегда он был у нее приоткрыт, особенно  когда  она  играла  в  гольф  или
читала книжки. Вечно она читала, и все  хорошие  книжки.  Особенно  стихи.
Кроме моих родных, я ей одной  показывал  рукавицу  Алли,  всю  исписанную
стихами. Она не знала Алли, потому что  только  первое  лето  проводила  в
Мейне - до этого она ездила на мыс Код, но я ей много чего рассказывал про
него. Ей было интересно, она любила про него слушать.
     Моей маме она не очень нравилась. Дело  в  том,  что  маме  казалось,
будто Джейн и ее мать относятся к ней свысока, оттого что они не всегда  с
ней здоровались. Мама их часто  встречала  в  поселке,  потому  что  Джейн
ездила со своей матерью на  рынок  в  машине.  Моей  маме  Джейн  даже  не
казалась хорошенькой. А мне казалась. Мне нравилось, как она  выглядит,  и
все.
     Особенно я помню один день. Это был  единственный  раз,  когда  мы  с
Джейн поцеловались, да и то не по-настоящему. Была суббота,  и  дождь  лил
как из ведра,  а  я  сидел  у  них  на  веранде  -  у  них  была  огромная
застекленная веранда. Мы играли в шашки. Иногда я ее поддразнивал  за  то,
что она не выводила дамки из последнего ряда. Но я ее не очень дразнил. Ее
как-то дразнить не хотелось. Я-то ужасно люблю дразнить девчонок до  слез,
когда случай подвернется, но смешно вот что: когда  мне  девчонка  всерьез
нравится, совершенно не хочется  ее  дразнить.  Иногда  я  думаю,  что  ей
хочется, чтобы ее подразнили, я даже наверняка знаю, что хочется, но  если
ты с ней давно знаком и никогда ее не дразнил, то как-то трудно начать  ее
изводить. Так вот, я начал рассказывать про тот день,  когда  мы  с  Джейн
поцеловались. Дождь лили как оголтелый, мы сидели  у  них  на  веранде,  и
вдруг этот пропойца, муж ее матери, вышел на веранду и  спросил  у  Джейн,
есть ли сигареты в доме. Я его мало знал, но он из тех, кто будет с  тобой
разговаривать, только если ему что-нибудь от  тебя  нужно.  Отвратительный
тип. А Джейн даже не ответила ему,  когда  он  спросил,  если  ли  в  доме
сигареты. Он опять спросил, а она опять не ответила.  Она  даже  глаза  не
подняла от доски. Потом он ушел в дом. А когда он ушел, я спросил Джейн, в
чем дело. Она и мне не стала отвечать. Сделал вид, что обдумывает  ход.  И
вдруг на доску капнула слеза. Прямо на красное поле, черт,  я  как  сейчас
вижу. А Джейн только размазала слезу пальцем по красному полю, и  все.  Не
знаю почему, но я ужасно расстроился. Встал, подошел к ней и  заставил  ее
потесниться, чтобы сесть с ней рядом, я чуть ли не на колени к ней уселся.
И тут она расплакалась по-настоящему - и, прежде чем я мог  сообразить,  я
уже целовал ее куда попало: в глаза, в нос, в брови, даже в уши. Только  в
губы не поцеловал, она как-то все время отводила губы. Во  всяком  случае,
больше, чем в тот раз, мы никогда не целовались. Потом она встала, пошла в
комнату и надела свой свитер,  красный  с  белым,  от  которого  я  просто
обалдел, и мы пошли в какое-то дрянное кино.
     По дороге я ее спросил, не пристает ли к ней  этот  мистер  Кюдехи  -
этот самый пьяница. Хотя она была еще маленькая,  но  фигура  у  нее  была
чудесная, и вообще я бы за эту сволочь, этого Кюдехи,  не  поручился.  Она
сказал - нет. Так я и не узнал, из-за чего она ревела.
     Вы только не подумайте, что она была какая-нибудь ледышка, оттого что
мы никогда не целовались и не обнимались. Вовсе нет. Например,  мы  с  ней
всегда держались за руки. Я понимаю, это не в счет, но с ней  замечательно
было держаться за руки. Когда с другими девчонками держишься  за  руки,  у
них рука как _м_е_р_т_в_а_я, или они все время вертят рукой, будто боятся,
что иначе тебе надоест. А  Джейн  была  совсем  другая.  Придем  с  ней  в
какое-нибудь кино и сразу возьмемся за  руки  и  не  разнимаем  рук,  пока
картина не кончится. И даже не думаем ни о чем, не шелохнемся. С  Джейн  я
никогда не беспокоился, потеет у меня ладонь или нет. Просто  с  ней  было
хорошо. Удивительно хорошо.
     И еще я вспомнил одну штуку. Один раз в кино Джейн сделал мне  такое,
что  я  просто  обалдел.  Шла  кинохроника  или  еще  что-то,  и  вдруг  я
почувствовал, что  меня  кто-то  гладит  по  голове,  оказалось  -  Джейн.
Удивительно странно все-таки.  Ведь  она  была  еще  маленькая,  а  обычно
женщины гладят кого-нибудь по голове, когда им уже лет тридцать, и  гладят
они своего мужа или ребенка. Я иногда глажу свою  сестренку  по  голове  -
редко, конечно. А тут она, сама еще маленькая,  и  вдруг  гладит  тебя  по
голове. И это у нее до того мило вышло, что я просто очумел.
     Словом, про все это я и думал - сидел в этом поганом кресле в холле и
думал. Да, Джейн. Как вспомню, что она сидела с этим подлым  Стрэдлейтером
в этой чертовой машине, так схожу с ума. Знаю, она ему  ничего  такого  не
позволила, но все равно я  с  ума  сходил.  По  правде  говоря,  мне  даже
вспоминать об этом не хочется.
     В холле уже почти никого  не  было.  Даже  все  шлюховатые  блондинки
куда-то исчезли. Мне страшно хотелось  убраться  отсюда  к  чертям.  Тоска
ужасная. И я совсем не устал. Я  пошел  к  себе  в  номер,  надел  пальто.
Выглянул в окно посмотреть, что делают все эти психи, но  света  нигде  не
было. Я опять спустился в лифте, взял такси и велел везти себя к Эрни. Это
такой ночной кабак в Гринич-Вилледж. Мой  брат,  Д.Б.,  ходил  туда  очень
часто, пока не запродался в Голливуд. Он  и  меня  несколько  раз  брал  с
собой. Сам Эрни - громадный негр, играет на рояле. Он ужасный  сноб  и  не
станет с тобой разговаривать, если ты не знаменитость и не  важная  шишка,
но играет он здорово. Он так здорово играет, что иногда даже  противно.  Я
не умею как следует объяснить, но это так. Я очень люблю слушать,  как  он
играет, но иногда  мне  хочется  перевернуть  его  проклятый  рояль  вверх
тормашками. Наверно, это оттого, что иногда по его  игре  слышно,  что  он
задается и не станет с тобой разговаривать, если ты не какая-нибудь шишка.



                                    12

     Такси было старое и воняло так, будто кто-то стравил тут  свой  ужин.
Вечно мне попадаются такие тошнотворные такси, когда я езжу ночью.  А  тут
еще вокруг было так тихо, так пусто, что  становилось  еще  тоскливее.  На
улице ни души,  хоть  была  суббота.  Иногда  пройдет  какая-нибудь  пара,
обнявшись, или хулиганистая компания с девицами, гогочут, как гиены, хоть,
наверно, ничего смешного нет. Нью-Йорк вообще страшный, когда ночью  пусто
и кто-то гогочет. На сто миль слышно. И так становится тоскливо и одиноко.
Ужасно хотелось вернуться домой, потрепаться  с  сестренкой.  Но  потом  я
разговорился с водителем. Звали его Горвиц.  Он  был  гораздо  лучше  того
первого шофера, с которым я ехал. Я и подумал, может быть, хоть  он  знает
про уток.
     - Слушайте, Горвиц, - говорю, - вы когда-нибудь проезжали мимо  пруда
в Центральном парке? Там, у Южного выхода?
     - Что-что?
     - Там пруд. Маленькое такое озерцо, где утки плавают. Да вы, наверно,
знаете.
     - Ну, знаю, и что?
     - Видели, там утки плавают? Весной и летом. Вы  случайно  не  знаете,
куда они деваются зимой?
     - Кто девается?
     - Да утки! Может, вы случайно знаете? Может, кто-нибудь подъезжает на
грузовике и увозит их или они сами улетают куда-нибудь на юг?
     Тут Горвиц обернулся и посмотрел на меня. Он, как видно,  был  ужасно
раздражительный. хотя в общем и ничего.
     - Почем я знаю, черт возьми! - говорит. - За каким чертом  мне  знать
всякие глупости?
     - Да вы не обижайтесь, - говорю. Видео было, что он ужасно обиделся.
     - А кто обижается? Никто не обижается.
     Я решил с ним больше не разговаривать, раз его это так раздражает. Но
он сам начал. Опять обернулся ко мне и говорит:
     - Во всяком случае, рыбы никуда не деваются.  Рыбы  там  и  остаются.
Сидят себе в пруду, и все.
     - Так это большая разница, - говорю, - то рыбы,  а  я  спрашиваю  про
уток.
     - Где тут разница, где? Никакой разницы нет, - говорит Горвиц.  И  по
голосу слышно, что он сердится. - Господи ты боже мой, да рыбам зимой  еще
хуже, чем уткам. Вы думайте головой, господи боже!
     Я помолчал, помолчал, потом говорю:
     - Ну ладно. А рыбы что делают, когда весь пруд промерзнет насквозь  и
по нему даже на коньках катаются?
     Тут он как обернется да как заорет на меня:
     - То есть как это - что рыбы делают? Сидят себе там, и все!
     - Не могут же  они  не  чувствовать,  что  кругом  лед.  Они  же  это
чувствуют.
     - А кто сказал, что не  чувствуют?  Никто  не  говорил,  что  они  не
чувствуют! - крикнул Горвиц. Он так нервничал, я даже боялся, как бы он не
налетел на столб. - Да они живут в самом льду,  понятно?  Они  от  природы
такие, черт возьми! Вмерзают в лед на всю зиму, понятно?
     - Да? А что же они едят? Если они вмерзают, они же не могут  плавать,
искать себе еду!
     - Да как же вы не  понимаете,  господи!  Их  организм  сам  питается,
понятно? Там во льду водоросли, всякая дрянь.  У  них  поры  открыты,  они
через поры всасывают пищу. Из природа такая, господи боже мой! Вам понятно
или нет?
     - Угу. - Я с ним не стал спорить. Боялся, что  он  разобьет  к  черту
машину. Раздражительный такой, с ним и спорить неинтересно. - Может  быть,
заедем куда-нибудь, выпьем? - спрашиваю.
     Но он даже не ответил. Наверно, думал про рыб. Я  опять