е,  а  погромче  -
слушающей и не слушающей его, взволнованно  гудящей  аудитории:  "Деревянко!
Федосова! Заовраженко!.." И Варя каждый раз откликалась всем существом:
   "Так и знала! И про тебя - так и знала! Очень хорошо, молодец!.."
   А потом сидела в горкоме у Ани Михеевой, говорила:
   - Отпусти и меня, не могу я!..
   Это просто несчастье  Варькино  было,  просто  несчастье  -  то,  что  по
партийной линии она вынуждена была подчиняться  такому  человеку,  как  Аня.
Собственно, она уже и не Аней была, Михеева, а Анной Степановной. это Варька
еще по комсомолу помнила ее как Аню.
   Михеева. как это и часто бывало с ней, смотрела не в глаза собеседнику; а
в стол, сухо отвечала:
   - Удивляюсь тебе, Свиридова! Такая сложная  обстановка,  а  ты  громадную
организацию собираешься бросить на произвол судьбы...
   -  Почему  "на  произвол  судьбы"?  -  протестовала  Варька.  -  У   меня
заместитель толковый, Глеб Масленников, с третьего курса. С  третьего  курса
не срывают пока...
   Аня поморщилась на нечаянное Варькино словечко "срывают".
   - Мы руководители, - продолжала Варька,  отмахнувшись  от  несущественной
своей обмолвки. - Мы не погонялы какие-нибудь. Должны  люди  видеть,  что  в
случае чего - мы в первых рядах...
   - Наша работа тоже не легкая, - по-прежнему глядя в  стол,  так  же  сухо
отвечала Аня.
   - Слушать я этого всего не могу!..
   Что-то было в Варькином голосе - такое, от чего Михеева на своей  высокой
должности как-то отвыкла, но не сочувствовать тоже не могла. Поэтому Михеева
все-таки оторвалась от драгоценного  своего  стола  и  взглянула  на  Варьку
заинтересованно и прямо.
   - Ты какого года рождения? Видишь, не девочка  все-таки.  Это  ребятишкам
хорошо - срываться, ехать. У них вся жизнь  впереди.  А  мы  должны  о  себе
подумать: дорвалась до учебы - учись...
   "Это, положим, верно!" - отметила про себя Варька. В последние дни она  и
сама говорила себе: "Идиотка полоумная! Дорвалась до учебы - учись..." Но ни
раньше, ни сейчас не позволила этой мысли  утвердиться,  пустить  корни.  Не
была бы она собой, попросту бы жить не смогла, если  бы  не  сделала  сейчас
всего, что от нее зависит.
   - Мальчишкам нашим после института в армию идти - вот что у них  впереди,
- сказала она.
   - Ну и что?
   - Им бы тоже - учиться.
   - В армию их пока не возьмут.
   - Ты - знаешь!
   - А ты знаешь, что возьмут?
   Аня  уже  спохватилась.  Глянула  голубыми,  человеческими   глазами   и,
спохватившись, опять опустила их в стол. Сама Аня  почему-то  воли  себе  не
дает, эмоции не распускает. Недаром про таких,  как  она,  говорят:  "Солдат
партии". Солдат и есть: стой, где приказано, делай, что велят...
   Было и с нею,  все  было:  куда  угодно,  подальше  бы!  Не  пустили.  На
повышение двинули. "Кадрами, - сказали, - разбрасываться не будем..." Теперь
вс„, захлопнулась крышка: опыта с  каждым  годом  побольше,  цена  работнику
повыше...
   - Все. Свиридова! - сказала Михеева -  таким  тоном,  что  Варька  поняла
сразу: разговор действительно весь. - Кадрами разбрасываться не будем.
   Год предстоит трудный, сама должны понимать...
   - Я понимаю... Совестно мне!
   Варька при этих словах улыбнулась - совсем так, как при  исключении  Аси:
дескать, пусть уж товарищи извинят ее очевидную слабость...
   Не желала Аня вникать во все эти тонкости. В ее душевные  тонкости  никто
не вникает!
   - Совестно, не совестно - детский разговор. Вс„. Имеешь еще вопросы?
   - Какие же...
   Но  какой  народ  оказался  на  курсе,  какой  народ!  Миша  Заовраженко,
например. Широкогрудый, крепкий, в неизменно свежей рубашечке - не поверишь,
что живет в общежитии! - с доброй, веселой такой мордахой, в круглых  очках.
Мишук, Мишенька! На записках вместо подписи рисовал медвежонка.  Так  вот  -
посмотришь в такое лицо, как у Заовраженко, и всего человека  видишь  сразу.
Хоть садись и пиши с него роман о положительном герое современности.
   Миша полюбил Майку Костенецкую со второго курса - полюбил так, как  очень
чистые и очень цельные люди любят. Варька не раз невольно  следила  за  тем,
как Мишка, едва прозвучит звонок с лекций, срывается с места. И вот  спешат,
спешат они с Майкой навстречу друг другу, скользят, прокладывая себе  дорогу
в заполнившей вестибюль толпе,  стремятся  друг  к  другу  так,  словно  вот
сейчас, сейчас кончится запас кислорода в их легких,  -  чтоб,  соединившись
наконец вновь набрать воздуха на следующие пятьдесят минут лекций.
   Мише Заовраженко Варя специально говорила, сама не  веря,  что  достигнет
чего-нибудь, так, для очистки совести:
   - Возьми заявление свое, не езжай. Честное слово, управятся без тебя...
   Он только головой мотал:
   - Не могу я.
   - Умрешь ты без Маечки своей.
   Миша улыбался жалобно. Что он мог сделать! Он руки бы себе поотрубал ради
Маечки,  подвиг  бы  небывалый  для  нее  совершил,  но  личное  предпочесть
общественному - так это все называлось бы! - даже мысли  подобной  не  могло
быть у такого человека, как Миша.
   Личное - и общественное! О личном не только говорить - и  думать-то  было
зазорно. Эта проблема с детских пеленок была решена: не  для  личного  такие
люди, как Миша, рождались на свет!..
   И  вот  они  стоят  на  перроне,  люди,  пренебрегающие  личным,  -  Миша
Заовраженко и Майка Костенецкая. В лицах ни кровиночки, держатся за руки, не
сводя друг с друга глаз, улыбаются дрожащими губами.
   А вокруг - что творится вокруг! На перроне ступить негде, - кажется, весь
институт пришел проводить  добровольцев.  Гремят  трубы  духового  оркестра,
заглушают бессмысленные слова прощания, окрики, смех,  даже  песню,  которую
поют девчонки  вокруг  признанного  институтского  хормейстера,  географа  с
четвертого курса, - он улыбчиво и в то же время серьезно дирижирует  ими  на
прощанье с вагонной подножки.
   Варька торопится вдоль низко вдавившегося в платформу состава.  В  толпе,
где мелькало сизое от проросшей с  утра  щетинки,  смеющееся  лицо  Спартака
Гаспаряна,  разглядела  несчастную  Женьку:  Женька  строптиво  отвернулась,
встретив Варюхин взгляд.
   Целое дело! Варя пробилась к  ней,  обняла,  на  миг  прижалась  щекой  к
Женькиному плечу:
   - Не сердись, не надо.
   - Никогда тебе этого не прощу! - горестно ответила Женька.
   Потому что это Варя настояла, чтоб Женьке вернули ее заявление:  девчонка
только ходить начинает заново - мало ли что может случиться на краю земли!
   - Я же молчала,- напомнила Варька.- Я  ни  слова  не  говорила,  пока  не
выяснилось, что Дальний Восток.
   - Все равно!
   - Михрютка ты! - это было любимое Варькино ругательство -  "михрютка".  -
Вместе останемся...
   Женька не слушает. Не до Варьки ей сегодня - и правильно:  люди  уезжают.
Вон  Спартак  уезжает,  любимый  Женькин  дружок.   Варя   постояла   рядом,
посмотрела, как крутится в обступившей  его  толпе  некрасивое,  милое  лицо
Спартака, поспешила дальше.
   Радующимся взглядом скользнула по сутуловатым плечам Глеба  Масленникова:
пришел-таки провожать,  чертушка!  Говорил:  "Не  приду,  глаза  бы  мои  не
смотрели, безобразие это все..." Что ему, спросить, безобразие? Вечно  несет
абы что!..
   Крупные, сильные  руки  Глеба  обнимают  теснящихся  к  нему.  польщенных
девчонок. И Варя, не желая  того,  невольно  отмечает,  что  беленькая  эта,
Глебова однокурсница, не едет никуда,- вовсе незачем  ее  так  вот  особенно
обнимать.
   Гремят, гремят трубы, и в реве их не  слышно  ни  паровозных  гудков,  ни
звуков вокзального колокола. Мягко трогается состав. Двигается за признанным
институтским хормейстером толпа провожающих, "...Три танкиста,  три  веселых
друга..." - обдает на миг Варьку в  грохоте  бесчувственных  труб.  Во  всех
окнах, во всех тамбурах - лица, лица, улыбки, торопливые  взмахи  рук.  Миша
Заовраженко,  вцепившийся  в  поручни  последнего  вагона,   изогнулся   над
рельсами, словно изготовился к прыжку.
   - Осторожно, эй! - испуганно восклицает  Варька.  Не  слышит  он.  Состав
изгибается, скрывает его из глаз. Кто-то сослепу натыкается на Варю, и  она,
обернувшись, крепко охватывает рвущуюся за поездом  Майку,  прижимает  ее  к
себе. Майка  смотрит  вслед  поезду  ничего  не  видящими,  сухими  глазами,
беззвучно шепчет что-то.
   - Ты что?
   - Не хочу,- говорит Майка, не глядя на Варю.- Нельзя так. Не хочу.
   Гуляет над быстро  пустеющим  перроном  холодный  осенний  ветер,  несет,
завивает под ногами истоптанные цветы, конфетные бумажки, всякий вздор.
   3. СНОВА ПОЯВЛЯЕТСЯ ФИМА
   - Вот мы и начали отдавать, наше поколение, - задумчиво говорит Женька. -
Ведь только брали, надоело даже, а теперь, слава богу, отдаем...
   Они сидят в большой, спартански обставленной комнате -  Женька,  Маришка,
Фима. Просто сидят и ждут.  когда  придут  Фимины  гости.  Фима  только  что
приехал издалека, насиделся на таежных радиоточках. Одиночества хлебнул, как
он сам выражается, "вот  так,  под  завязку",  а  теперь  жаждет  дружеского
общения. Софья Евсеевна гостит у старшего в Ленинграде,  должна  со  дня  на
день приехать, и принять гостей помогают Фиме Маришка и Женька.
   Отдавать они начали, милые!.. Фима отдает, сколько себя помнит.  У  него,
наверное, нет воображения, он не представляет себе иной жизни.
   Готовился экспортировать революцию. Готовился  к  смертельной  опасности,
вести бои на улицах чужих городов. Закалял свою душу, чтоб  ни  слова,  если
придется, не сказать проклятым фашистам.
   Все получилось не так, как он предполагал. В один прекрасный день  школу,
где он учился, перетряхнули; с бывших курсантов взяли подписку, что  они  ни
за что никому  никогда...  Стало  известно,  что  компартия,  считавшаяся  в
Коминтерне сильнейшей, во главе со своим ЦК изменила  рабочему  классу.  Вся
она разоблачена, арестована, и Коминтерну в самый разгар борьбы  с  фашизмом
ничего другого не остается, как перетряхивать свои зараженные изменою кадры.
   Так что крестись, Фима,  и  днем  и  ночью  крестись,  что  не  взят  под
подозрение,  не  находишься  под  следствием,  не   сидишь   в   тюрьме,   а
всего-навсего работаешь  радистом  на  прокладке  известной  на  всю  страну
магистрали. Еще не каждому и доверят: сидеть в  окаянной  глуши,  ждать,  не
набредет ли медведь, не зарежут ли походя беглые урки...
   "Вот и пошли отдавать!" Они и приблизительно не представляют, девчоночки,
как многое мы отдаем, - неведомо зачем, запросто,  взбесившейся  собаке  под
хвост!..
   А Фима приехал в отпуск - и ахнул: чуть не  половина  комнат  в  квартире
опечатана. Нет Ковалевских, ни Миши, ни Веры, нет Володи, с которым не  один
вечер просидел Фима, монтируя радиоприемники новейших систем, нет Рахмета  с
его восточной походкой.
   Женька когда-то говорила: "корабль". Корабль и есть - тонущий! Кто  и  не
арестован - бросился бежать, обмениваясь куда угодно, на что угодно,- крысы,
почуявшие несчастье. Совсем другие  лица  появились.  Вместо  интеллигентных
Берингов - шумная татарская семья, то и дело расстилающая матрацы  по  всему
коридору, чтоб днюющая и ночующая родня могла  отлежаться  после  выпивки  и
сытной закуски. Появилась  блаженная  Серафима  и  ее  вечно  пьяный  шофер.
Появились какие-то торгаши  с  Домниковки,  заслуженные  пенсионеры.  Одному
такому заслуженному распечатали комнату Гончаренков, он объяснил: за то, что
Зимний брал. Даже бывшая помещица появилась. Живет в маленькой комнатке  при
кухне, где  прежде  жила  первая  жена  Володи  Гончаренко,  -  в  комнатке,
увешанной собственными портретами под большое и малое декольте, заставленной
сундуками и баулами со старорежимным хламом. Кособокая, тихонькая, -  только
ее не хватало для комплекта! Фима к  ней  специально  заходил  -  подивиться
многообразию жизни. Бушуют квартирные страсти, пробегают по коридору женщины
с кастрюлями, - с такими лицами, словно только что на кухне,  за  их  спиной
свершилось чудовищное преступление.  Никакой  это  не  корабль,  кончено!  -
грязная, запущенная коммунальная квартира, каких в Москве множество. Не  мог
Фима думать, что все его исчезнувшие соседи враги: все - нет!.. Нагляделся в
тайге на безропотно  вкалывающих  доходяг,  преданных  советской  власти  до
конца, как бы она их ни мучила!..
   И думал Фима о происходящем приблизительно то же, что  и  большинство  из
них думало: измена. Чудовищная измена - в самом сердце партии, под  боком  у
доверчивого  и  неосведомленного  вождя.  "Нам  нужны,  -сказал  Сталин,   -
партийные руководители нового типа", - не для того же  сказал,  чтоб  кто-то
толковал теперь эти слова по-своему! Не для того, чтоб  "ненужным"  оказался
Миша Ковалевский или, того чище, бесхитростная Вера, а  необходимым  позарез
этот, толстомордый, из комнаты Гончаренок!..
   Вот и  в  систему  Коминтерна  проникла,  очевидно,  измена,  -  и  не  в
сильнейшей компартии, может  быть,  была  она,  а  там,  где  эту  компартию
вылавливали и разоблачали. Очень страшно было об  этом  думать.  Потому  что
позволь себе думать так - и объяснимы будут участившиеся .в последнее  время
провалы и то, что лучших работников вылавливали уже  при  переходе  границы.
Позволь себе думать так, и вдруг придет в голову, что и Мэри - может быть! -
погибла не от фашистской руки...
   Не заходил Фима так далеко. Отшатывался от неизбежных логических выводов,
как  от  закрытых  дверей.  Нет  ничего  страшней  приведенной  в   движение
человеческой мысли. Тлеющий бикфордов шнур:  додумаешь  до  конца  -  и  все
полетит к чертовой матери!..
   Не мог он этого себе позволить. Стиснуть зубы, твердо знать, как и всегда
знал: главное направление - верно.
   И конечно, ни слова этим младенцам! Никому  ни  полслова.  "Лес  рубят  -
щепки летят", - кажется, так принято сейчас говорить?  Неизбежна  схватка  с
фашизмом. Разобьем фашизм - вот  тогда,  на  свободе,  во  всем  разберемся.
Так-то, дорогие товарищи!..
   Вот это, последнее, Фима уже вслух  говорил  -  в  ответ  на  легковесные
девчоночьи  высказывания:  многовато,   Фимочка,   щепок,   нужен   все-таки
индивидуальный подход... Смотри пожалуйста, думают что-то такое: он  считал,
что совсем младенцы - не думают ни о чем...
   "Разобьем фашизм - разберемся!" - вот что Фима  отвечал.  То,  что  щепок
многовато, - этому не поддакивал, а ведь мог бы! О чем-то говорил, о  чем-то
привычно молчал, - нельзя  иначе,  партийное  доверие  обязывало,  партийный
билет.
   - Вот  так,  дорогие  товарищи,  -  заключил  он  и  выразительно  поджал
длинноватую верхнюю губу.
   Девчонки развеселились на его "дорогие товарищи" - этим палец покажи.
   - Нам с Маришкой - "дорогие товарищи"! - смеясь, восклицала Женька. - Ну,
ты даешь! Как на митинге...
   Маришка тихо улыбалась. И Фима ответно усмехнулся. Вот почему его  тянуло
к этим девчонкам - к Женьке Семиной и ее подружкам: он с ними  словно  сотню
лет сбрасывал.
   - Ладно, - примирительно сказал он. - Много  лишнего  треплете,  не  надо
бы...
   - Мы же - с тобой! - удивилась Женька. - Мы же не враги, ты знаешь...
   - Все равно - не надо.
   Фима все поглядывал на Маришку, на чистый, точеный профиль,  подчеркнутый
мальчишеской стрижкой, на высокую грудь. На голубую жилку под  кожей  -  эта
жилка  ему  по  ночам  снилась.  Чем-то  Маришка,  вот  эта,  повзрослевшая,
напоминала Мэри, - только, может. Фима придумал  это  все  -  в  монашьей-то
жизни! Это ведь только глаза у него - навидавшиеся, старые...
   Что сделать -  сказать,  объясниться?  Вчера  попробовал  было:  "Женщину
напоминаешь одну..." Маришка взглянула испуганно, как на дежурного  пошляка,
привязавшегося в трамвае. Не поверила. На что  ей  потасканный  черт!  Вечно
шушукается с Женькой, мальчишек вокруг них - лес непролазный... Словно  Фима
только для того и приехал - грустить смиренно! Дни - считанные.
   Один из этих  считанных  дней  кончался.  Быстро,  по-осеннему,  темнело.
Пришли Леня со своей Региной, Семен с Константином -  друзья  по  тем  самым
годам. Самые нужные на свете люди: можно с ними о Мэри молчать.
   Вечер шел - лучшего Фиме не надо, о  таком  вечере  он  в  тайге  мечтал.
Хохотали. Пели песни, пили какое-то дурацкое вино, от  которого  не  пьянели
нимало. Хлопцы за Маришкой н Женькой ухаживали,  те  дурили,  -  кокетничали
вовсю. Танцевали под патефон - патефон Леня и Регина принесли. "У самовара -
я и моя Маша..." - собачья чушь, старина непролазная!..
   Фима больше всех дурачился. Танцевал с Региной, Маришкой, даже  с  Костей
пробовал. "Ах, извините",  -  говорил  ему.  Или  -  "очень  прошу  вас...".
Восторженно руками всплескивал.
   Женька не танцевала, конечно, посиживала в сторонке. Фима подсел к ней:
   - Тебе хорошо?
   - Очень. Ребята такие милые.
   - Тебе нравятся? - Фима недвусмысленно гордился своими друзьями. - Ты еще
не знаешь их...
   - Словно всю жизнь знаю!
   - Ну, ты умница...
   Фима тут же сорвался, потому что раздались звуки  тоже  старого  и  очень
томного танго, - под такое танго только и дурачиться! Торопливо поцеловал  у
Женьки руку. Та засмеялась:
   - С ума сошел!
   Фима  подхватил  Маришку,  стал  прогибать  под  звуки   танго,   зверски
поворачивать вокруг себя. Маришка танцевала плохо - кисла  от  хохота.  Фима
был очень доволен.
   Никакого  трагизма,  дорогие  товарищи!  Не   понимают   они,   вчерашние
школьницы: надо в семи котлах вывариться, в семи водах выкупаться, чтобы так
вот радоваться каждому подаренному беззаботному дню.
   4. МАРИШКА ВЯЗЕМСКАЯ
   Мариша и сама не заметила, как обогнала всех  своих  школьных  товарищей:
одна из всего класса стала самостоятельным человеком.
   Что  мы  знаем  о  себе?  Думалось  всегда:   несчастная   я,   неумелая,
бесталанная... А ведь откуда что взялось! Маришка себя  не  узнавала,  когда
устремлялись на нее ребячьи глаза. Когда твердо знала: она всех нужнее - она
одна может сейчас рассказать об убийстве Цезаря или о трех походах  Антанты.
И одна по-настоящему хочет, чтоб десятый класс, которым она руководит,  стал
хорошим и дружным классом - не хуже того, который сама Маришка в свое  время
кончала.
   Она еще в школу входила, еще только приближалась  к  классу  по  длинному
коридору, еще только слышала вдали: "Атас, Мариша!" - а  у  нее  уже  словно
лампочка внутри загоралась. Они так и кричали:  "Атас,  Мариша!"  -  "Марина
Григорьевна" у них получалось плохо.
   Она бы, может, и сама не поняла, как все это важно для  нее  и  насколько
она стала богаче и увереннее в себе, если б ее не вызвали однажды  в  райком
партии: преподавала Маришка в одной из подмосковных школ. Сказали:  "Ну  вот
что, Марина ("Марина Григорьевна" и в райкоме получалось плохо),  решили  мы
тебя из школы забрать, бросить на комсомол, у нас там людей не хватает..." -
"Да вы что!" - воскликнула возмушенная Маришка. Твердо знала, что не уступит
ни за что - пусть на костер  волокут,  пусть  даже  вовсе  исключают  -  так
сказала: "Да вы что!" - потом самой было смешно. Вспомнила вовремя:  "Должна
я знания свои закреплять,  нет?  Меня,  государство  четыре  года  учило..."
Отвязались, пронесло.
   Какое это счастье: входишь в класс, как в воду, - по грудь, по плечи,  по
горлышко. Потом и вовсе: накрывает с головкой.  Как  и  кому  объяснить  это
чувство? Бедная, неумелая, бесталанная Маришка - она и сама не понимала, что
это - талант!..
   Смешная, неожиданная ее жизнь! Ребячьи провожанья - гурьбой до платформы,
тихие разговоры наедине. Иногда - записки в портфеле: "М. Г: Я  вас  люблю".
Или  -  осторожные:  "...любовью  брата  и,  может   быть..."   Классическую
литературу читают. Из Маришки  никак  не  получался  солидный,  бесстрастный
педагог: взволнованно смеялась, получая эти записки.
   А как хотелось настоящей любви! Как мечталось: детская головенка у груди,
мужская растроганность, мужская забота...
   Но Маришке не везло - все получалось невпопад. Володьку поднесло  было  -
отнесло. Он хоть не обижает, Володька