вочкам  завести
альбомы: "Соня - роза. Соня - цвет. Соня  -  розовый  букет.  Соня  -  лента
голубая. Соня - кукла из Шанхая..." Соня  была  самая  послушная  в  классе,
потому и альбом у нее был самый лучший. А Митька взял  у  Сони  хваленый  ее
альбом с переводными картинками на каждой  странице  и  под  самой  красивой
картинкой - старинный замок и  перед  ним  лебеди  на  пруду,  -  под  самой
красивой картинкой написал: "Это все чипуха.  Мытищин".  И  что-то  нагрубил
Каролине, когда та принялась его за это ругать. И  тогда  Каролина  схватила
его за плечи и начала трясти и раза два стукнула головой о стенку. Больно не
было, только обидно очень. Митька запомнил это,  он  еще  никому  ничего  не
забывал.
   А в четвертом классе появилась золотоволосая Нина Константиновна,  добрая
и веселая и такая красивая, что глаз не отведешь. Ребята на уроках каждое ее
слово как сказку слушали. И Митька со стыдом писал во  всех  тетрадках,,  на
промокашках везде: "Н. К", - и очень  приходилось  потом  пачкать,  чтоб  не
видно было, что написано. И Нина Константиновна расстраивалась,  что  в  его
тетрадках такая грязь. А Митька  очень  старался.  Он  даже  грубил  иногда,
потому что ему стыдно было, как он старается. И на всех собраниях  отмечали,
какой он старательный и способный.
   Они тогда месяца два, что ли, одну тему проходили - "небо", и  на  уроках
русского, и на арифметике, по всем предметам - только "небо"! И Митя работал
в бригаде "Планеты". А в конце темы Нина Константиновна собрала родителей, и
Митька  от  лица  всей  своей  бригады  делал  доклад  о  планетах.   Ребята
подготовили красивые таблицы из цветной бумаги, Митька с указочкой от  одной
таблицы к другой похаживал, - i?aiu хороший, говорят, получился доклад. Отец
на собрании сидел притихший, на Митьку странно  так  глядел,  исподлобья.  А
когда все кончилось и родители, довольные. окружили Нину Константиновну,  он
протиснулся вперед и дольше всех, с чувством, тряс ее руку:
   - Спасибо вам большое от трудящегося человека!..
   Митька никогда еще  своего  отца  таким  не  видел.  Нина  Константиновна
улыбнулась:
   - Мы здесь все трудящиеся.
   А потом был пятый класс. Уже не стало Нины  Константиновны.  Стало  много
учителей сразу - и все  разные:  были  хорошие,  вроде  Евгения  Львовича  и
Натальи Борисовны, а ведь были и плохие. Но отец никак не желал считаться  с
тем, что учителя, в общем-то, разные, и что в классе вечная буза,  никак  не
сосредоточишься, и что Митька вовсе не такой способный, есть и способнее, он
и так старается изо всех сил. Отца после того доклада о планетах  ни  в  чем
нельзя было убедить.
   И Митька ужасно нервничал. Потому что хорошо некоторым,  они  с  воздуха,
что ли, все хватают... Тот же Ишка Остоженский. В нулевом  и  первом  классе
Митька его за руку в школу водил, его Ишкины родители  об  этом  по-соседски
просили. Ишка пухлый был и неповоротливый, и  рассеянный  -  за  него  вечно
боялись, что он под трамвай попадет. За Митьку никогда никто  не  боялся.  А
сейчас Ишка вон какой стал! И между прочим, дурака  валяет  не  меньше  всех
остальных  в  классе,  а  спросит  учитель  -  пожалуйста!  -   Остоженский,
оказывается, все слышал,  все  знает.  Или  Костька  Филиппов,  его  дружок,
гениальный математик. Или Серега Сажин. Всех этих зазнаек Митька терпеть  не
мог.
   Еще он очень девчонок невзлюбил в последнее время: пискухи!  Сами  так  в
глаза и лезут с этими своими "буферами", а притиснешь какую-нибудь или  руки
вывернешь, - сразу и обида, и слезы, и противный Митька, и  не  знаю  какой.
Нравилась ему, пожалуй, только Надька Драченова. Он иногда бросал ей  грубо:
"Ты  бы  причесалась,  что  ли",  потому  что   волосы   у   Надьки   просто
необыкновенные были: когда она причешется, ложились крутой  золотой  волной.
Надька об этом забывала как-то, ходила раскосмаченная, не на что  взглянуть.
E Митька в глаза называл ее "коровой". Вот как  Нине  Константиновне  грубил
когда-то, так и Надьку "коровой" называл - со стыда. А Надька не  обижалась.
Надька была совершенно уверена в том, что все равно она мальчишкам нравится,
и пусть позлятся, подумаешь, корова так корова.
   А в шестом классе пришла Клавдюша и всех разбила на бригады, И  в  классе
все сели бригадами. Митьке очень повезло, потому что он попал с  Надюшкой  в
одну бригаду и на уроках сидел сзади нее и все приставал  к  подружке  ее  -
тоже ничего,  между  прочим,  -  к  Тосе  Жуковой.  Тоська  все  удивлялась:
"Ненормальный какой-то". А Митьке одно было нужно - чтоб Надька обернулась и
сказала: "Ну что ты к ней пристаешь?" -  и  двинула  бы  его,  что  ли,  как
следует. Надька запросто могла двинуть, силушкой бог не  обидел,  ее  только
довести надо.
   А учиться сразу стало легче: один за всех, все за одного.  Митька  взялся
за всю бригаду  отвечать  биологию.  Он  вообще-то  конником  мечтал  стать,
красным командиром, но биология ему как раз давалась. И после уроков  Митька
оставлял свою бригаду, потому что он, кроме всего прочего, был бригадиром, -
недаром  у  него  "организаторские  способности"  отмечали.  Оставлял,  чтоб
объяснить бригаде расположение органов и  устройство  скелета.  Говорят,  он
очень хорошо про скелет объяснял. Он так насобачился по этому  скелету,  что
его даже из других бригад просили рассказать. Даже Костина  бригада  просила
иногда.
   Вот тут и подумаешь! Подумаешь, что приятнее - просто ли загнать  Филиппа
в угол  и  со  смехом  смотреть,  как  он  драгоценную  свою  голову  руками
прикрывает, гений дерьмовый, - или так, как  сейчас,  столпятся  все  вокруг
скелета, и Филипп, и Ишка Остоженский, и Сажин, а Митька им всем про  скелет
рассказывает. Слушают, ничего, даже записывают за Митькой что-то такое.
   Очень Митька полюбил оставлять свою бригаду. Мальчишки из  других  бригад
топчутся, медлят, Виду не показывают, что, между  прочим,  Надюшку  ждут.  А
Митька оставит свою бригаду - все, его власть! Надька без его  разрешения  и
двинуться-то не смеет. И провожает ее в конце концов он. То есть не то чтобы
провожает,  если  по-честному,  -  просто  она  раньше  его  сворачивает   с
Калязинской в один из тупиков. Но получается все-таки, что он  ее  вроде  бы
проводил.
   3. ЧУДО ТРИДЦАТОГО ГОДА
   Он был, конечно,  чудак,  Сажица.  Словно  не  было  ему  додано  простых
человечьих чувств. Но то, что он знал, - он знал; в этом можно было на  него
положиться.
   И сейчас именно он был в центре внимания. Они шли, четверо мальчишек,  по
улице, то и дело поглядывая на серое осеннее небо, потому что на Центральный
аэродром они  после  шести  уроков  уже  опоздали,  наверное,  а  знаменитый
германский цеппелин должен был появиться над городом  с  минуты  на  минуту.
Неразговорчивый обычно Сажин сейчас говорил охотно и много, слегка улыбаясь,
потому что ему очень приятно было все это знать и об  этом  рассказывать:  о
том, чем в принципе отличается наш дирижабль "Комсомольская правда", на  той
неделе поднявшийся над столицей и продержавшийся в воздухе чуть более  часа,
от этого гиганта, не далее как в прошлом  году  облетевшего  земной  шар,  а
сейчас пролетающего рейсом Берлин - Москва и обратно.
   - Подумаешь, вокруг земли облетел, -  не  сдавался  Жорка  Эпштейн.  -  С
посадками-то! - Жорка терпеть  не  мог,  когда  родной  его  Советский  Союз
уступал кому бы то ни было первенство.  -  Главное  -  в  воздух  подняться,
правда, Ишенция? Остальное - буза.
   - И Северный полюс - буза?  -  сердился  Сережа  Сажин.  -  Амундсен  над
Северным полюсом - это тоже буза?
   Сажин тоже не любил, чтоб Советский Союз кому бы то ни было и в чем бы то
ни было уступал, но техника есть техника, против  этого  не  попрешь,  перед
техникой Сергей  Сажин  снимал,  так  сказать,  шляпу.  И  если  Европа  нас
обогнала, так он полагал, нужно говорить, что обогнала, а не валять дурака.
   - А то еще Нобиле был! - неопределенно сказал  Ишка  Остоженский.  I?inoi
так сказал, чтоб позлить Сажицу, и  Жорка  даже  хохотнул  от  удовольствия,
потому что неудача Нобиле была у всех на  памяти,  и  московских  школьников
восхищал,  конечно,  не  империалист  Нобиле,  но  наш  героический  ледокол
"Красин", спасший погибавший нобилевский экипаж. Сажин огорченно воскликнул:
   - А вы как думали?.. На Север летать - это шутка, да? Шутка?..
   Ишка шел рядом с Сажицей с  выражением  насмешливого  превосходства,  тем
более отчетливым, что о современном дирижаблестроении он ничего не  читал  и
не знал, в общем-то. И за Сажицей увязался сегодня не потому, что так уж его
все это интересовало, - увлекло его то неяркое воодушевление, которое с утра
светилось в худом, суховатом Сережкином лице. Очень он был  любопытен  Ишке,
Сергей Сажин, как,  впрочем,  любопытны  были  ему  все  на  свете  люди,  и
симпатичен, что ли, с этой своей  сухостью  и  категоричностью,  за  которой
умница Игорь без труда прочитывал то, что не мог бы еще  объяснить  словами:
хорошо замаскированную душевную уязвимость.
   Вот и Филиппов принужденно тащился за всеми  вовсе  не  из-за  цеппелина,
хотя и цеппелин его, в общем-то, интересовал. Но цеппелин можно было увидеть
и из окна читальни, а Костю в читальне  имени  Каляева  ждала  интереснейшая
книга, на которую он невзначай натолкнулся, -  "Опыты"  Монтеня;  тот  самый
выдающийся  ученый,  посрамляющий  Митьку  Мытищина  и  других,  должен  был
прочесть многое за пределами  школьной  программы!  И  вот  Костя  молчаливо
тащился сейчас за товарищами, потому что так случилось, потому  что  ребята,
разговор, - Костя и сам не понимал, как остро во всем этом нуждался. К  тому
же то не слишком многое, что Сажица знал,  знал  он  действительно  неплохо:
жесткая  конструкция,  мягкая,   полужесткая,   работы   Циолковского,   шар
Монгольфье...
   - И все-таки непрактично, по-моему, - все с той же улыбкой превосходства,
но вовсе не уверенно сказал Игорь. -  Такая  громадина  -  один  ангар  чего
стоит!
   - Эллинг! - ревниво поправил Сажин.
   - То ли дело ракета - вжик! - вставил и Жорка Эпштейн, но на  Жорку  даже
не оглянулся никто, потому что ничего он про ракеты не знал, так,  трепался.
Про ракеты опять-таки кто мог рассказать? Сажин.
   Мальчики шли, размахивая школьными сумками, по узловатой, тесной  Лесной.
Трамвай гремел по  рельсам,  оглушительно  лязгал,  пугал  ломовых  лошадей,
возчики с руганью отжимали хрипящих лошадей к тротуару.  По  краю  тротуара,
отрешенный  от  всей  этой  ругани  и  суеты,  шел,   словно   прогуливаясь,
малорослый, черный до глаз  человек,  лениво  постегивал  кобыленку,  весело
кричал, ворочая белками: "А вот - углей!" - перекрикивал и лязганье трамвая,
и тарахтенье телег по булыжнику. Он и не думал, конечно,  черный  этот,  что
сейчас над ним i?ieaoeo чудо тридцатого года, воздушный гигант, цеппелин!..
   Лесная кончилась, уперлась в первую  Тверскую-Ямскую.  Трамваи  с  Лесной
поворачивали вправо и, словно подбираясь  всем  телом,  оглушительно  звеня,
устремлялись  под  Триумфальную  арку;  так  крокетный  шар  на  просторной,
казалось бы.  площадке  направляется  игроком  в  наиболее  труднопроходимое
место.
   Горбатая площадь за Триумфальной аркой, мощенная булыжником,  исчерченная
рельсами, была совершенно безлюдна, только по краям ее, как пена у портового
причала,  вскипала  под  стенами  Александровского  вокзала   толпа:   лютые
мешочники, крикливые молочницы со своими бидонами, суетливый командировочный
люд. Через толпу от пригородной платформы  протискивались  в  тусклых  своих
лохмотьях  цыгане,  погромыхивая  бубном,   вели   в   поводу   ко   многому
притерпевшегося,  виляющего  пыльным  задом  медведя.  В   толпе   запоздало
шарахались от медведя, испуганно ругались:
   - Сдурели! Куда прете на людей? Все-таки медведь, не собака...
   Вот и эти, вокзальные, ничего не знали про цеппелин!,.
   Рявкая  клаксонами,  прошли  два  правительственных  лимузина  -  оба   в
направлении Центрального аэродрома.
   - Ничего не увидим! - заволновался Сажин. - Пошли на мост!
   На мосту людей тоже было немало, но они были другие, чем  на  площади,  -
интеллигентно  выжидающие,  молчаливые,  -  все  те,  кто  отчаялся  вовремя
добраться до Центрального аэродрома.
   Все они задвигались - почти сразу, - стали собираться кучками, показывать
друг другу куда-то вперед и вверх. Ребята замерли: вот оно! Как  изображение
проступает на пластинке, в мутном небе, как в проявителе, отчетливо и быстро
проступили очертания громадного воздушного корабля. Он шел прямо на них, шел
бесшумно,  стремительно,  сильным,  скользящим  движением,  словно  рассекая
грудью невидимые волны. И вдруг, словно только того и ждал, пока  кто-то  из
гондолы разглядит остолбеневших  наших  мальчишек,  словно  только  для  них
одних, стал поворачиваться, медлительно, горделиво,  повернулся  всем  своим
сигарообразным телом, серый на сером, жемчужно поблескивающий, видный весь -
до опознавательных знаков на борту: черные цифры и какие-то немецкие  буквы.
И все, кто был на мосту, замахали руками, закричали "ура".  И  мальчишки  из
Первой опытной тоже замахали руками и тоже  закричали  "ура"  -  не  слишком
громко, чтоб в общем шуме могли затеряться отдельные голоса. И Ишка даже  не
закричал поэтому, а просто сказал: - Ура! Да здравствует двадцатый век!..
   И усмехнулся - на тот случай, если  слова  его  прозвучат  по-мальчишески
неуместно и глупо: достоинством своим по молодости лет Игорь дорожил больше,
чем прямым и непосредственным изъявлением чувства.
   4. КОРАБЕЛЬНАЯ ВАХТА
   Все три окна в комнатах Семиных, как уже было сказано, выходили на  биржу
труда, и ни к одному нельзя было подойти свободно:  все  пространство  перед
окнами было занято письменными столами. Женька смеялась: совсем как в сказке
о трех медведях: большой - у отца, поменьше -  у  мамы,  еще  поменьше  -  у
Женьки. Даже Димке, который и писать-то  еще  не  умел,  купили  по  случаю,
впрок, неуклюжую складную парту.
   Маминому столу, именно из-за этой парты, места  у  окна  не  хватило,  он
стоял сзади,  в  спину  отцовскому,  совсем  как  в  учреждении.  В  комнате
родителей, несмотря на это,  было  очень  уютно,  особенно  вечерами,  когда
зажигались обе настольные лампы. Можно было забраться  с  ногами  на  диван,
укрыться маминым теплым платком и читать книги, которых и на стеллажах, и  в
шкафу,  и  на  стульях  было  великое  множество:  Илья  Михайлович  не  мог
равнодушно ходить мимо книжных развалов. Иногда он сам читал вслух - Чехова,
Мамина-Сибиряка,  Короленко,  -  читал  с  удовольствием,  артистично,  чуть
помогая себе крупной, красивой рукой, улыбаясь автору, словно старому другу,
оба они с автором юмор чувствовали отлично.
   Очень Женька любила такие вечера. Но, увы, чаще ее вызывали  сюда,  когда
она меньше всего этого ждала, и от самого тона, каким  ее  вызывали,  сердце
Женьки  тоскливо  сжималось:  опять!  Чувство  юмора  и  эта   артистическая
взвешенность - все изменяло отцу, когда дело  касалось  Женьки:  отец  легко
раздражался, а в раздражении необыкновенно искусно подбирал  какие-то  такие
слова, которые, может быть, и выражали его мысль предельно точно, но  ранили
болезненно и надолго. И Женька,  насильственно  вырванная  из  беспечального
существования, в котором она всех любила и  ее,  казалось  бы,  любили  все,
вдруг узнавала, что она, в  сущности,  такое:  самодовольная  эгоистка,  бог
знает кто . Было у отца еще и такое неприятное  слово  -  "эгоцентрик".  Оно
значило, что даже тогда, когда Женька вовсе не эгоистична, а наоборот, добра
и самоотверженна на диво, даже тогда она, видите ли,  нехороша,  потому  что
занята - это просто несчастье какое-то! - даже тогда занята  преимущественно
собою.
   И Женька положа руку на сердце считала, что если все эти  разоблачения  и
разносы и есть то самое, что называется родительской любовью, то бог с  ней,
в общем-то - можно прожить и без родительской любви: не надо  Женьке  ничего
хорошего, потому что сил нет выносить плохое. Оставили бы ее, что ли, такою,
как она есть, -  эгоцентриком,  эксцентриком,  как  там  еще?  -  кому  она,
собственно, мешает?.. "Господи. - малодушно думала  Женька,  -  сделай  так,
чтоб папа уехал - надолго! - а чтоб мама осталась..." Это  просто  несчастье
какое-то было - так она полагала, что добрая, тихая, заботливая  ее  мама  -
мама Женьку абсолютно устраивала -  полюбила  когда-то  такого  невозможного
человека, как отец.
   Женька вся сжималась, когда слышала за стеной его тяжелую поступь. Была у
отца такая привычка: ходить и ходить по комнате, когда он о чем-то думал,  -
даже ковер не приглушал размеренных его  шагов.  Меленько  дрожала  в  шкафу
посуда. Все бывшее общежитие чаеразвесочной Перлова  скрипело  всеми  своими
половицами,  когда  профессор  Семин  ходил  и  думал,  -  наверное,   и   у
Ковалевских, и у Берингов было слышно.
   Вот так и сейчас: подрожало-подрожало в шкафу. потом отец вышел  вдруг  и
сказал: "Женечка, пойди-ка сюда".  Что  там  еще  случилось?  Женька  быстро
сунула разрозненные выпуски "Месс Менд", которые читала, в лежащий  наготове
однотомник Гоголя: отец строго следил за ее чтением и не позволял читать что
ни попало. В чем она опять виновата?
   На столе отца лежал членский билет Женькиного тайного  общества,  -  где,
когда Женька умудрилась его потерять? Но никто не собирался ее ругать -  это
Женька почувствовала сразу. Мама сидела за своим столом, кутаясь  в  вязаный
платок, маленькая, как  ребенок,  с  этим  взглядом  исподлобья,  с  теплым,
ребячьим пробором, разделяющим надвое ее пушистые волосы.  Смотрела  она  на
Женьку с ласковой насмешкой. И под очками у отца мелькнуло  что-то  веселое,
когда он тронул лежащий на столе билет:
   - Ну и что же все это значит?
   Ничего!  Действительно  ничего,  это  Женька  запросто  могла   доказать.
Общество Тайных Собраний, или ОТС, надоело шестерым  его  членам  на  третью
неделю существования. Вот и билет, и устав придумали, и шифр для  переписки,
и даже тайный знак на руке - буквы "ОТС",  выведенные  чернилами  чуть  выше
локтя, - без этого знака на тайные собрания  не  пускали.  А  дальше  как-то
фантазии не хватило, и на тайных собраниях  делали  то  же,  что  и  всегда:
готовили  уроки  или  вместе  ходили  в  киношку.   Все   это   Женька   так
приблизительно и объяснила - не врать же! Кто входит в ОТС?  Маришка,  Миля.
Еще кто? Еще девочки. Никто нас не  научил,  кому  мы  нужны,  учить  нас...
Женька  отвечала  с  опаской:  вдруг  опять  начнется  разнос  и   всяческие
неприятности. Неприятностей не  последовало.  Отец  вдруг  спохватился,  что
пропустит передачи  Коминтерна,  и,  забыв  про  Женьку,  прильнул  к  своим
обожаемым наушникам. Кажется, можно было идти. Женька вдруг подумала,  когда
он отвернулся и склонился к приемнику, что отец ее очень красивый, хотя  это
смешно - говорить о красоте такого ужасно некрасивого и  ужасно  близорукого
человека. Женьке очень хотелось любить его, очень! Договор, что  ли,  с  ним
заключить, чтоб он не пугал, не оскорблял ее, не  сотрясал  до  самых  основ
внезапным презрением и негодованием, - нельзя же любить  огнедышащий  вулкан
или бомбу, готовую вот-вот взорваться!..
   - Я могу идти? - нерешительно спросила Женька.
   - Иди. - Это сказала мама. - Зачем вам тайные собрания,  девочки?  Вы  не
можете о своих делах говорить открыто?
   - Можем.
   - Зачем же?
   Вот так всегда: мама скажет спокойно и совсем немного,  но  всегда  очень
запоминается все, что она говорит. А педагог  вовсе  папа,  а  не  мама,  и,
говорят, отличный педагог, - чудно! А мама вовсе статистик.
   Женька выскочила из комнаты с  таким  явным  облегчением,  что  родители:
отец, которому бы  лучше  уехать,  и  мать,  которая  могла  и  остаться,  -
переглянулись с улыбкой. И Илья Михайлович сразу же выключил  радио:  ничего
нового оно не обещало. Женька правильно угадала настроение минуты:  родители