ния  к
писательству.  Это,  во-первых,  очень простые люди, вроде наших деревенских
стариков,  которые   рады-радешеньки  всякому   встречному  человеку,   умея
удовлетвориться  им,  как  искреннейшим  собеседником.  И,   во-вторых,  это
гениальнейшие  из  людей,  которые  вспоминаются  человечеством,  как  почти
недосягаемые исключения: это уже не искатели собеседника, а,  можно сказать,
вечные собеседники для всех, кто  потом о них слышал  и узнавал... О Сократе
мы ровно ничего не знали бы, если бы за ним не записывали слов  и мыслей его
собеседники -- Платон и Ксенофонт".
   Рассуждая  о  том,  что  писательство   возникло  из  неудовлетворенной
потребности иметь перед  собой собеседника, Ухтомский приходит к выводу, что
живая речь, по своему существу, дороже для человека, чем книга.
   Я  узнал в этих соображениях свою детскую неприязнь к  книге, свою пору
"до чтения", играющую в жизни незаметную, но важную роль.

2
   Но вот наступили -- и очень скоро -- первые чтения. Теперь  я знал, что
в сказках далеко не все  правда, а многое  -- неправда.  У Кота в сапогах не
было сапог, Иванушка-дурачок никогда не мчался на Сивке-бурке, вещей Каурке.
Никогда  не  существовала  пещера  Лейхтвейса, о  которой,  еще и перевирая,
рассказывал мне брат. Но  для поющей дудочки  в душе  осталось особое место.
Все было неправдой,  а она -- если  и  неправдой,  так  какой-то  особенной,
которая важнее, чем правда.
   Чем же  были для меня  первые книги --  "Серебряные коньки", "Маленькие
женщины" и "Маленькие мужчины"?.. "Княжна Джаваха" и "Леди Джен, или голубая
цапля"?  Они были  для  меня  историями,  которые кто-то  выдумал,  а  потом
записал,  потому что ему некому  было их рассказать. Не  станет  же взрослый
человек  записывать для  себя  эти  выдумки,  интересные  только  детям? Мне
инстинктивно хотелось, чтобы они были не напечатаны, не сложены из  букв, не
спрятаны в картонные переплеты, а рассказаны. Разумеется,  я  тогда не знал,
что  именно  так  и были созданы  лучшие детские книги --  "Алиса  в  стране
чудес", сказки Перро  и Андерсена. Сперва рассказаны,  а  потом  записаны. Я
убежден и теперь, что для детей надо писать именно так.

3
   Мне кажется, что главная  черта детского  чтения  --  театр  для  себя,
непреодолимая  и  естественная  склонность  к  театральной  игре.  Любовь  к
превращению  себя в  других,  начинающаяся  очень  рано, с  двух-трехлетнего
возраста, сопровождается  беспрестанной  инсценировкой, в  которой действуют
созданные детской фантазией маски.  В этом отношении дети мало отличаются от
профессиональных   актеров.  "По-моему,--писала  Комиссаржевская,--   нельзя
хорошо сыграть роль, где так часто себя  узнаешь. С той  минуты ты начинаешь
хорошо играть, когда  отрешаешься от себя и вскочишь  в изображаемое лицо, а
себя есть ли охота подавать?" ("Сборник памяти В. Ф. Комиссаржевской", 1911,
стр. 141).
   В чтении первых книг  невольно участвует эта ставшая привычной любовь к
перевоплощению. "Театр для себя" вдруг получает  свет,  реквизит, декорации,
кулисы. Начинается --  по  меньшей  мере, так было со  мной -- лихорадочное,
неутолимое   чтение.  Это   процесс,  непоследовательный,  обособленный,  не
соотносящийся с окружающим миром, шагающий через пропасти обыденности, через
машинальность  -- и через фантастические  по своей безграмотности  переводы.
Автор  -- это  характерно --  безымянен, неведом, почти безразличен:  Густав
Эмар, Фенимор Купер.  Кто стоит  за этими загадочными  именами? Жив или умер
этот писатель? Когда, с какой целью он написал свою книгу? Не все ли равно!
   Мать выписала мне журнал "Вокруг света",  но он не  очень заинтересовал
меня. Зато  от  приложений  --  это был  Виктор Гюго -- меня бросало в жар и
холод.  Мне казалось, что лучше  написать  невозможно.  Одна беда: тоненькие
книжки  этих  приложений  каждый  месяц обрывались  на  полуслове.  Господин
Мадлен, он же -- каторжник Жан Вальжан, навестив больную Фантину и собираясь
уходить,  ищет   свою  шляпу.  "Не  угодно  ли  мою?"  --  раздается  чей-то
иронический голос. Но чей? Это  можно было  узнать только через месяц. Целый
месяц я бродил, сочиняя продолжение драматической сцены.
   Но вот  пришла  пора,  когда  среди  окружавших  меня  и  могущественно
увлекавших в  разные  стороны книг я впервые стал отбирать, отличать одни от
других.
   В  беспредельности  новых  и  новых  открытий,  в  раскате  невероятных
происшествий  я  впервые  почувствовал  себя  не  чеховским Чечевицыным,  не
гимназистом, мечтающим  убежать в  пампасы, а  истинным  читателем, то  есть
человеком,  который в долгожданный  час  остается  наедине с  книгой.  Этому
научил  меня  Роберт Льюис Стивенсон, отстранив  десятки  других иностранных
писателей  с  их  привлекательными  и  все-таки почти ничего  не  значившими
именами.  У  нас  знают Стивенсона  главным  образом  по  его роману "Остров
сокровищ".  Об этой книге надо  упомянуть, потому что  Стивенсон трогательно
сказался не только в  ней, но  и в ее истории.  Для своего тринадцатилетнего
пасынка (впоследствии известного писателя) Ллойда Осборна он нарисовал карту
с пиратско-мальчишескими  названиями: "Холм Бизань-мачты", "Остров Скелета",
а потом  от имени  такого же  мальчика,  как  его пасынок,  написал роман --
пространный  комментарий к этой загадочной  карте.  Однако  те, кто прочитал
только  "Остров  сокровищ",  не   знают  Стивенсона.  Он  был  первоклассным
критиком,  эссеистом,  очеркистом и драматургом.  Многие его произведения не
вошли ни в старое  собрание  сочинений (1913--1914), ни в новое, пятитомное.
Английское издание состоит из тридцати томов.
   Почему в неудержимом разбеге детского  чтения меня остановил Стивенсон?
Потому  что  я  впервые  почувствовал   обязывающую  серьезность  автора  по
отношению к  тому,  что  происходит с его героями. Мне удалось  нащупать его
нравственную  позицию, раскрывающуюся медленно,  шаг  за шагом. За  кулисами
театра-книги  я  увидел  автора,  силу  его  власти,  направление  его  ума,
преследующего определенную цель.
   К  "Острову  сокровищ" был приложен портрет  Стивенсона -- и  в  тумане
головокружительного   чтения   мне   долго  мерещился   молодой   человек  с
распадающейся  как-то по-женски  шевелюрой, усатый, сидящий за столом, держа
перо в узкой руке,  с нежными, требовательными  чахоточными глазами. Он  мог
быть  другим.   Но  именно  он,  и  никто  другой,  приоткрыл   передо  мной
таинственную силу сцепления слов, рождающую чудо искусства.

4
   Русскую   литературу   преподавал   Владимир   Иванович   Попов,  автор
хрестоматии  "Отблески",   которой  мы   пользовались,  кажется,  начиная  с
четвертого класса. В наше время такие книги называются просто хрестоматиями,
а между  тем  нечто привлекательное,  поэтическое звучало тогда  для нас и в
самом названии "Отблески". Владимир  Иванович  был  похож  на свою  большую,
толстую, добрую  книгу,  но  похож именно потому,  что она  совсем  не  была
"хрестоматийной"  в истертом, банальном смысле этого слова. Он  понимал, что
русскую литературу совсем не надо  учить, как учат алгебру или географию. Он
понимал, что  надо учить не литературу, а литературой, потому  что в мире не
существует  более  сильного  и прекрасного  средства, чтобы  заставить людей
прямо смотреть друг другу в глаза. Смело рисковать во имя высокой цели. Быть
не только свидетелем, но  судьбой своего времени. Понимать, что захватывающе
трудное -- захватывающе же и интересно.
   Все  это  относилось  к  нравственной  стороне  преподавания  Владимира
Ивановича.  Но была и  другая. В русскую литературу я ринулся с разбега, как
верный  подданный  "Короля Самоанских островов"--так называли  Стивенсона. В
поэзии или прозе меня интересовала последовательность событий, их внутренняя
связь.  На  уроках  Владимира   Ивановича   для   меня   впервые   открылась
соотнесенность   между  литературой  и  жизнью.  В  Николеньке  толстовского
"Детства"  я узнавал себя.  Я ехал с Олениным на  Кавказ. Мой отец  служил в
Омском пехотном полку,  и  среди офицеров я  искал Вершинина и Тузенбаха,  а
среди своих  товарищей  по  классу  -- гимназистов  Гарина-Михайловского.  В
провинциальном городе,  битком набитом реалистами, семинаристами, студентами
Учительского института,  постоянно  спорили  о  Горьком,  Леониде  Андрееве,
Куприне.  Спорили   и  мы  --  по-детски,  но  с  чувством   значительности,
поднимавшим нас в собственных глазах.
   Преподавание литературы, в котором были  заложены начала  свободного ее
изучения, возвращало к прочитанному  охотой, а не силой.  Ничего окаменелого
не было для нас в Лермонтове, в Гоголе и уж конечно во Льве Толстом, кончину
которого  -- за  два  года  до  моего поступления  в  гимназию  --  я  помню
отчетливо. Мы занимались литературой  продолжающейся,  в  которой  никто  не
превращался в собственное бронзовое или каменное изваяние.
   Широко  практиковались "вольные  темы". Так,  в пятом классе  я написал
сочинение  "Иуда  Искариот  и  другие"   по  одноименному  рассказу  Леонида
Андреева, а в  другой  раз  рассказал свой сон, украсив  его  подробностями,
которые не пришли бы в голову -- так мне казалось -- даже Эдгару По.

5
   В большой комнате на втором этаже  деревянного дома  -- длинные  столы,
над  которыми  висят  керосиновый  лампы-"молнии"  с пузатыми  стеклами.  За
барьером  --  дама  в  черном  платье  с  белым  воротничком.  Она  негромко
спрашивает, что  мне угодно, и, усомнившись в моем праве на абонемент (я был
лишь немного  выше  барьера), все же  выдает  мне "Давида  Копперфильда".  Я
нахожу свободное место, раскрываю книгу -- и не могу читать. Я поражен.
   В   городе   еще  позвякивают  звоночками  двери  магазинов,   плетутся
извозчики,  цокают  по  булыжнику  копыта.  На  Сергиевской,  как  всегда по
вечерам,-- гулянье: гимназисты и реалисты в  заломленных,  измятых  для шику
фуражках  гуляют с  гимназистками по  правой  стороне улицы. (Иной год модно
прогуливаться  по  правой,  а  иной  -- по  левой.)  Шумят,  перебрасываются
шутками, смеются.
   А  здесь,  в  библиотеке,  в   полной  тишине  слышен   только   шелест
переворачиваемых  страниц.  Здесь  -- читают.  Я  -- читатель.  Мать  Давида
умирает, хотя госпожа Мордстон полагала, что она могла бы и не умереть, если
бы очень постаралась. Давид идет в школу, и, когда товарищи смотрят на него,
он замедляет шаг и делает скорбное лицо, потому что у него умерла мать, и он
теперь особенный человек, не такой, как другие...
   Так магический  диккенсовский мир навсегда связался в моем  сознании  с
ошеломившей меня серьезностью чтения. Впервые  я увидел себя со стороны. Да,
мы такие же, как все, но еще и другие. Мы  -- особенные. В городе происходит
то, и другое,  и третье. Мы не участвуем в том,  что происходит в городе. Мы
-- читатели. Мы читаем.

ПОЭЗИЯ
   Ночью,  когда  мне  не спалось, я сочинял  стихи, подражая  Жуковскому,
которого узнал прежде Пушкина и полюбил  на всю жизнь. Множество  незнакомых
слов в его сочинениях поразили и  очаровали меня. Его баллады были как будто
написаны  на  неизвестном языке. Что такое "анахорет"?  Кто такие  Эвмениды?
Почему он пишет  не "ворон", а "вран", не "берег" а "брег", не "холодный", а
"хладный"? Я никого не спрашивал,  где находится Инглигфор или Стикс,  и мне
не удалось  найти  их на  географической карте.  Однажды я спросил Сашу, кто
такой Асмодей, и он ответил:
   -- Дурак, не все ли тебе равно? Ведь это поэзия.
   Может быть, Саша был прав?
   Размышляя о сравнительном могуществе сатаны и бога, я читал "Балладу, в
которой описывается,  как  одна старушка ехала  на  черном коне вдвоем и кто
сидел впереди".
   Почти  в каждой  балладе  кто-нибудь умирал  или  кого-нибудь  убивали.
Рыцарь Роллон,  не  испугавшийся  самого  сатаны,  одолжил ему на  год  свои
перчатки и был страшно наказан -- в сущности, за простую любезность. В  двух
балладах--"Людмила" и "Ленора", странно похожих,--  жених  являлся мертвым к
невесте, потому что не мог забыть ее и после смерти. Небо карало беззаконную
любовь,  но  и законная  почти  всегда  кончалась  печально  для влюбленных.
Волшебные  предметы  --  очарованная  ладья,  нетленный  булат,   Поликратов
перстень,  Аргусов талисман -- участвовали  в балладах,  и становилось ясно,
что обо всем этом можно писать только в стихах. Недаром же стихи были так не
похожи на обыкновенную человеческую речь! Мне казалось, что поэзия требовала
какого-то тайного уговора -- все условились не замечать  ее странностей, так
же как  в  опере  артисты как  бы условились  с публикой, что  они  будут не
говорить, а петь.
   Прошло два или три года, и в моей ночной поэзии вместе с Жуковским стал
участвовать театр.
   Летом я каждое воскресенье ходил в театр,  и, хотя  в утренниках играли
второклассные актеры, о которых в нашем доме  говорили с пренебрежением, мне
казалось, что лучше сыграть невозможно.
   Как  и  поэзия,  театр был  полон  загадок. На занавесе  был  изображен
древнегреческий  бог  Пан,  безобразный,  смеющийся, с  венком  на  вьющихся
волосах.  Он сидел на  упавшем  дереве,  поднеся  флейту к губам  и скрестив
козлиные  ноги.  Перед началом  спектакля,  когда в зале становилось  темно,
раздавался  таинственный  удар  в гонг. В мелодрамах "Две  сиротки" и "Жизнь
игрока" актеры почему-то говорили  прозой, но с таким  выражением, как будто
читали  стихи. Напротив, в пьесах Островского актеры  старались сделать вид,
что они  -- обыкновенные  переодетые люди. Да и не  очень-то  переодетые!  В
Гостином дворе было сколько угодно  таких приказчиков и купцов. Отец  Борьки
Алмазова  мог,  не переодеваясь  и  не  гримируясь,  перебраться  из  своего
трактира на сцену.
   В некоторых пьесах актеры говорили то, что должен был услышать зритель,
но как бы не слышал тот, с кем они говорили. Это называлось "в сторону" -- и
они действительно отворачивались от собеседника и даже прикрывали рот рукой.
   Мне  хотелось вмешаться  в  то,  что  происходило  на  сцене.  Это было
невозможно,  и я  вмешивался  в  уме.  Я придумывал  другие  концы --  более
счастливые  или,  по  меньшей  мере,  справедливые.  Мне  хотелось, чтобы  в
"Бесприданнице" Карандышев лучше убил Паратова, а не Ларису.
   Но вот мать разрешила мне посмотреть "Орленка"  Ростана -- и все, что я
видел прежде, показалось мне скучным и обыкновенным. Как горячо сочувствовал
я Орленку,  которого  Меттерних  заставляет  забыть  своего  отца!  В  каком
восторге был от наполеоновского гренадера  Фламбо,  в  его высокой медвежьей
шапке! Как презирал безвольную  белесую Марию-Луизу, которую играла какая-то
переваливающаяся с ноги на ногу гусыня!
   После  "Орленка"  я попробовал писать  пьесы  в стихах,  и  хотя у меня
ничего  не  получалось,  все  равно  это  было  интересно.  Некоторые  слова
соединялись сами собой, точно они только этого и ждали. Другие  разбегались,
и когда я наконец  находил то,  которое  искал, оказывалось, что  мне  нужно
совсем другое. Подбирая рифмы для второй строфы, я забывал первую  и думал с
отчаяньем,  что никогда не стану поэтом, потому  что у меня  плохая  память.
Темнота,  в которую был  погружен город и дом, была  темнотой только потому,
что в  ней  происходило  передвижение особенного ночного света. Тишина  была
тишиной только потому, что время  от времени что-то шелестело, потрескивало,
шуршало. Я сочинял стихи...
   Кроме ночной поэзии была еще и дневная. Днем я писал стихи легко, почти
не задумываясь. Для Саши, который нахватал двоек, я сочинил экспромт:

   Кафедра. Учитель. Притихший класс,
   Учитель -- мучитель считается у нас.

   Для мамы, которая устраивала бал-маскарад в Пушкинском театре "в пользу
недостаточных студентов-псковичей", я тоже сочинил тогда экспромт:

   Темно. По улицам Дамаска
   Крадется медленно таинственная маска.

   Мама была в восторге.
   Так  и  видна  эта  темная  улица,--  сказала  она,-- которой  медленно
крадется маска.
   Она  заставила меня прочитать мой экспромт при гостях, и гости одобрили
его, хотя и спросили, почему действие происходит в Дамаске, а не в Пскове, и
на  улице, а не в Пушкинском  театре, где  устраивается бал-маскарад. Они не
знали, что я стану поэтом...
   Ночные и дневные стихи перемешались после этой встречи. Я выбрал лучшие
из них и с небрежным сопроводительным письмом послал в журнал "Огонек".
   Прошел месяц.  Я перелистывал "Огонек" и  удивлялся:  редакция печатала
стихи,  которые  были гораздо хуже моих. Под  ними  стояла подпись какого-то
Сологуба.  Журнал  не напечатал  ни одного  моего  стихотворения,  и даже  в
"Почтовом ящике" в ответ на мое письмо не появилось ни слова.
   Летом 1915 года к  старшему брату приехал Тынянов,  я  прочел  ему одно
стихотворение,  и  он  одобрительно  кивнул. С воодушевлением  я стал читать
второе, запнулся,  и, к  моему  удивлению,  он закончил строфу. Потом прочел
вторую, потом, засмеявшись, третью. Стихи были удивительно похожи  на мои. Я
растерялся.
   -- Разве я читал тебе эти стихи?
   -- Нет. Но понимаешь... Тебе сколько лет?
   -- Тринадцать.
   -- В твоем возрасте все пишут такие стихи.
   В утешение он прочел мне несколько стихотворений Блока,  и  новая жизнь
открылась для меня. Я влюбился в Блока.

ВЕСНА 1917-го

1

   В этот  день,  наскоро  проглотив  обед,  я полез  в  шкаф, где  на дне
валялась  куча старых носков, и, выбрав две пары не  очень рваных, надел их,
проложив для тепла газетой. День был морозный.
   Помнится, я  еще подумал, не поточить ли коньки -- у  меня были  коньки
"нурмис",  на  которых катались еще  старшие братья,-- и не  стал  точить. Я
торопился:  после пяти  часов на  катке  у  Поганкиных палат  играл  военный
оркестр и брали на две копейки дороже.
   Алька Гирв методически вырезал на льду свои  инициалы, и  я  покатил  к
нему -- надо было  поговорить о вчерашнем. У  нас был  кружок по литературе:
младший Гордин, братья Матвеевы, Рутенберг и  я собирались у Альки  и читали
рефераты. Как раз накануне,  когда мы только что  расположились  и закурили,
вошел Иеропольский,  новый учитель, заменивший в четвертом классе Попова. Мы
его  не  любили.  Он  был  коротенький,  красненький,  в очках,  с  круглой,
стриженной  бобриком  головкой.  Поднимая  толстый  указательный  палец,  он
говорил  с поучительным выражением: "Надо произносить не  Петр, а Петр, Петр
Великий". Иеропольский  пришел потому, что он ухаживал  за одной из Алькиных
сестер.
   Я  не  сомневался, что он доложил директору  о  нашем кружке, но  Алька
сказал:
   --  Наплевать.-- И прибавил, подумав: -- Тем более что в  Петрограде --
революция.
   Оркестр  заиграл вальс. Пошел снег. Мне захотелось есть, хотя я недавно
пообедал. Отставной усатый поручик в бекеше, катавшийся на коньках, хотя ему
было  добрых  лет сорок, лихо  подлетел к хорошенькой гимназистке.  Все было
совершенно так же, как в любой вечер в конце февраля в Пскове  или в  другом
городе Российской империи.
   Но уже на следующее  утро что-то сдвинулось, смешалось и стало меняться
стремительно, как  на киноэкране,  где даже похороны Золя, которые я видел в
"Патэ-журнале", происходили с головокружительной быстротой.

2
   При  слове "революция"  в моем  воображении  возникали баррикады  -- по
меньшей  мере  две,  если   удастся  взорвать  Ольгинский  мост  и  отрезать
Завеличье, где стоял Красноярский полк. Впрочем, полк давно ушел на позиции,
в казармах формировались маршевые батальоны.
   Первую баррикаду я  решил устроить  из мешков с мукой перпендикулярно к
Торговым рядам. В Торговых рядах были  оптовые  склады муки, а мешок с мукой
-- как утверждал Саша -- не могла пробить даже пуля из винтовки образца 1891
года.  Таким  образом,  присутственные  места  были  бы  отрезаны  вместе  с
губернатором и всей его канцелярией.
   Вторая  баррикада --  на Кохановском бульваре -- должна была остановить
правительственные войска,  которые