,
с прямым, стоячим воротником на крючках.
   Потом  пошли  формы  женских  гимназий  Александровской,  Агаповской  и
Мариинской  --   какого  цвета   платья,   какие  передники,  праздничные  и
ежедневные. Ученицы  казенной  Мариинской женской гимназии  носили на берете
значок -- МЖГ, что расшифровывалось: милая женская головка.
   "Александровки" в темно-красных платьях и белых передниках уж во всяком
случае должны  были запомниться мне! Однажды,  проходя мимо этой гимназии, я
засмотрелся на девочек, торчавших в  распахнутых (это было  весной) окнах, и
больно треснулся головой о телеграфный столб. "Александровки" чуть не выпали
из окон от смеха, а я добрых две недели ходил с шишкой на лбу.
   Николай Николаевич  окончил гимназию годом  позже,  чем я поступил,  но
оказалось, что  те же преподаватели: Коржавин, Попов, Бекаревич -- учили нас
истории, литературе, латыни. Да что там преподаватели! Мы начали со швейцара
Филиппа, носившего  длинный мундир  с двумя медалями и  похожего  на кота со
своей мордочкой,  важно выглядывающей из седой бороды и усов. Я не знал, что
фамилия его была Крон. Он был, оказывается,  латыш, говоривший  по-русски  с
сильным  акцентом,--  вот  почему я  подчас  не мог  понять  его  невнятного
угрожающего ворчания.
   -- Тюрль, юрль, юта-турль? -- спросил Николай Николаевич.
   --  Ну  как  же!  Это  называлось  "гармоники":  схватив  цепкой  лапой
провинившегося гимназиста и крепко, до боли, прижимая к ладони его сложенные
пальцы, Филипп  тащил его в карцер, приговаривая: "Тюрль, юрль,  юта-турль".
Впрочем; карцера у нас не было, запирали в пустой класс.
   Помаргивая  добрыми глазами  и подправляя без нужды седые  усы, Николай
Николаевич дарил каждому из гимназических  деятелей не более двух-трех слов.
Однако, как на пожелтевшем  дагерротипе, я увидел плоское лицо законоучителя
отца  Кюпара,  с  зачесанными назад, тоже  плоскими,  волосами, его быструю,
деловую, не  свойственную  священническому  сану  походку, холодный  взгляд.
Письмоводитель   Михайлов  --  это  я  помнил  --  был  похож   на  большого
неприбранного пса.
   Мы  вспомнили Николая Павловича Остолопова, преподавателя математики, у
которого я занимался четыре года. Это был высокий красивый белокурый человек
с   влажно-голубыми,   немного  навыкате   глазами,  только  что  окончивший
университет, считавшийся либералом и  похожий  на виконта Энн  де Керуэль де
Сент-Ив, обожаемого мною героя стивенсоновского романа.
   После первого  же  урока  стало ясно,  что (хотя его  фамилия  невольно
подсказывала обидное прозвище) он -- в отличие от "Саньки Капусты", "Бороды"
и т. д.-- его не получит.
   Николай  Павлович  прочитал  нам  лекцию  о  единице,  как  философском
понятии, определяющем три элемента: массу тела, пространство и время.
   -- Анализ измеряемых величин,-- утверждал Николай Павлович,-- неизбежно
приводит  к  возникновению  абсолютных  систем,  которые  разумнее  было  бы
называть  рациональными,  поскольку  в   их   основе  лежит   допущение,  не
представляющее собой абсолюта.
   Мы  только что  перешли из  приготовительного  класса в первый,  самому
старшему из нас, Ване Климову, было одиннадцать лет. До сих пор, обнаруживая
в своих тетрадях единицу, или так называемый кол, мы не задумывались над его
философским  значением. Кол  был  кол -- между  тем, подтверждая  картинными
жестами свои рассуждения, Николай  Павлович прочитал нам о нем целую лекцию,
в которой мы, разумеется, не поняли ни слова.
   Прозвенел звонок,  Остолопов закончил урок длинной загадочной фразой, и
мы вышли тихо, с чувством глубокого, незнакомого, взрослого уважения к себе.
За кого же принимал нас новый учитель? Почему-то нам не хотелось, как всегда
на переменах, сломя голову носиться  по коридору. Напротив, хотелось сказать
или хоть подумать что-нибудь умное...
   Я ничему не  научился у  Николая  Павловича, и не только  потому, что с
помощью  математики  ничего нельзя  увидеть  хотя бы  в воображении,  как на
уроках географии или литературы... Он часто таращил глаза, и тогда казалось,
что  сейчас  он  скажет  нечто значительное,  а он говорил,  например:  "Кто
дежурный?" или с иронией: "Опять забыли тетрадь дома на рояле?"  Но все-таки
он  был  приятный.  Жаль  только,  что мы ничего не понимали в  его лекциях.
Иногда он и  сам  запутывался и  тогда  спрашивал:  "Теперь ясно?"  Впрочем,
убедившись  в  сложности своего  метода, он круто  повернул к  реальности  и
попытался придать изучению дробей спортивный характер. Мы наперегонки решали
задачи,  а  он  расхаживал   по  классу,  заглядывая   в  тетради  и  громко
провозглашая, кто уже близок к финишу, а кто застрял в двух шагах от старта.
Задачи  он  любил затейливые;  одна  из  них  решалась,  помнится, с помощью
азбуки: трехзначное  число надо было заменить буквами алфавита, и получалось
женское имя Ида.
   Об Остолопове,  который,  влетая в класс на длинных ногах, прежде всего
брал  тряпку и стирал с  доски  женское  имя  -- он был холост и  влюбчив,--
рассказывал  главным  образом  я.  Николай  Николаевич  занимался у  другого
математика, Дмитрия Михайловича Ляпунова. Но вот мы вспомнили историю одного
поцелуя и заговорили, перебивая друг друга.

3
   В  этой   трагикомической,  вздорной  истории  мне   мерещатся   теперь
щедринские черты. В течение трех месяцев большой губернский город, в котором
было восемь средних учебных заведений и Учительский институт, говорил только
о  том,  поцеловал  ли мой старший брат  гимназистку Полю  Ромину -- или  не
только  поцеловал.  Семья  Роминых была влиятельной, заметной,  отец служил,
кажется, в губернском правлении. Он пожаловался директору гимназии, директор
вызвал родителей, и  стало известно,  что Льву грозит исключение. Он уже был
тогда  центром семьи, ее неназванной,  молчаливо подразумевающейся надеждой.
Прежде семейное честолюбие было воплощено  в сестре Лене, с четырнадцати лет
учившейся  в Петербургской консерватории по классу  известного Зейферта. Она
играла на виолончели, у нее был  "бархатный тон", считалось, что она окончит
с серебряной  медалью. Золотую должна была получить какая-то хромая, которая
играла  хуже  сестры, но  зато ей покровительствовал  сам граф Шереметев. На
последнем  курсе,  перед  выпускными  экзаменами,  сестра  переиграла  руку.
Музыканты знают эту болезнь. Рука стала худеть, пришлось отправить  сестру в
Германию,  дорогое лечение  не  помогло,  влезли в  долги,  и  упадок  семьи
начался, мне кажется, именно в эту пору.
   Теперь опасность грозила  Льву  --  и  самая реальная, потому что ссора
между его защитниками и противниками сразу же приняла политический характер.
Первой  раскололась гимназия:  демократы  были -- за,  монархисты -- против.
Потом,  к  неудовольствию  директора,  недавно назначенного и  стремившегося
умерить  волнение,  Агаповская   женская  гимназия  устроила  брату  овацию.
Казенная Мариинская сдержанно волновалась.
   В  кулуарах   городской  думы  гласные   обсуждали  вопрос   о  падении
нравственности среди учащихся средних учебных заведений, и друг  нашей семьи
журналист Качанович хлопотал, чтобы история не попала в газеты.
   Мама похудела и перестала спать. И прежде на ее ночном  столике  каждый
вечер появлялся порошок пирамидона. Теперь, не жалуясь, она подносила руку к
виску, на котором сильно билась голубая жилка. По-видимому, надо было  ехать
в Петербург, на прием  к графу Игнатьеву -- министру  народного просвещения.
Граф, по общим отзывам, был прогрессист.
   Тринадцать семиклассников подали заявление с просьбой  оставить брата в
гимназии.  Просьба  должна была рассматриваться в  педагогическом совете,  и
представители   класса  решили  посетить   учителей,  чтобы  заручиться   их
поддержкой.
   Прежде всего гимназисты отправились к математику Ляпунову. Прозвище его
было "Орел" -- и  действительно, в его  внешности было нечто орлиное. Он был
горбонос, высок,  полноват, с неулыбающимися темными глазами -- и решительно
не  походил  на своего  предка  Прокопия Ляпунова, изменившего  Лжедимитрию,
Ивану  Болотникову, Тушинскому вору, Василию  Шуйскому и, наконец, польскому
королевичу Владиславу,  против  которого  он  сражался вместе  с  Пожарским,
освобождая Москву.
   Дмитрий Михайлович не  изменял своим  убеждениям, держался  независимо,
ставил сыновьям  губернатора единицы и в любое время принимал  гимназистов у
себя на дому.
   Как  истый  математик,  он  прежде всего  спросил, сколько раз мой брат
поцеловал гимназистку. "Один раз",--  ответили гимназисты. "Мало,-- серьезно
сказал Дмитрий  Михайлович. --  Пятнадцать,  двадцать  --  тогда  стоило бы,
пожалуй, обсудить этот прискорбный случай на педагогическом совете".
   Семиклассники  расхохотались  и  ушли,  заручившись обещанием  Ляпунова
голосовать против исключения брата.
   От  Ляпунова   делегация  направилась  к  Рудольфу  Карловичу  Гутману,
преподавателю  французского   языка,   богатому  человеку,   имевшему   даже
собственный выезд  --  это было редкостью  в Пскове. На уроки он приходил  в
изящной визитке,  обшитой  шелковым кантом.  Он носил эспаньолку, золотистые
усы и, кажется, парик -- по крайней мере, так выглядела его пышная шевелюра.
На  уроках он  с  увлечением  рассказывал  о  Париже  и  ставил пятерки,  не
заглядывая в тетради.  В третьем классе, к изумлению нового преподавателя, я
спутал les enfants с les йlйphants, то есть детей со слонами.
   Выслушав делегацию, Рудольф Карлович расхохотался, а потом с увлечением
ударился  в  подробности,  потребовав  чтобы делегаты  рассказали  ему  "всю
историю отношений между молодыми людьми". Истории не было, но  семиклассники
что-то сочинили, и он отпустил их, заметив, что в Париже никому не пришло бы
в голову обвинять гимназиста за то, что он поцеловал гимназистку.
   От Гутмана делегация  направилась к  преподавателю  математики и физики
Турбину, которого гимназисты вопреки его почтенному возрасту,  непочтительно
называли "Санька Капуста".
   Александр Иванович Турбин был  человеком  необыкновенным. У  него  было
странное, отрешенное лицо  с  удлиненным  крючковатым носом, с взъерошенными
волосами. В  гимназии он  был  рассеян и  существовал  машинально. Настоящая
жизнь  начиналась дома,  где он ходил нагишом, решая  какую-то  задачу,  над
которой   более   трехсот  лет  бились  выдающиеся  математики  всего  мира.
Письменные работы  Турбин  оценивал  так: за  первую  по  порядку он  ставил
тройку,  за вторую -- 2/3, за третью  -- два  с плюсом. Иногда,  взглянув на
фамилию, выставленную на  тетради, он ставил четыре и даже -- очень редко --
пять. Непостижимое  чутье  безошибочно подсказывало  ему, списана работа или
нет,  или,  если  списана,  то  полностью или  отчасти.  И  когда  притворно
расстроенный гимназист подходил к нему с безукоризненным решением, Александр
Иванович, помаргивая, прибавлял к двойке плюс, а иногда минус.
   Делегацию,   как  и  ожидали  гимназисты,  Турбин  принял  своеобразно.
Приоткрыв  входную дверь, он  сказал: "Александра Иваныча дома нет".  Потом,
накинув  халат, он  все-таки  впустил  делегацию  и,  выслушав  ее,  покачал
головой: "Ах, мерзавец! Ах, мерзавец!" Потом  он  снова сказал, что его  нет
дома, а когда гимназисты стали возражать,  спросил  с возмущением:  "Как  вы
смеете своему преподавателю не верить?"  Огорченные семиклассники удалились,
а через несколько дней  узнали,  что Турбин был  самым энергичным защитником
брата на заседании педагогического совета.
   Эти  забавные  подробности  я узнал из  воспоминаний Августа Андреевича
Летавета.  Но для нашей семьи  в этой истории  не было ничего смешного. Мать
поехала в Петербург, была принята графом Игнатьевым и вернулась с торжеством
--  министр  обещал поддержку. Думаю, что умный и дальновидный  директор все
равно не  допустил бы  исключения -- недаром впоследствии он с  подчеркнутым
вниманием  относился  к  брату.  Пятерка,  которую  он поставил на выпускном
экзамене против двойки латиниста, была отдаленным  отзвуком "истории  одного
поцелуя".
   Впрочем,  она  не  закончилась  на  заседании  педагогического  совета,
постановившего  без  наказания  оставить  брата  в  гимназии.  Вражда  между
демократами  и  монархистами  продолжалась, брату  был  объявлен  бойкот,  в
бумагах Летавета  сохранилось заявление (написанное рукой  Юрия Тынянова), в
котором демократы требовали, чтобы "бойкот, объявленный Льву Зильберу",  был
распространен и на них.
   Впервые за десятки  лет  восьмиклассникам  не  удалось  договориться  о
едином выпускном жетоне. Жетон  демократов с  надписью "Счастье в  жизни,  а
жизнь в работе" сохранился у брата.

4
   Каждый день я ходил Государственный областной архив и перелистывал дела
Псковской  гимназии. Архив помещается в маленькой церкви против Первой школы
-- таким образом, мне стоило лишь перейти улицу, чтобы с размаху окунуться в
архивные дела Псковской гимназии.
   Каким чудом  сохранились  они в те  дни, когда наши  артиллеристы  -- и
среди  них мой приятель С.  А. Морщихин -- последовательно  сокрушали бывшие
"присутственные места", где, надо  полагать, и хранились  архивы? Кто знает!
Но  сохранились  же!  Впрочем,   пушечная   пальба   сопровождала   и  самое
возникновение будущей Псковской гимназии.
   Вот что я прочитал в ее печатной "Истории с 1833 по 1875 год":
   "Энергичная в преследовании своих целей Великая Государыня... составила
особую комиссию об учреждении народных училищ. На этом основании 22 сентября
1776  года   в   день   коронации  Государыни   в   10  часов  утра  в  доме
Правителя-наместника Ивана  Алферьевича  Пиль собрались все  находившиеся  в
городе  чины,  как   духовные,  так  и  светские...   После  молебствия,  по
провозглашении  многолетия   Царской  фамилии,  произведена  была   пушечная
пальба..."
   Я встретил жалобы  родителей на  жестокое обращение с учениками: в 1819
году сын коллежского асессора Дероппа был жестоко высечен розгами за то, что
он, "будучи неисправен  по классу, производил разные  неприличные в тетрадях
изображения".  Штатный  смотритель  в  Великих  Луках  сажал   провинившихся
учеников на цепь...
   Надо признаться, что с каким-то  вкусным чувством перелистывал я старые
бумаги.  Эти  пожелтевшие  листы напомнили  мне  студенческие годы, когда  в
рукописном  отделении библиотеки имени Салтыкова-Щедрина,  читая  "Повесть о
Вавилонском царстве", я дивился искусству русских переписчиков шестнадцатого
века. Неизвестное,  незамеченное, обещающее вновь заманчиво померещилось мне
-- и стало весело от одного  запаха архивной  пыли. Да и, не  знаю почему, я
был почти  уверен, что  эти,  казалось бы, никому не нужные дела,  в которые
никто  не заглядывал  добрую сотню  лет,  покажутся занимательными для  иных
читателей этой книги.
   Вот передо мной протокол заседания от декабря  1880  года. Среди членов
педагогического совета -- знакомые имена К. И.  Иогансона  и А. И.  Турбина.
Турбин еще служил, а Иогансон вышел на пенсию  в 1912 году, когда я поступил
в гимназию. Его  дочь -- длинная, худая,  белокурая, с маленькой головкой --
учила нас  немецкому  языку, впрочем  недолго.  Когда, подражая  старшим, мы
распевали за ее спиной:
   Карл Иваныч Иогансон
   Ходит дома без кальсон, --
   она только ускоряла шаг, краснея и презрительно поджимая губы.
   Я  вытащил  протокол  1880  года  наудачу  и,  полюбовавшись  добротной
бумагой, исписанной  затейливой канцелярской рукой, решил, что стоит сказать
о нем несколько слов. С начала до конца заседание было посвящено ученику VII
класса    Александру   Заборовскому.    Директор,   инспектор,    двенадцать
преподавателей и два классных наставника  разбирали поведение юноши, который
всегда  был  на  отличном счету  и  вдруг  оказался  непристойным шалуном  и
нахалом.
   Фамилия Заборовокого снова встретилась мне, когда я перелистывал  дела,
относящиеся  к  "волчьим билетам" -- так  на гимназическом  языке называлось
свидетельство,  лишавшее  исключенного  ученика  права  поступать  в  другие
учебные заведения.
   Заборовский был  исключен с "волчьим билетом"  из Воронежской  гимназии
(куда он  был  переведен из Псковской)  за  "активное  участие в нелегальном
кружке".
   Содержание "волчьих  билетов"  могло  бы, мне  кажется,  заинтересовать
историков, изучающих  состояние русского общества  на рубеже XIX и XX веков.
Число  их после 1881 года  неуклонно поднимается. Поводы  -- если вспомнить,
что речь идет о подростках, едва достигших семнадцати лет, -- изумляют.
   Семиклассник Валериан Пчелинцев. получил "волчий билет" "за вооруженный
грабеж".   Шестиклассник   Меер   Вильнер   --   "за  нанесение   инспектору
огнестрельных ран,  от которых последовала смерть последнего...". Другие  --
"за вызывающе-дерзкую приписку к  школьному сочинению"... "За вымогательство
денег  и угрозу в письме  почетному посетителю"... "За покушение на убийство
директора"... "За принадлежность к партии социалистов-революционеров". Среди
"волчьих  билетов"  встречаются и  загадочные.  Один из них  был  оглашен  в
декабре  1912  года: "Государь император повелеть соизволил  лишить навсегда
кадета Одесского корпуса Уланова Павла права поступить в  какое-либо учебное
заведение Российской Империи". Причина  не указывалась.  Можно предположить,
что кадет Уланов был наказан за оскорбление царской фамилии.
   Впрочем, этот "волчий билет" я встретил уже тогда, когда, соскучившись,
перемахнул через тридцать  лет и стал перелистывать архив Псковской гимназии
с  1912 года.  Жизнь  изменилась.  Изменилось и  отражение  ее в  протоколах
педагогического  совета. Вы не найдете в них и тени психологического подхода
к повседневной жизни гимназии, характерного  для восьмидесятых годов. Это --
сухой, холодный  перечень, в  котором и повседневные, и мировые  (война 1914
года) события встречают одинаково равнодушное отношение.
   Была, впрочем, и  особенная  причина, заставившая  меня с  пристрастием
допрашивать работников Псковского  архива -- не сохранились ли гимназические
"дела"  первых послереволюционных лет. В 1918  году, когда город  был  занят
немецкими  войсками, я сам был исключен  с "волчьим билетом",-- по-видимому,
педагогический совет еще надеялся на  восстановление министерства  народного
просвещения. К сожалению, многие папки  были "утрачены при перевозке", и мне
не удалось  познакомиться с  официальным объяснением одной истории,  которая
была  связана  с душевным  испытанием,  впервые  столкнувшим  меня  с  идеей
ответственности,  с  необходимостью  выбора между пустотой  предательства  и
сложностью правды.
   В одном из протоколов 1913  года я наткнулся на список учеников первого
класса.  Это  были  только  имена,  но  за  каждым  возникал портрет  (и  не
контурный,  как это  было, например, с  Веретенниковым,  о котором  я помнил
только, что он был рыжий, а рельефный, объемный).
   Кто   не  знает  выражения  "лицо   класса",   часто  встречающегося  в
современных педагогических книгах? Я  мог бы  написать это  лицо в отношении
психологическом,  живописно-цветовом   и   социальном.  Кстати,  сведения  о
социальном  составе  повторялись ежегодно:  так,  в  1916  году  в  гимназии
учились: детей дворян и чиновников--171, почетных граждан -- 42, духовенства
-- 26, мещан -- 158 и крестьян -- 166.
   Не думаю, что наш класс отличался  от других в социальном отношении  --
кроме,   впрочем,   одного  исключения:   с  нами  учился   сын   камергера,
вице-губернатора Крейтона.
   Это был чистенький, аккуратный мальчик, затянутый, с красными бровками.
Мы его ненавидели  за то, что в гимназию  его  привозил экипаж. Все ему было
ясно,  и  все  он  старательно  объяснял  уверенным,  тонким  голоском.  Но,
очевидно, кое в  чем он все-таки не был уверен, что неопровержимо доказывает
постановление  педагогического  совета  от  25  февраля 1913  года. Оно даже
озаглавлено -- случай сравнительно редкий:
   "Инцидент в первом к