"Крошка, обед на
столе". Поднимал маму на руки и нес к столу. Потом возвращался за мной, тоже
брал на руки и говорил: "Теперь ты, крошка". Я помню, что на его  руках  мне
было очень хорошо и уютно".
   Прозвище "Крошка" последовало за мамой  и  во  взрослую  жизнь,  а  потом
перешло ко мне. Так называл ее не только отец, но и Пол Робсон, который взял
мою маму на руки во время концерта в Советском Союзе в тридцатые годы и спел
ей "Спи,  моя  крошка,  усни"  на  английском.  Присутствующие  на  концерте
запомнили, как Робсон, любимец всего Советского Союза, своим  завораживающим
голосом пел колыбельную маленькой девочке. И знакомые бабушки и  дедушки  до
конца своих дней звали мою маму не иначе как Крошка. После того как я  стала
корреспондентом  "Московских  новостей",  многие  люди  представлялись   мне
друзьями бабушки и дедушки. Если они называли мою маму Крошкой, я знала, что
они говорят правду.
   Так  что  от  первых  лет  жизни  у  мамы  сохранились   только   хорошие
воспоминания: любящие друг друга родители, дом, полный  советских  друзей  и
гостей из Америки, пикники на природе, горячо  любимая  тетя  Надя,  которая
учила ее украинским песням.
   Но со временем мама, пусть и совсем маленькая девочка,  начала  замечать,
что гостей в доме становится гораздо меньше, а ее отец улыбается  все  реже.
Конечно, она не могла знать, что многих друзей отца и матери  арестовали,  а
другие боялись приходить к ним, помня об их американском происхождении.
   Летом 1937 года бабушка и дедушка поехали в отпуск на Кавказ с  Робсоном,
его женой Эсландой и сыном, десятилетним Полом-младшим, который жил в Москве
и  учился  в  русской  школе.  Робсоны  и  Голдены  провели  этот  месяц   в
Кисловодске, и моя мама слышала, как ее отец и Пол вели долгие беседы.  Лишь
много лет спустя она узнала, что Робсон в тот приезд  не  мог  найти  многих
старых друзей, которых уже расстреляли  или  отправили  в  трудовые  лагеря.
Тогда мама понимала только одно: ее отец и Робсон чем-то очень расстроены.
   По возвращении из Кисловодска в "Доме иностранных специалистов" бабушку и
дедушку ждал неприятный сюрприз. Поднявшись на второй этаж, они увидели, что
соседская квартира опечатана  полосками  белой  бумаги.  В  годы  сталинских
репрессий такие полоски означали только одно:  хозяева  арестованы,  вход  в
квартиру запрещен. Этим дело не кончилось: соседи рассказали, что  в  то  же
время черный автомобиль приезжал и за дедушкой. Бабушка рассказала  об  этом
маме только много лет спустя.
   В Ташкенте дед часто выступал  с  лекциями  в  самых  отдаленных  районах
Узбекистана. Милиция выдала ему пистолет, чтобы при необходимости защититься
от бандитов. Узнав, что в  его  отсутствие  ночью  за  ним  приезжал  черный
автомобиль, дед сам отнес пистолет в управление НКВД.
   - Вы приезжали за мной, - сказал  он.  -  Арестуйте  меня,  если  я  враг
народа.
   На что получил вежливый ответ:
   - Товарищ Голден, не расстраивайтесь. На этот месяц мы уже выполнили план
по арестам. Идите домой и спокойно работайте.
   Может  быть,  кто-то  из  руководителей  Ташкентского   НКВД   решил   не
связываться  с  черным  американским   коммунистом?   Хотя   многих   членов
иностранных  компартий  (в  том  числе  и  немцев,  сумевших  выбраться   из
нацистской Германии) арестовали в 1937 и  1938  годах,  ни  один  из  черных
аграриев, приехавших в Советский Союз  с  Оливером  Голденом,  в  тюрьму  не
попал. Однако всем, кто не принял советское гражданство, предложили покинуть
страну, некоторым - в сорок восемь часов. Среди уехавших были Роун с женой и
сыном, Иосифом Сталиным, и Джон Саттон.
   Даже маленькой девочкой мама почувствовала изменения, произошедшие  с  ее
отцом после 1937 года. Он  перестал  шутить,  крайне  редко  улыбался.  Умер
Оливер Голден от сердечной и почечной недостаточности. Он  говорил  бабушке,
что почки у него никуда не годятся после того, как нью-йоркский  полицейский
при разгоне демонстрации прошелся по ним дубинкой,  но  мама  полагала,  что
способность ее отца сопротивляться болезни парализовал царящий вокруг ужас.
   Из-за подозрительного отношения  к  иностранцам  из  официальной  истории
исчезли сведения о вкладе отца  и  его  товарищей  в  создание  "советского"
хлопка. В Ташкенте мой дед  пользовался  огромной  популярностью,  возможно,
благодаря очень дружелюбным, неформальным отношениям со студентами. Он также
был членом городского совета. После смерти его похоронили на так  называемом
"Коммунистическом кладбище".  Во  время  Второй  мировой  войны  его  могила
исчезла: Ташкент наводнили беженцы, и новые могилы вырывали поверх старых.
   Лишь в  1987  году  группа  студентов  и  школьников  начала  исследовать
деятельность черных американцев-аграриев на территории  Узбекистана.  И  два
года спустя одному из школьников удалось обнаружить могилу Оливера  Голдена.
Когда мои черные американские родственники приезжали в Советский Союз,  мама
могла отвезти их в Ташкент и показать могилу. А  бабушка  умерла  раньше,  в
1985  году.  Она  бы  порадовалась  тому,  что  именно   молодежь,   пытаясь
восстановить утраченную связь времен, обнаружила могилу ее любимого мужа.
   СЕРЬЕЗНЫЕ ЖЕНЩИНЫ
   Мы всегда представляли собой странную пару: моя бабушка и я. Низкорослая,
полная, белая бабушка и очень смуглая маленькая девочка.
   - Бэби, - говорила бабушка с сильным английским акцентом,  -  ты  сделала
домашнее задание по английскому? Английский - это кусок хлеба.
   По-английски я говорила с ней дома, тогда как на  улице  всегда  отвечала
по-русски.  Я  хотела  быть   такой   же,   как   все,   русской   девочкой,
разговаривающей на русском языке со своей русской бабушкой.
   В детстве  я  считала  маму  и  бабушку  родителями,  пребывая  в  полной
уверенности, что они и есть моя семья. Конечно,  я  хотела  бы  знать  моего
отца, хотела бы, чтобы он шел по жизни рядом со мной. Но так получилось, что
мою судьбу определяли именно эти две  женщины.  После  смерти  дедушки  наша
семья оказалась в очень щекотливом положении, но две мои "мамы" (одно  время
я называла бабушку мамой, а маму - бэби-мамой, поскольку бабушка  звала  нас
обоих "бэби") отгораживали  меня  от  проблем,  с  которыми  им  приходилось
сталкиваться, пока я не выросла и не  начала  осознавать  реалии  советского
общества.
   С возрастом я узнавала все больше о жизни  бабушки  в  Узбекистане  после
смерти деда. Пока тетя Надя заботилась о маме  и  вела  домашнее  хозяйство,
бабушка  работала  на   нескольких   работах.   Преподавала   английский   в
Среднеазиатском университете Ташкента, давала  частные  уроки  и  переводила
статьи для английской  редакции  советского  радио.  Иногда  она  даже  вела
передачи для Индии: слушателям так нравился  ее  низкий  голос,  что  многие
писали ей письма, в которых предлагали выйти замуж.
   В начале Второй мировой войны, когда нацисты захватили Украину и окружили
Ленинград, бабушка пожертвовала 600 долларов, которые привезла из Америки  и
хранила на черный день, на строительство советского танка. Потом  ей  срочно
понадобились деньги, потому  что  моя  мать  тяжело  заболела  из-за  острой
витаминной недостаточности. Врач сказал Берте,  что  ее  дочь  может  спасти
только высококалорийное питание. И хотя население Ташкента во время войны не
голодало,  для  большинства  горожан  мясо   и   масло   остались   лишь   в
воспоминаниях. Все, что  производилось  в  окрестностях  "хлебного  города",
отправлялось на  нужды  Красной  Армии.  Бабушка  добывала  деньги  на  еду,
распродавая  последние  вещи,  привезенные  из  Америки:  швейную   машинку,
маленькую мороженницу, одежду (когда мы переехали  в  Москву,  она  все  еще
носила два хлопчатобумажных платья, купленных перед отъездом из  Нью-Йорка).
Швейная машинка спасла маме жизнь. Бабушка  получила  за  нее  двести  грамм
масла, которое и скармливала маме по десять граммов  в  день.  Кажется,  это
совсем ничего, но, если человек практически голодает, даже  такие  маленькие
количества жиров могут сохранить ему жизнь. К концу войны у бабушки осталась
только ее верная "смит-корона".  И  то  лишь  потому,  что  пишущая  машинка
требовалась ей для работы.
   Маленькая  Лия  занималась  при  свечах  -  электричество  в  жилые  дома
подавалось редко. Как и я, она не испытывала неуверенности в будущем.
   - Мне и в  голову  не  приходило,  что  мама  может  не  решить  какие-то
проблемы, - говорила она.
   К счастью, в городе, куда во время войны  съехалось  множество  беженцев,
работы для Берты хватало: она учила  английскому  и  переводила.  С  царских
времен Ташкент притягивал беженцев  и  служил  политической  ссылкой.  Евреи
бежали сюда от погромов на Украине. Охранка ссылала сюда дворян, прегрешения
которых не тянули на Сибирь. После революции  сюда  съезжались  люди,  вроде
тети Нади, бегущие от ужасов государственного террора.
   С началом Великой Отечественной начался новый исход беженцев  в  Ташкент.
Приехали евреи,  успевшие  бежать  с  территорий,  захваченных  немцами,  из
Ленинграда в Ташкент эвакуировалась интеллигенция. Анна Ахматова  прожила  в
городе до конца войны. Среди приехавших было много музыкантов и профессоров,
так что по уровню культурной жизни Ташкент больше напоминал  столицу,  а  не
провинциальный город.
   Мама с детства проявляла музыкальные способности. В Ташкенте она получила
возможность учиться у настоящих профессионалов. В 1950 году,  в  шестнадцать
лет, мама выиграла конкурс пианистов, сыграв прелюдию Баха.
   В тринадцать лет мама начала играть в теннис и благодаря большому  росту,
ловкости и гибкости сразу  достигла  немалых  успехов,  войдя  в  молодежную
сборную Узбекистана. Так мама получила первую возможность повидать страну. В
1947 году, участвуя  в  первом  послевоенном  чемпионате,  она  собственными
глазами увидела, как пострадала от войны европейская часть России.
   Во время этих поездок  мама  приобрела  много  друзей.  Она  была  первой
темнокожей девочкой,  участвующей  в  советских  теннисных  турнирах.  Можно
сказать, она воплотила в жизнь мечту своего отца: он очень  хотел  играть  в
теннис, но в Америке это была игра для белых.  Наверное,  поэтому  в  Москве
мама привела меня в секцию тенниса. Играла я  с  удовольствием,  но  желания
стать чемпионкой у меня не  было.  Мама  сдалась  лишь  после  того,  как  я
поступила в институт:  совмещать  профессиональные  тренировки  с  серьезной
учебой стало невозможно.
 
   Бабушке было тридцать пять лет, когда умер дед, и она  конечно  же  могла
вновь выйти замуж. Среди многочисленных претендентов был  даже  генерал,  но
она отказала всем. Как потом объясняла моей матери, она не видела среди  них
человека, которого могла полюбить так же, как дедушку.
   Если бы генерал знал, что ждет бабушку в конце  сороковых  годов,  он  бы
дважды подумал, прежде чем предложить ей выйти за него замуж.  В  это  время
Сталин  начал  кампанию  против  космополитов,   прежде   всего   евреев   и
иностранцев, которая продолжалась до самой его смерти в 1953 году.
   Мама впервые столкнулась с "космополитизмом"  на  танцах  в  Крыму,  куда
бабушка приехала в отпуск. Друзья  бабушки  по  очереди  приглашали  Лию  на
танец. Да и бабушка  забывала  о  серьезности,  как  только  начинал  играть
оркестр. Однако пока Лия  учила  шаги,  старшие  предупреждали,  что  нельзя
называть танго и фокстрот своими  именами.  Полагалось  говорить  "медленный
танец" и "быстрый танец". На вопрос  мамы,  почему,  бабушка  объяснила:  от
"танго" и "фокстрота" за версту несло иностранщиной. Если бы кто-то услышал,
как она произносит эти  слова,  и  доложил  куда  следует,  ее  бы  признали
политически неблагонадежной.
   Позже, в Ташкенте, мама пыталась подбирать джазовые мелодии  на  пианино.
Бабушка зашла в комнату и закрыла окна,  чтобы  на  улице  никто  ничего  не
услышал. Она объяснила, что некоторых  отправляли  в  тюрьму  за  исполнение
джазовой музыки. И только самые близкие  друзья  знали,  что  вдова  и  дочь
Оливера Голдена не потеряли любви к американскому джазу.
   В 1948 году бабушку уволили с должности преподавателя английского языка в
Ташкентском институте иностранных языков. Ей сказали, что  она  недостаточно
хорошо знает язык. В эти  годы  чистки  шли  во  многих  научных  и  учебных
заведениях.  Выгоняли  советских  евреев,  которых  Сталин   объявил   пятой
колонной,  но  потеряли  работу  и  многие  неевреи,   у   которых   имелись
родственники за границей.
   В этой пропитанной страхом атмосфере моя мама  достигла  совершеннолетия.
Когда бабушка говорила о жизни в Узбекистане, она делала  основной  упор  на
годах, проведенных с дедушкой, об их участии в строительстве  социализма,  о
рождении мамы. Она практически не рассказывала о том, через что ей  пришлось
пройти после смерти Оливера. Не хотелось ей вспоминать страх - за себя и  за
ребенка, который она испытывала, когда вновь начались аресты.
   Перл Стайнхардт рассказывала мне, что при встречах  в  Москве,  куда  она
приезжала  в  шестидесятых  годах,  моя  бабушка  отказывалась  говорить  об
уничтожении еврейской культурной элиты.  "Берта  заявляла,  что  никогда  не
слышала о таком артисте, как Михоэлс,  -  вспоминает  Перл.  -  Я  не  могла
поверить, что она, постоянно читавшая "Форвард", не знала, что  случалось  с
такими людьми в Советском Союзе. Я не могла понять ее отношения".
   Я-то как раз бабушку понимала.  Она  прожила  в  Советском  Союзе  добрых
тридцать лет и знала, что разговоры о судьбе еврейской культуры небезопасны,
даже с подругой молодости. Гораздо больше ее заботило благополучие дочери  и
внучки.
 
   Мама проявляла  куда  меньшую  осторожность.  В  любой  стране,  в  любом
обществе есть люди, которые открывают рот  и  спорят  там,  где  большинство
молчит. Никому не удавалось взять верх  над  моей  мамой,  даже  закоренелым
бюрократам.
   В шестнадцать лет она  пришла  в  ташкентское  отделение  милиции,  чтобы
получить  паспорт.  В  этом  жизненно   важном   документе   имелась   графа
"Национальность". Ребенок от родителей разных  национальностей  мог  выбрать
любую из них. Но какую национальность мог взять ребенок, рожденный  от  двух
американцев, черного и белой?
   Начальник паспортного стола хотел написать в паспорте мамы  "американка".
Моя мать на это не соглашалась: она знала, что под  этим  словом  понимается
гражданство,  а  не  национальность.  Тогда  начальник  предложил  на  выбор
"русскую"  и  "узбечку".  Но  моя   мама   не   хотела   выбирать   "лучшую"
национальность,  она  хотела,  чтобы   запись   в   паспорте   отражала   ее
происхождение. Поэтому она попросила написать "черная" или "негритянка".
   Начальник  паспортного  стола  указал,  что  негры  -  это  раса,  а   не
национальность. Хорошо, согласилась мама, пусть в паспорте будет указана моя
раса. Но начальник так  легко  не  сдавался.  Глядя  на  шоколадное  лицо  и
обрамляющие  его  типично  негритянские  волосы,  он  потребовал   от   мамы
доказательств ее принадлежности к черным.
   Мама вернулась домой и нашла старую газету, в которой об ее отце  писали,
как об афроамериканце. Начальник паспортного стола остался доволен и написал
в маминых документах - "негритянка". Точно такая же запись имеется и в  моем
паспорте. И, как ни странно, это правильно. Мой отец - занзибарец, но это не
национальность, а указание места его  рождения.  А  слово  "черный"  многими
русскими воспринимается как ругательство.
 
   Двумя годами позже решительность моей мамы прошла очередную проверку. Она
приехала в Москву, чтобы сдать экзамены в МГУ. МГУ часто называют российским
Гарвардом, но умному американцу попасть в Гарвард было гораздо проще, чем  в
то время умному советскому школьнику в МГУ. Одного ума могло и  не  хватить,
если ты приезжал из провинциального города, а в паспорте у тебя значилась не
та национальность. В 1952 году  в  МГУ  предпочтение  отдавалось  этническим
русским. Студентов из Азии и южных  республик  обычно  заворачивали  на  том
основании, что у них имелись свои университеты.
   Вот и у мамы, приехавшей из  Ташкента,  в  приемной  комиссии  отказались
брать документы. Но она не  сдалась.  Вооруженная  списком  давних  знакомых
отца, начала отзванивать по  всем  телефонам,  пока  не  нашла  человека,  у
которого хороший друг работал в ЦК КПСС. Мама просила лишь о том,  чтобы  ей
позволили сдавать экзамены.
   Когда она вновь появилась в приемной комиссии, стало ясно, что  туда  уже
позвонили. Документы приняли. А экзамены мама сдала блестяще.
 
   Хотя  мама  очень  хотела  жить  в  столице  и  получить   самое   лучшее
образование, годы, проведенные в МГУ, не показались ей очень уж  радостными.
В университете царил страх. Доносчики были везде.
   - Профессора боялись студентов, студенты - профессоров, все боялись всех,
- так описывает мама академическую атмосферу.
   По ее словам, смерть Сталина в 1953 году мало что изменила.  "В  короткий
период, с 1954 года до подавления Венгерской революции  в  1956-м,  студенты
более  свободно  высказывали  свои  мысли,  -  вспоминает  мама.  -  Но  все
закончилось, как  только  советские  танки  въехали  в  Будапешт.  Последняя
открытая политическая дискуссия состоялась, когда мы узнали  о  восстании  и
начали спорить о том, должно ли Советское государство  положить  ему  конец.
Теперь я могу только удивляться тому, как мало мы тогда  знали,  как  сильно
зависели от советской  прессы,  как  мало  понимали  чувства  и  устремления
народов других стран".
   Примерно в то время  были  арестованы  двадцать  студентов  исторического
факультета, многих из которых мама знала лично. Их арестовали за  диспуты  о
том,  соответствует  ли  Советское  государство  заветам  Ленина.  Мама   по
завершении экзаменов тоже  собиралась  участвовать  в  этих  дискуссиях,  но
студентов взяли раньше.
   "Это были лучшие студенты исторического факультета, - вспоминает  она.  -
Можешь себе представить, какое это произвело впечатление на остальных.  Один
мой знакомый пришел на диспут, потому что  не  соглашался  с  тем,  что  там
говорилось, но его тоже арестовали. Потом освободили,  вероятно,  кто-то  из
этих честных ребят сказал следователям, что он придерживался противоположных
взглядов, но арест испортил ему жизнь. Его не восстановили в университете, и
он уже не смог найти хорошую работу. Все понимали, что среди студентов  есть
информатор, который и выдал участников диспута КГБ. Это было жуткое время. Я
вспоминаю студенческие годы без всякой ностальгии".
   В эти годы мама пережила и личную  трагедию.  Она  встретила  и  полюбила
молодого человека, талантливого музыканта.  Они  поженились,  но  вскоре  он
погиб в автокатастрофе.
   Невзирая на личные проблемы, маме пришлось решать вопрос, который вставал
перед каждым честным человеком:  как  заработать  на  жизнь,  не  поступаясь
принципами, в удушливой  атмосфере  тоталитарного  общества.  И  она,  чисто
интуитивно, выбрала путь многих интеллектуалов советского времени. Не  думая
об успешной карьере,  посвятила  себя  изучению  специфического  культурного
направления: истории африканской музыки.
   Когда   мама   написала   диссертацию,    выяснилось,    что    подобрать
экзаменационную  коллегию  крайне  сложно.  Музыканты  ничего  не  знали  об
африканской истории, африканисты - о музыке. Наконец, удалось  найти  одного
специалиста, члена Академии наук СССР, который прекрасно разбирался в музыке
австралийских аборигенов. Аборигены,  африканцы  -  советские  бюрократы  от
науки не видели никакой разницы между первыми и вторыми.
   Как  и  моя  бабушка,  мама  зарабатывала  на  жизнь,  берясь  за   любую
интеллектуальную  работу.  Помимо  работы  в  Институте  Африки  (созданного
Хрущевым по предложению У.Э.Б.  Дю  Бойза)  она  писала  статьи  о  культуре
Африки, которые распространялись советскими  информационными  агентс