течество   в
опасности"... "долг"... "не щадя сил"... "готовность  к  жертве"...  но  это
говорят другие. Все это не так.
   - А как же?
   - Это подъем духа, бессмысленный или вполне осознанный, кто может  судить
об  этом,  -  старт,  взлет,  отрыв  от  противника,   атака   в   свободном
пространстве... это всегда приключение,  приключение  с  неизвестным...  это
опасность - мы ищем ее, провоцируем, преодолеваем  или  погибаем  от  нее...
Смысл? Разум? Разум отключается. Это как наркотик - как и у других... -  Йеп
смотрит на меня и задумчиво повторяет: - Совершенно  определенно,  как  и  у
других.
   - У кого - других?
   - У "томми".
   Йеп проигрывает новый мотив и говорит как бы между прочим:
   - Там, наверху, никто из нас не думает о Гитлере.
   Он продолжает играть, словно и не было этого разговора. В середине  одной
из парафраз неожиданно добавляет:
   - А смерть, моя душа, душенька... это смерть, физическая смерть, не более
того, наши же души - не умирают...
   На Рождество у Йепа снова несколько дней отпуска. Он  собирается  быть  в
Берлине уже 23 декабря.
   Йеп еще будет мне телеграфировать, чтобы я встретила его.  В  ночь  перед
этим он снится мне. Он лежит на большом, усеянном  цветами  лугу,  будто  бы
мирно спит. Вдруг Йеп как-то странно медленно поднимается. Я пугаюсь. Тонкий
ручеек крови  пересекает  его  лоб  и  левый  висок.  Он  торопливо  срывает
несколько цветков, протягивает их мне вместе с медальоном и тихо восклицает:
"Олинка..."
   Я просыпаюсь.
   Наступает 23 декабря. Йеп не телеграфирует. Я рассказываю матери о  своем
сне. Она успокаивает меня и более  чем  когда-либо  уверена:  раз  я  видела
смерть Йепа во сне, он выживет в этой войне!
   Ефрейтор из истребительного полка Йепа - берлинец, с  выговором,  который
невозможно спутать ни с каким другим. Во второй половине дня он стоит  перед
нашей дверью и несколько смущенно спрашивает, нельзя ли ему переговорить  со
мной.
   Я прошу его войти. Он ставит багаж - багаж Йепа.
   На несколько секунд меня охватывает надежда. Йеп послал вперед  ефрейтора
со своими вещами. Правда, такое впервые... и почему он не  телеграфировал?..
Что-то должно было ему помешать. "Он послал ефрейтора вперед,  -  пытаюсь  я
убедить себя, - а сам остался купить какие-то мелочи в городе, скоро приедет
и, радуясь, возьмет меня за руки".
   Ефрейтор украдкой рассматривает мебель в  комнате,  уклоняется  от  моего
взгляда. Чтобы скрыть смущение, небрежно бормочет:
   - Честно, я все представлял себе по-другому.
   - Что вы представляли себе по-другому?
   - Ну вообще... - Он доверчиво смотрит на меня: - И вас тоже, госпожа!
   Я от всего сердца смеюсь:
   - И вы теперь сильно разочарованы?
   - Не, - расплывается он, - в натуре вы еще лучше, чем в киношке.
   Я продолжаю  смеяться  и  в  глубине  души  ликую:  это  радующее  сердце
нахальство... этот берлинский мальчишка не может принести дурную весть... он
бы говорил иначе, если бы...
   Я окончательно отгоняю свои сомнения. Скоро появится и Йеп.
   Ефрейтор умолкает, смущенно мнется и потом медленно говорит:
   - Черт, да, - господин капитан...
   Он  сглатывает,  неожиданно  достает  письмо  из  кармана  и   без   слов
протягивает его мне.
   Я вскрываю его.
   Мне пишет командир полка Йепа.
   Йеп мертв.
   ОТДЫХ ОТ ВОЙНЫ
   Прага теперь - Мекка для всех киношников. На нее не падают бомбы.  "Злата
Прага" не  утратила  своего  блеска;  и  в  гастрономическом  отношении  она
предлагает удовольствия, которых в рейхе для простых смертных уже  давно  не
существует. Короче: Прага - отдых от войны.
   Мы снимаем "Храм Венеры" с Вилли Биргелем, Эрикой фон  Тельман,  Хубертом
фон Мейеринком.
   Мы живем в отеле "Алкрон", а вокруг  нас  увиваются  торговцы  с  черного
рынка. Можем покупать прелестные  вещички  и  контрабандой  переправлять  их
нашим близким в Берлин. Райские деньки...
   С нами в отеле живет  Оскар  Сима,  записной  остряк,  но  патологический
скупердяй. В один прекрасный вечер мы решаем проучить его.
   Из своего маленького имения с виноградниками и конюшнями,  расположенного
на  чешско-австрийской  границе,  он  получает  все,  что  душе  угодно.   С
не-скрываемым удовольствием он  хвастается  домашними  колбасами  и  прочими
сельскими припасами, в то же время бесхитростно подчеркивая:
   - Дети мои, вам известен мой принцип: я скупердяй и никогда ни с  кем  не
делюсь, разве только с Олинкой (это он обо мне) половинкой яблочка, да и  то
потому, что я уже давно безответно влюблен в нее, так что не держите на меня
зла!..
   Мы знаем, что в имении Оскара  сломался  электрический  бойлер.  Даже  на
черном рынке ему не удается найти  запчасти.  Он  в  отчаянии  и  настойчиво
упрашивает меня поискать в Берлине недостающую деталь, как  только  я  поеду
туда на несколько дней. Я обещаю ему, хотя дело кажется безнадежным.  Однако
Сима не отступает.
   Однажды хозяин отеля удивляет нас приятной новостью. Он получил  огромный
окорок по-пражски, который хочет подать нам вечером в отдельной  комнате  со
всеми  полагающимися  специями.  Праздник-обжираловка...  Нас  десятеро.  От
жаркого вскоре остается только одна кость.
   Оскар Сима в это время в своем имении. Рудольф Пракк, насытившись, как  и
все мы, в благодушном настроении вспоминает о нашем намерении проучить  Симу
за скаредность. Он уже придумал, как это сделать. Мы велим  выварить  кость,
полностью отчистить, затем посылаем ее дорогому Оскару  наложенным  платежом
вместо запчасти к бойлеру. До этого каждый из нас  "увековечивает"  себя  на
ней собственным автографом.
   Десять дней спустя Оскар снова с нами.
   Он, вопреки своей натуре, упорно отмалчивается.
   Мы уже начинаем сомневаться, дошла ли посылка до него вообще, несмотря на
всю тщательность упаковки.
   Когда вечером мы снова собираемся в нашей "обжорке", я изображаю из  себя
обиженную на Оскара; в конце  концов  он  не  выдерживает  и  благодарит  за
посылку "запчасти" одним-единственным словом...
   Оскара прорывает, свой позор он описывает во всех подробностях:
   - Сижу я на районном собрании крестьян. Тут  входит  почтальон  и  ставит
передо мной посылку. Отправитель: Ольга Чехова... Я радуюсь как дурак.  "Это
деталь для  моего  электробойлера",  -  важно  объясняю  я  крестьянам.  Они
радуются вместе со мной, поздравляют... "Да, - ликую я, - это Олинка,  милая
девица,  она  не  забывает  меня..."  Вскрываю   пакет   перочинным   ножом,
разворачиваю - бумага, бумага и опять бумага. Мои крестьяне в восхищении  от
заботливости и обязательности Ольги. Я  тем  временем  уже  весь  зарылся  в
бумаге, побагровел от напряжения, принюхиваюсь, думаю, должно быть, все-таки
обманываюсь, принюхиваюсь еще раз - нет, точно пахнет копченым, и  вот  -  в
руках у меня кость с автографами!..
   Крестьяне гогочут,  свистят  и  улюлюкают  от  злорадства!  И  что  самое
неприятное - я же еще должен уплатить 25 марок за доставку! Это при  моей-то
скупости! Чертова баба, Ольгица, я еще обмозгую, на чем  мне  отыграться,  я
еще тоже зашибу за свой автограф продуктами или деньгами...
   Не все фильмы рождаются в Праге.
   Я снова играю в театре в Берлине.  Дорога  туда-обратно  теперь  выглядит
так. У меня все еще "фиат-дополино". Мой маленький автомобиль расходует лишь
пять литров на сто километров,  однако  расстояние  между  Кладовом  и  моим
театром туда и обратно сорок километров. На весь месяц я получаю карточки на
пятнадцать литров бензина. А дополнительно купить  на  черном  рынке  бензин
совершенно невозможно; это собственность вермахта.
   Таким образом, "фиат" почти отпадает.
   "Эрзац" предлагает Карл Раддатц. В его  машине  установлена  своего  рода
печка, которую "кормят" дровами, сухими дровами, а они  тоже  на  дороге  не
валяются.
   Раддатц, когда может, подвозит меня.
   Мы договариваемся встречаться за несколько  часов  до  начала  спектакля,
потому что ни он, ни я не знаем, как поведет себя его повозка.
   Поедет она или нет - это еще вопрос.
   Мы заправляемся дровами, почти совсем сухими дровами. Шуруем  кочергой  и
раздуваем огонь, раздуваем по очереди и вместе - все в копоти и саже. И  вот
чудовище начинает рычать.
   Мы торжествуем и трогаемся.
   Но после спектакля уже не торжествуем.  Огненный  "Илья-пророк"  Раддатца
бастует. Он встал окончательно.
   На трамвае мы едем до электрички, на электричке до  конечной  станции,  а
оттуда  дальше  на  автобусе.  От  автобусной  остановки  до  нашего  домика
"прогуливаемся" еще пять километров. Километр проходим  примерно  за  десять
минут, итого еще около часа.
   Мы валимся с ног от усталости.
   На горизонте занимается утро. Мои не приспособленные к подобному марафону
ноги болят, разговаривать нет сил. Я размышляю о том, как долго я еще буду в
состоянии выдерживать это путешествие вечер за вечером и ночь за ночью.
   - Они еще не привлекли тебя к трудовой повинности, а меня не призвали  на
службу, - неожиданно ворчит себе под нос Раддатц, словно догадавшись о  моих
мыслях, - пока мы еще можем играть в театре. - Он задумчиво смотрит на меня.
- А у многих уже не будет и такой возможности...
   Я киваю. Ноги мои болят меньше.
   Я играю в больших и маленьких городах, в  центрах  и  захолустье,  и  вот
однажды снова в Брюсселе.
   Портье сообщает, что меня спрашивают два немецких офицера, их  имена  мне
неизвестны. Я отказываюсь принять, хорошо зная, что в  обществе  "актрис  из
обслуживания войск" многим лейтенантам на ум тотчас приходит  шлягер  "Ночью
не бывают одинокими"*.
   Когда я собираюсь ехать на спектакль, меня догоняет в холле гостиницы моя
русская костюмерша и передает очаровательную  шляпную  картонку,  к  которой
прикреплена визитная карточка со следующими загадочными фразами:
   "От вас зависит наша  жизнь!  Просят  принять:  обер-лейтенант  Э.  С.  и
лейтенант М. Б.".
   В картонке лежит прелестно пахнущий букетик пармских фиалок.
   Аллочка, так зовут  мою  костюмершу,  на  трех  языках  уговаривает  меня
непременно принять обоих молодых людей, и лучше всего прямо  сейчас  в  моих
апартаментах.
   Я говорю категорическое "нет". Она ударяется в слезы. Мне хорошо известны
эти вспышки моей "русской душечки"  -  за  этим  неизменно  следует  приступ
истерики. Чтобы избежать скандала, я уступаю.
   Вскоре после этого в моем номере  появляются  два  запыленных,  небритых,
смертельно усталых молодых человека. Их воспаленные глаза  смотрят  с  таким
неподдельным восторгом, что я забываю свой затаенный гнев и предлагаю им  по
стаканчику шерри.
   Между торопливыми глотками они буквально выстреливают  свою  историю.  Их
часть расквартирована в Париже. Как-то вечером в казино показывали  один  из
моих фильмов. По окончании офицеры стали  обсуждать  сюжет  и  исполнителей,
точнее говоря, не столько обсуждали, сколько немного мечтали, в том числе  и
обо мне. Поддавшись очарованию  момента,  оба  моих  трубадура  заключают  с
товарищами пари: они вручат мне перед  спектаклем  в  Брюсселе  мои  любимые
цветы. А через 24 часа обязуются вернуться обратно.
   Безумная затея! Естественно, никто не может разрешить во время войны  вот
так запросто съездить из Парижа в Брюссель, чтобы поднести актрисе цветы. Но
конечно же,  это  не  останавливает  моих  донжуанов.  Они  не  думают  и  о
военно-полевом суде, который грозит им, если попадутся. Они думают  о  своем
пари - и обо мне...
   В один из свободных от службы дней офицеры  отправляются  в  путешествие.
Практически они пробираются в Брюссель тайными дорогами и заявляются ко мне.
Где меня можно найти, они прочитали во фронтовой газете. Там был анонсирован
и репертуар.
   И вот они стоят передо мной и доверчиво вверяют свою судьбу в  мои  руки.
Это значит, что мне  нужно,  используя  свои  связи,  достать  им  настоящее
командировочное предписание обратно в  Париж.  Потому  что  с  них  довольно
"тайных  троп",  теперь  они  вдруг   призадумались   и   о   военно-полевом
трибунале...
   Я смотрю на часы. Время поджимает - мне нужно в театр. Я поручаю  Аллочке
приготовить офицерам ванну, бритье и позаботиться о еде и напитках.
   Прежде чем мчаться в театр, я  прошу  по  телефону  у  коменданта  города
срочной аудиенции после спектакля. Он дает согласие.
   Примерно в 23 часа я в приемной. Я знаю, что военный комендант мне  очень
симпатизирует. Все обойдется...
   Но не обходится.
   Когда я намекаю дежурному адъютанту, о  чем  идет  речь,  тот  решительно
отказывается  подготовить  своего  начальника  к  моей  просьбе.   То,   что
"выкинули" оба офицера, - непростительно; решение может  быть  лишь  одно  -
строжайшее наказание!
   Конечно, со своей точки зрения он прав. Но я пришла не  для  того,  чтобы
спорить с ним по поводу устава, я хочу спасти двух романтиков, которые из-за
меня влипли в неприятности. Итак, я собираюсь  с  силами,  бросаю  адъютанту
упрек в недостатке  чувства  юмора  и  не  замечаю,  что  комендант  города,
генерал, вышел в приемную. Таким образом в основном он уже в курсе дела.
   От его симпатий ко мне не остается и следа. Он обвиняет меня в том, что я
покровительствую   "элементам,   подрывающим   боеспособность   армии".    И
категорически требует, чтобы я  сказала  ему,  где  скрываются  оба  молодых
офицера.
   Я уклоняюсь.
   - У вас будут неприятности!
   - Они у меня уже есть, - констатирую я с горечью.
   - У вас будут еще бґольшие неприятности!
   - Вы угрожаете мне, вместо того чтобы помочь, господин генерал?
   - Речь идет не о вас...
   - В вас нет романтизма, и вы не любите искусство, господин  генерал,  как
жаль...
   Я улыбаюсь ему.
   Он остается глыбой льда, на лице не отражается ничего:
   - Мои чувства в данном случае не являются предметом обсуждения.
   "Соблазнительными  улыбками  его  не  проймешь",  -  думаю  я   и   резко
поднимаюсь, изображая решительность:
   - Я найду выход, как спасти мальчишек от военного суда,  будьте  уверены,
господин генерал!
   Говорю это и с шумом  ухожу.  На  улице  у  меня  дрожат  коленки.  Я  не
по-женски стремительно бегу  к  своей  машине,  еду  в  гостиницу  и  отвожу
Аллоч-ку и офицеров на частную квартиру моей костюмерши. Там  они  и  должны
оставаться, пока я их не извещу.
   Мои герои слегка испуганы и повинуются, как два нашкодивших шалуна.
   Мы с Аллочкой в растерянности от всего этого. Как две усталые  тигрицы  в
клетке,  ходим  с  ней  по  номеру.  Ну  кто  в  Брюсселе  сможет  раздобыть
командировочное предписание в Париж для двух юных авантюристов?
   Мне ничего не приходит в голову. Ясно другое: коменданту города известно,
где я проживаю. И его намек на "большие неприятности" -  не  пустая  угроза.
Если сейчас постучат в дверь, то за ней может оказаться  военный  патруль  -
солдаты зовут их "цепными псами", - и безжалостные товарищи  моих  по-детски
легкомысленных офицеров не станут долго церемониться с ними...
   В дверь стучат.
   Я торопливо говорю Аллочке, чтобы  она  предупредила  нашего  импресарио,
если я буду долго отсутствовать, и иду, готовая ко всему и вдруг удивительно
спокойная, к двери.
   Открываю. Передо мной не "цепные  псы".  Все  тот  же  неумолимо  строгий
адъютант лучезарно улыбается и просит дозволения войти.
   Я смотрю на часы. Пять утра. Адъютант приносит извинения за  вторжение  в
"столь неприлично раннее время", но цель его посещения оправдывает нарушение
"всяческого этикета".
   Он вынимает из сумки два по  всем  правилам  оформленных  командировочных
предписания и передает их мне с легким поклоном:
   -  Господин  генерал  просит  вас,  сударыня,  незамедлительно  отправить
обер-лейтенанта и лейтенанта на вокзал; офицеры еще могут успеть на утренний
поезд в Париж.
   Я  пристально  смотрю  на  предписание,  потом  на   адъютанта,   который
продолжает сиять:
   - Кроме того, господин генерал хотел бы через меня передать, что в данном
случае он весьма своевольно нарушает свои полномочия, но  -  отнюдь  не  как
бюрократ - хотел бы сказать без обиняков: если бы он был таким же молодым  и
способным увлекаться,  как  эти  двое  офицеров,  кто  знает,  может,  и  он
отважился бы на подобное...
   Но были и другие истории, не всегда с таким киношным хеппи-эндом. Героями
других, совсем других историй были молодые солдаты, у которых нет  родителей
или только один из них; в своем "идоле"  они  ищут  замену  родителям.  Один
обер-ефрейтор настаивает на том, чтобы я дала ему кровь для  переливания.  У
нас  оказываются  разные   группы.   Обер-ефрейтору   все   равно,   врачам,
разу-меется, нет. Они просят меня поговорить с юно-шей.
   Я часами  сижу  у  его  постели.  В  палате  лежат  еще  двое  раненых...
Обер-ефрейтор рассказывает мне об умерших родителях и своей жизни. Он  вырос
в берлинских предместьях.
   Мы говорим о Берлине. Я роюсь в своем репертуаре  и  изображаю  что-то  в
духе Цилле...*
   Несмотря на непереносимую боль, он смеется; смеется непринужденно, словно
он среди товарищей и у него не оторваны ноги.
   - Вот это здорово, - весело  говорит  он  на  берлинском  сленге,  -  это
классно, хоть наша кровь и не совпадает.
   На следующий день он умирает.
   А  вот  фельдфебель  с  предписанием  ехать  на   Восточный   фронт.   Он
настоятельно просит разрешения поговорить со мной. Отец его умер давно, мать
- несколько недель назад, он хочет оставить завещание,  на  случай,  говорит
он, "если погибнет". Тогда мне перешлют его личные вещи; он  просит  отвезти
их невесте.
   Я обещаю ему. Год спустя приходят его вещи... Он пал под Сталинградом.  Я
отвожу его вещи невесте.
   Молодая девушка не столько потрясена, сколько смущена. Она не  предлагает
мне войти, торопливо берет пакет и лепечет нечто вроде "большое  спасибо"  и
собирается побыстрее захлопнуть дверь. В этот момент из ее  комнаты  мужской
голос нетерпеливо спрашивает:
   - С кем это ты там болтаешь? Сколько тебя ждать?
   Девушка открыла мне в пеньюаре...
   А вот еще худой  сентиментальный  лейтенантик  лет,  наверное,  не  более
двадцати. Он присылает мне свою фотографию и просит в письме о  том,  о  чем
меня уже просили многие: не могла бы я разыскать его мать, если  мне  придет
из его роты "извещение".
   Извещение приходит - вместе с его дневником и некоторыми другими  личными
вещами. Его мать живет в Лейпциге.
   В один свободный от съемок день я еду к ней.  Поезд  переполнен,  и  я  с
трудом нахожу место. Даже в купе люди стоят, тесно прижатые друг к другу. На
каждой остановке врываются новые толпы. В тридцати  километрах  от  Лейпцига
поезд останавливается в поле. Воздушная тревога...
   Я уже не надеюсь увидеть город.
   И вот я все же сижу напротив матери лейтенанта. Когда я осторожно пытаюсь
объяснить ей, что сына ее уже нет в живых, она начинает кричать с искаженным
от боли лицом:
   - Вы? О вас он никогда мне не  писал.  Вы  пожилая  женщина  -  и  с  ним
спали... Он на вашей совести, а теперь вы еще осмеливаетесь его вещи...
   Все понятно. Я уже встречала такую мать,  безумно  любящую  своего  сына.
Мать моего первого мужа.
   Бедная женщина внезапно запинается, испуганно смотрит на меня, вся как-то
оседает и, припав на секунду ко мне, безостановочно бормочет:
   - Простите меня, простите меня, пожалуйста...
   Когда она немного успокаивается, я говорю ей, что никогда  не  видела  ее
сына...
   ОДНА НА РАЗВАЛИНАХ
   Мамина болезнь сердца усугубляется, ей необходимо лечение. Но  с  обычным
упрямством престарелых дам она отказывается: не желает.  Не  хочет  покидать
меня и наш домик в Кладове.
   Я привлекаю все мои связи и организую для нее санаторий в  Бад-Киссингене
и даже автомобиль, на  котором  ее  должны  отвезти  в  сопровождении  нашей
экономки.
   Потом ставлю ее перед свершившимся фактом.  Она  немного  препирается  со
мной, но все же смиряется со своей участью.
   Две недели спустя мама умирает.
   В это время я находилась на натурных съемках в Тюбингене.  В  воскресенье
во в