чавшись, вваливается и бесцеремонно садится.
   Мама вежливо просит его выйти,  ведь  он  находится  в  зарезервированном
частном купе.
   Распутин устраивается поудобнее и грубо заявляет:
   - Мне никто не смеет запрещать - даже сам царь!
   А позднее во время одной ссоры  при  дворе  он  угрожающе  скажет:  "Если
только я уйду, дом Романовых кончится!"
   И оказался прав.
   Кое-что о нарастающих в стране беспорядках, о приближающемся конце  эпохи
я узнаю неожиданно и от ближайшего окружения.
   Елизавета Федоровна,  сестра  царицы,  -  близкая  подруга  бабушки.  Муж
Елизаветы  -  губернатор  Москвы.  В  1905  году   он   становится   жертвой
террористического акта: студенты бросают в него бомбу, которая убивает его.
   Перепуганная взрывом, Елизавета Федоровна выбегает на улицу и видит  лишь
части тела мужа: оторванную руку, изуродованную ногу...
   Она подбирает руки и ноги.
   - Почему студенты его убили? - спрашиваю я бабушку. - Зачем  они  бросают
бомбы? И почему все больше людей арестовывают и ссылают?..
   - Поймешь, когда вырастешь, - уклоняется от ответа бабушка.
   Пока я пойму,  пройдет  еще  несколько  лет.  А  у  нас  в  Царском  Селе
по-прежнему царят спокойствие, романтизм и  уют  родного  дома,  по-прежнему
зажигаются вечерами керосиновые  лампы  и  топятся  печи  нашим  чудаковатым
истопником Гаврилой.
   Гаврила - муж нашей кухарки. Он чистит керосиновые лампы и заправляет  их
- мама не признает электрический свет, считает его холодным и безжизненным -
и день за днем топит наши печи и камины березовыми дровами.
   Гаврила - мастер своего дела. Он умеет так подрезать фитили в лампах, что
они горят равномерно и не коптят; благодаря ему наши занавеси не  становятся
серыми, а наши носы - черными от сажи. Гаврила самозабвенно чистит  ламповые
стекла и подсвечники и целыми днями рубит и складывает  в  поленницу  дрова,
чтобы огонь в наших печах и каминах никогда не гас. Короче говоря, Гаврила -
весьма занятой человек, у которого дел невпроворот с утра до вечера.
   Удивительно, что для отдыха ему достаточно пропустить несколько  глотков;
правда, частенько глотки эти бывают слишком большими.
   Тогда Гаврила становится совсем другим человеком. Водка  развязывает  ему
язык; он поет и рассказывает такие неправдоподобно жуткие истории, что  хоть
святых выноси.
   Тут-то и наступает час его решительной супруги: она дает ему пару крепких
зуботычин и целенаправленными пинками препровождает в постель.
   После такого неласкового и  не  единожды  испытанного  обхождения  как-то
утром Гаврила остается в постели.
   - Дьявол, опять меня прострелило, - стонет он.
   И правда. Он не может и пошевелиться.  Но  супружница  знает  выход.  Она
решает излечить Гаврилу по "домашнему рецепту": без церемоний кладет мужа на
свою гладильную доску, раскаляет утюг и  принимается  гладить  его  выпуклые
"тылы".
   Душераздирающие вопли  Гаврилы  наполняют  весь  дом.  Прибегает  мама  и
спасает Гаврилу от пыток, последствия которых весьма  впечатляющи:  под  его
штанами набухают объемистые волдыри от ожогов...
   Мама  отодвигает  кухарку  в  сторону  и   устраивает   ей   нагоняй   за
бесчеловечное обращение.
   С этого момента кухарку как подменили; она становится  ласковой,  уже  не
ругает и не награждает Гаврилу увесистыми оплеухами и даже  разрешает  пить,
сколько тому заблагорассудится.
   Гаврила тем временем почему-то отнюдь не радостен и не доволен. Напротив.
Он приходит в  мрачное  расположение  духа,  теперь  вместо  радикулита  его
терзает черная меланхолия, и в конце концов он трогательно открывает  матери
причину своих страданий:
   - Вот уж подмогли вы мне, милостивая госпожа, она  ведь  меня  больше  не
любит, у нее, должно, теперь завелся другой...
   Когда же мама пытается  узнать,  что  внушило  ему  такую  нелепую  идею,
Гаврила вполголоса сообщает о своих подозрениях:
   - Она меня больше не ругает,  не  колотит,  разрешает  напиваться,  когда
захочу, видно, хочет побыстрее спровадить в могилу!
   Мама старается оставаться серьезной и предписывает жене Гаврилы "...время
от времени давать мужу несильную, ласковую затрещину...".
   Кухарка сияет.
   БЕГСТВО НА "СВОБОДУ"
   Веселое Царское Село...
   Что в действительности побудило меня покинуть эти  сады  моей  счастливой
юности, почти без всякого перехода выпорхнуть из  заботливого  родительского
дома, сказать трудно.
   Возможно, именно эта безмятежность бытия, противоречившая моему состоянию
"бури   и   натиска",   возможно,   внутреннее   сопротивление    абсолютной
неискушенности, которую все еще лелеяли во мне мои добропорядочные родители,
оберегая детей от политических и жизненных проблем; может быть,  это  многие
из тех вещей, о которых  "не  говорят",  -  повсеместно  назревавшее  и  уже
откровенно обсуждавшееся падение царского абсолютизма  или  "взаимоотношения
между мужчиной и женщиной" (толкование в энциклопедии дано  исключительно  в
связи с революционно-духовными исканиями в XVIII веке); а  может  быть,  все
вместе, но, как бы там ни было, я рвусь "на свободу", толком  не  осознавая,
чем эта свобода должна отличаться от того, что было до сих пор. Для меня это
даже и не важно. Я просто хочу окунуться "в жизнь".
   Родители согласны.
   Они отправляют меня  в  Москву  к  тете  Ольге  Книппер-Чеховой.  Под  ее
покровительством  я  посещаю  школу-студию  при  Московском   Художественном
театре. Мой учитель Константин Сергеевич Станиславский - один из основателей
этого всемирно знаменитого театра.
   Правда, пока не  ему  и  не  его  школе-студии  отдано  мое  восторженное
девическое сердце, а моему кузену  Михаилу  Чехову,  молодому,  талантливому
актеру театра Станиславского.
   Я знакома с ним давно. Уже маленькой девочкой была к  нему  неравнодушна,
когда он, как правило со своим дядей Антоном Чеховым, бывал у нас в  гостях.
Мое сердце билось чаще, когда Миша оказывался  где-нибудь  поблизости,  и  я
постоянно искала и находила предлог, чтобы быть  с  ним  рядом.  Разумеется,
меня всегда глубоко ранило, когда я замечала, что в конце концов я для  него
просто маленькая девочка. Живо помню Мишу в то пасхальное воскресенье, когда
после церкви  по  православному  русскому  обычаю  с  восклицанием  "Христос
воскресе!" принято поцеловаться и он целовал одну взрослую  девушку  гораздо
дольше, чем меня...
   Михаил Чехов для меня красивее и пленительнее всех актеров  и  даже  всех
мужчин. Я схожу по нему с ума и рисую себе в своих  ежедневных  и  еженощных
грезах, какое это было бы счастье - всегда-всегда быть с ним вместе...
   И  тут  на  помощь  приходит  великий  случай.   Для   благотворительного
представления мы оба репетируем в "Гамлете". Миша  -  Гамлет,  я  -  Офелия.
Репетиции полны тайного флирта, но дальше этого дело не  идет.  Я  робка,  а
Миша - я все еще опасаюсь - недостаточно влюблен...
   И вот наступает великий день. Спектакль исполняется  перед  исключительно
избранной публикой. Бурные аплодисменты, я преисполнена  гордости.  Вновь  и
вновь мы с Мишей появляемся перед занавесом. Станиславский хвалит меня, тетя
Ольга поздравляет, это мой первый успех.
   Все решается в этот вечер. Я ухожу с Мишей за кулисы, где  нас  никто  не
может увидеть. И тут под замирающие аплодисменты публики он  целует  меня...
Что за странное чувство! Сначала мне кажется, будто я умираю от  блаженства.
Но потом меня пронизывает глубокий страх: я еще нетронутая,  "из  приличного
дома" и  сексуально  абсолютно  невежественна;  ему  двадцать  три,  он  уже
знаменит  как  актер  и  режиссер  у  Станиславского,  очарователен,   явный
соблазнитель и донжуан театра.
   "Если меня так поцеловал мужчина, - проносится в моей наивной  голове,  -
то у меня будет ребенок".
   Итак, густо покраснев и смутившись, я лепечу:
   - Но теперь ты обязан на мне жениться, Миша...
   Он смеется:
   - А чего еще я могу пожелать?
   Итак, мы женимся. По  сиюминутному  влечению,  по  решению,  принятому  в
несколько  секунд,  в  котором  смешались   моя   неопытность,   "страх   за
последствия",  туманный  романтизм,  тщеславие,  а  у  него  -   авантюризм,
легкомыслие, мужская  гордость  "обладателя"  и,  возможно,  известная  доля
расчета.  Ибо  Михаил  Чехов,  уже  известный  театральный  деятель,   имеет
сравнительно неплохое жалованье, но все, что получает, разбрасывает  полными
пригоршнями.  А  я  так  называемая  "хорошая   партия"   -   мои   родители
состоятельны...
   Чего  я  пока  еще  не  знаю:  этот  брак  -  сумасбродство,  за  которое
впоследствии придется дорого расплачиваться.
   В это время не существовало гражданского  брака,  было  только  церковное
венчание. Для венчания Миша нашел маленькую деревеньку,  примерно  в  десяти
километрах от Москвы, чтобы быть уверенным, что наша тайная свадьба никем не
будет  расстроена.  Правда,  попа,  который  в  соответствии  с   церковными
предписаниями настаивает  на  письменном  разрешении  родителей,  все  равно
приходится  "подмазать".  И  наместник  Божий  дает  себя   подкупить.   Так
приключение-мечта начинает беспрепятственный и безумный бег: я надеваю  свой
самый элегантный наряд -  черную  бархатную  юбку,  белую  шелковую  блузку,
черные лакированные туфли и спешно укладываю ночную рубашку и зубную  щетку.
Затем мы встречаемся с шаферами где-то на окраине Москвы и на  двух  дрожках
едем к месту нашего венчания. Я вся дрожу, но не от радостного  возбуждения.
Мне страшно. Как-то вдруг мне перестает нравиться это приключение. Я обращаю
страстные молитвы к Небу, может, еще  что-нибудь  случится,  еще  что-нибудь
помешает...
   Но ничего не случается.
   Миша мужествен и серьезен.
   Церковь - маленькая простая часовня - явно  не  предназначена  для  того,
чтобы поднять мое настроение.
   Перед церковью стоят с десяток пожилых крестьян  и  по  обычаю  держат  в
руках зажженные свечи - "как на похоронах", пронзает меня мысль.
   Мы проходим в часовню. Обряд венчания свершается торопливо. Хора нет. Все
происходит   тихо   и   с   какой-то   странной   поспешностью.   И   погода
соответствующая: неожиданно налетает вихрь. Церковная дверь визжит в петлях.
Каждый раз когда ветер хлопает ею о стену, я вздрагиваю от хлесткого удара.
   После венчания мы едем прямо на Мишину квартиру.
   Едва войдя, сразу ощущаю, что меня ожидает в будущем:  от  его  матери  и
няньки веет холодом неприязни. Обе безмерно гордятся  своим  Мишей.  Обе  не
имели и ничего не имеют против его подружек, которых он меняет как перчатки,
- напротив, они кичатся этим, их Миша - настоящий мужчина!  Мать  любит  его
просто до безумия.
   А теперь вот прихожу я, избалованная девушка из богатой семьи, его  жена,
принадлежать которой он должен отныне и навек. Мать Миши возненавидела  меня
с первого взгляда.
   Она приготовила скромный свадебный обед.  Но  я  не  могу  проглотить  ни
куска, положение ужасное, я ломаю себе голову, как сообщить  своей  семье  о
браке.
   Наверное, через тетушку Ольгу Книппер-Чехову. Ведь это из-под ее опеки  я
улизнула. А она ни о чем не догадывается, не говоря уже о моих родителях.
   После еды я прошу Мишу позвонить  тете  Ольге  в  театр  и  сказать,  что
сегодня вечером  я  к  ней  не  приду,  потому  что...  да,  потому  что  мы
поженились, ну и, разумеется, теперь я буду жить у мужа.
   Миша звонит.
   Тетя Ольга отвечает так громко, что свекровь, няня и я без всяких  усилий
тоже слышим ее: тетя Ольга велит  передать  мне,  чтобы  я  без  промедления
возвращалась в ее квартиру - без промедления и без Миши! Мишина мать и  няня
злорадно  усмехаются;  они  уже  так  и  видят  себя  снова  наедине  с   их
нена-глядным Мишей.
   Пока Миша и я размышляем, что  же  нам  делать,  Станиславский  присылает
друга, который без всяких поздравлений сурово "мылит Мише шею", называет все
произошедшее  скверной  шуткой   и   категорически   требует,   чтобы   брак
незамедлительно был расторгнут, "чтобы избежать скандала".
   Я собираю свои немногочисленные вещички и еду обратно на квартиру к  тете
Ольге.
   Миша меня не удерживает.
   Тетя Ольга тоже не решается  сразу  поставить  в  известность  папу.  Она
телеграфирует маме лаконично и завуалированно: "Срочно приезжай - по  поводу
Оли".
   Уже на следующий  день  чуть  свет  приезжает  мама.  Узнав  правду,  она
реагирует на удивление хладно-кровно и с облегчением:
   - Вышла замуж... что ж, слава Богу, это еще не самое страшное...
   Однако, когда мы остаемся вдвоем,  она  яснее  излагает  мне  свою  точку
зрения:
   - Ты самовольно вышла замуж, что  же,  теперь  изволь  сама  отвечать  за
последствия. Я дам тебе добрый совет: не сделай второй глупости.  Смотри  не
забеременей, пока вы оба как следует не узнаете друг друга!
   И все. Никаких упреков, жалоб, лишь еще одно утешение "на всякий случай":
   - Ты всегда можешь вернуться, если станет невыносимо.
   Однако при мысли об отце  и  моя  отважная,  дипломатичная  и  умудренная
жизнью мама тоже впадает в некоторый пессимизм:
   - Когда он обо всем узнает...
   Можно не продолжать. Я знаю, что меня ожидает...
   Тем не менее уже следующим  вечером  мы  в  спальном  вагоне  выезжаем  в
Петербург. Тринадцать бесконечных часов. До отъезда я Мишу не видела и с ним
не говорила.
   В поезде у мамы  довольно  времени,  чтобы  разработать  свою  стратегию.
"Приедем домой, ты сразу ляжешь в постель, - вслух размышляет  она,  -  папа
еще будет в министерстве, а когда вечером вернется, решит,  что  ты  больна.
Остальное предоставь мне..."
   Что мама собирается сказать папе, она умалчивает. А я  ее  не  спрашиваю.
Она советует мне снять обручальное кольцо и  спрятать  паспорт,  чтобы  папа
прежде времени не открыл, кто обвенчал меня и Мишу.
   Я два дня лежу в постели и реву как белуга. Папа  входит  в  мою  комнату
восемнадцать часов спустя. В соответствии с девизом "нападение - лучший  вид
обороны" я демонстрирую ему лучшие  образцы  своего  актерского  таланта.  Я
впадаю в истерику, как тогда, при проверке баллов Лео.  Прежде  чем  у  папы
находятся слова, я кричу: "Если ты будешь меня упрекать, выброшусь из окна!"
   Возможно, у папы еще не изгладились воспоминания о тогдашней сцене - ведь
я действительно вы-прыгнула, - а возможно, маленькое чудо  совершила  мамина
дипломатия,  в  любом  случае  я  побеждаю:  папа  гладит  меня  по  голове,
склоняется и целует в лоб.
   Буря миновала. Но вскоре все  треволнения  сказываются  на  маме.  У  нее
воспаление сердечной мышцы. Состояние ее внушает опасения. Она лежит полтора
месяца.
   Я во всем виню себя, почти не отхожу от ее постели и в свои мечтательные,
экзальтированные семнадцать  лет  решаю  уйти  в  монастырь,  если  мама  не
перенесет  кризиса.  "Монастырь"  куда  как   хорошо   соответствует   моему
тогдашнему романтическому состоянию "бури и натиска"!
   От Миши между тем никаких известий.
   Мама преодолевает болезнь.
   Когда она совсем выздоравливает, папа объявляет мне свое решение спокойно
и бесповоротно:
   - Что же, дитя мое, теперь ты можешь возвращаться к своему мужу - правда,
без денег, без приданого и без драгоценностей.  Разумеется,  можешь  забрать
свое белье и платья...
   Я еду в первом классе, теперь долгое время мне не доведется так ездить.
   Миша и его мать забирают меня с вокзала. По дороге "домой"  мы  почти  не
разговариваем.
   Как  только  я  переступаю  порог  крошечной,  полутемной   трехкомнатной
квартирки, меня встречает притворно-ласковая улыбка няни.
   Я в замешательстве. Миша помогает мне разобрать багаж.
   Няня между тем готовит ужин; она суетится, гремит посудой, у нее явно  не
руки, а крюки. Свекровь кричит на нее, та не смеет и пикнуть.  За  едой  они
вновь безмолвно объединяются против меня в холодном неприятии.
   Я торопливо ем и поспешно ухожу...
   Свекровь никак не может заснуть - брюзжит, ворочается в постели  и  зовет
няню. Маша, так зовут это несчастное создание, должна, как обычно,  почесать
ей перед сном пятки.
   Маша чешет.
   В это время "мама", всхрапывая и без сновидений, проваливается в  объятия
Морфея.
   Мне становится дурно. Миша улыбается. Не  следует  воспринимать  все  так
серьезно, считает он, добавляя, что уже давно к этому привык...
   Он ведет меня к своей, к нашей - постели.
   Я стою, словно окаменев,  и  пытаюсь  понять,  что  это  означает:  "наша
постель".
   В какое-то мгновение я вновь чувствую его поцелуй, какой он  подарил  мне
после того спектакля в школе-студии.
   Но на губах остается пресный привкус.
   В квартире дурно пахнет. И поблизости все так же храпит Мишина мать.
   Я тоскую по свежему воздуху моей девичьей комнаты в Царском Селе.
   Я говорю Мише, что сильно устала. Я не лгу.
   Это действительно так...
   У СТАНИСЛАВСКОГО
   Что меня поддерживает в последующие годы,  так  это  учеба  в  Московском
Художественном театре Станиславского.
   Константин Сергеевич Станиславский - крупный мужчина, у  него  белые  как
снег волосы, кустистые черные брови и завораживающий взгляд. Его  появление,
как нечто само  собой  разумеющееся,  тотчас  вызывает  у  всех  уважение  и
почитание, прежде всего, конечно  же,  у  молоденьких  актрис.  Его  критика
объективна, порой едка, однако  педагогический  талант  потрясающ.  Споры  о
своем методе, о разных интерпретациях пьес он не только поддерживает,  но  и
поощряет. Порой они длятся до самой генеральной репетиции.  В  остальном  он
требует четкой дисциплины и  безусловного  вживания  в  ткань  произведения:
каждый актер, независимо от того, играет он главную или второстепенную роль,
за  час  до  начала  спектакля  обязан  быть  в  гримерной,  чтобы  спокойно
подготовиться и  сконцентрироваться.  Если  он  приходит  на  репетицию  или
спектакль поздно, то на первый раз получает предупреждение,  во  второй  раз
платит пять, в третий - десять рублей штрафа. Если же гулена неисправим,  то
может  рассчитывать  на  увольнение  без  предупреждения  за  "неуважение  к
труппе". Я не помню, чтобы кто-нибудь из нас доводил дело до этого.
   Перед каждым студийцем ставятся многочисленные  и  разнообразные  задачи.
Так, к примеру, мы по очереди дежурим за кулисами  на  вечерних  спектаклях,
помогая помощнику режиссера, следя за реквизитом и в целом наблюдая за  тем,
чтобы за сценой все шло без сучка без задоринки. В качестве  помощников  нас
привлекали и к работам сценографа, который  предлагал  свои  эскизы  в  виде
миниатюрных   моделей   сначала   соответствующему   режиссеру,   а    затем
Станиславскому. В студии нам, естественно, давали разнообразные уроки  и  по
самой специальности - от пантомимы через ритмическую гимнастику и постановку
дыхания до уроков музыки и лекций по истории театра и костюма.
   Если пьеса в студии разучена  настолько  основательно,  что  она  уже  на
подходе, то начинаются  еще  более  многочисленные  живые  прогоны,  которые
заканчиваются только тогда, когда руководитель студии Евгений Вахтангов  или
первый режиссер  Михаил  Чехов  посчитают  возможным  показать  пьесу  лично
Станиславскому. Само собой разумеется,  что  при  такой  напряженной  работе
постоянно возникают моменты горького разочарования и взрывы  отчаяния;  ведь
иной раз мы репетируем по 150 - 200 раз!
   - Я больше не могу! - вскрикивает соученица и падает без сил.
   Станиславский бесстрастно комментирует:
   - Нет ничего, чего не мог бы актер - когда он талантлив. Если вы  другого
мнения, то поищите другую профессию.
   Постановка  любой  пьесы  от  первого  рабочего  обсуждения  до  готового
сценического воплощения всегда идет по одному и тому же четко установленному
пути: прежде чем начинаются какие-либо репетиции,  в  течение  недели  читка
пьесы по ролям. На этой стадии и  речи  нет  о  мимике,  жестах  или  других
акцентах. Затем идет разработка хода действия с книгой в руках; потом то  же
самое и с каждым отдельным актом. И лишь затем  нам  разрешается  постепенно
впитывать