"**
   Никто из живших в России тогда и позднее не сомневался в том,  что  царь,
царица и все их дети были ликвидированы. Слухи о желанном тайном  бегстве  и
спасении  всей  семьи  или  по  меньшей  мере  младшей  царевны   Анастасии,
несомненно, из  разряда  легенд.  Суровая  действительность  ничем  не  была
опровергнута - ни сенсационными сообщениями в международной прессе, согласно
которым царская семья будто бы в  1917  году  была  вывезена  за  границу  в
опломбированном вагоне, ни судебным процессом по идентификации  некоей  Анны
Андерсон с царевной Анастасией. Нужно, как  мне  кажется,  наконец  оставить
этих мертвых в покое.
   Армия  адмирала  Колчака  после  первоначальных  успехов  начала  терпеть
поражения  и  вскоре  вместо  единой  силы  превратилась  в   нечто   весьма
противоположное по сравнению с Красной армией: национальные  и  политические
группы интригуют, борются за господство или пытаются устранить друг друга  -
в том числе физически и весьма жестоко.
   Так, однажды ночью в дом моих родителей врывается  вооруженная  орда  под
предводительством гражданского лица.
   Отца собираются увести.
   Моя дочь больна и с высокой температурой лежит в постели. Еще до того как
отец успел как-то отреагировать, вмешивается мать: она подхватывает  Аду  из
постели, ставит ребенка, как щит,  перед  моим  отцом  и  кричит  на  группу
вооруженных людей:
   - Что вам сделал товарищ министр?
   И решительно наседает на них:
   - Если вы собираетесь расстрелять моего мужа - то только через мой труп и
труп этого ребенка!
   Ада жалобно плачет.
   - Кругом! - вдруг командует предводитель своим людям. - Ждите на улице!
   Недовольно ворча, шайка отступает.
   Родители молчат в замешательстве. Предводитель пристально разглядывает их
и вдруг обращается к моей матери:
   - Вы - тетя Лена?
   Мама озадаченно кивает.
   - Вы спасли жизнь моей сестре и мне! Не узнаете меня? Я - Исаак Хейфец...
   Мужчина благодарно целует матери руки.
   А предыстория этого удивительного события такова. На  юге  России  еще  в
царские времена случались погромы еврейской части  населения.  Правительство
сознательно в течение одного-двух  дней  закрывало  глаза  на  кровожадность
черни. Только  тогда  вмешивались  военные,  восстанавливая  "спокойствие  и
порядок". Во время одного из таких беспорядков маме удалось спрятать  у  нас
еврейскую семью с двумя детьми. Позднее  семейство  переселилось  в  другую,
менее опасную местность. Одним из детей и был  Исаак  Хейфец.  Он  не  забыл
"тетю Лену"...
   Пока мои родители с маленькой Адой находились в Сибири - в  течение  двух
лет мы ничего не слышали друг о друге, - мы с сестрой в  Москве  обзаводимся
квартирантами: каждый угол во всех комнатах заполонен мешками  с  соломой  и
матрасами. Батареи полопались, водопровод отключен,  уборные  из-за  сильных
морозов вообще не функционируют. Воду для  питья  мы  приносим  из  дальнего
источника.
   Наши постояльцы не соблюдают даже простого  порядка;  вместо  того  чтобы
отправлять свои естественные потребности в ведро, они беззаботно  используют
ближайший уголок в комнате в качестве клозета. Когда температура в  комнатах
поднимается выше нуля, по всему  дому  распространяется  адская  вонь.  Наши
"гости" комментируют: "Ну, ничево..."
   В нашей комнате мы с сестрой  из  остатков  персидского  ковра  сооружаем
палатку такого размера, чтобы маленькое иглу могло согреваться нашими телами
до терпимой температуры. Крошечная печка  высовывает  трубу  из  форточки  и
дымит - у нас есть дрова, и мы можем сварить сладкую мороженую картошку.
   Разумеется, мыла тоже нет - вместо него древесная  зола,  из  которой  мы
делаем мыло-эрзац. Так я приобретаю свой первый химико-косметический опыт...
   Лавки закрыты, за исключением небольшого числа булочных. В них выдают  по
карточкам подобие хлеба.
   При этом на толкучке каждый может  купить  все,  что  душа  пожелает,  за
исключением украшений и драгоценностей. Разумеется, все  только  меняется  -
деньги ничего не стоят, - а сельские жители - маленькие короли,  потому  что
могут предложить то, чего нет у горожан: продукты.
   Одну старую крестьянку мне удается пленить  маминым  вечерним  платьем  с
блестками из Парижа. Она натягивает платье прямо на свою деревенскую юбку  и
красуется перед семьей. С  караваем  хлеба  напополам  с  соломой  и  мешком
мороженой картошки я собираюсь и быстро ухожу.
   Несмотря ни на что, мы продолжаем играть  в  театре.  Мы  -  это  молодые
актеры, которые ставят одноактные спектакли и, в духе времени,  получают  за
это  продукты.  Нас  двадцать  мужчин  и  женщин,  и  наш  импровизированный
разъездной театр называется "Сороконожка". На  занавесе,  сшитом  из  старых
кусков материи, мы вышили свой фирменный знак - червяка с множеством ножек.
   Разумеется, мы чаще всего голодны; но мы не так страдаем  от  этого,  как
большинство людей. Наши идеалы помогают нам преодолевать многое. Правда,  не
всегда и не всё.
   В 1918 году я для нашей театральной студии отправляюсь в  город  Кострому
на Волге. Нужно наменять картошки и муки. Пропуска на поездку я вы-правляю в
комиссариате  по  культуре.  Простым  смертным  запрещено  передвигаться  по
стране, но врачи и актеры  при  большевиках  все  же  пользуются  некоторыми
привилегиями.
   Поездов мало, расписание не  соблюдается  вообще.  Разве  что  протащится
какой-нибудь наспех сформированный состав из нескольких товарных вагонов.  В
этих  вагонах  установлены  временные  узкие  скамейки,   на   которых   мы,
притиснутые  друг  к  другу,  часами   или   сутками   медленно   ползем   в
неизвестность.
   В середине вагона стоит печурка, труба  от  которой  через  крышу  торчит
снаружи. У каждого с собой свой чайник,  чтобы  в  пути  кипятить  чай.  Это
делать  необходимо,  поскольку  поезда  часто  и  на  неопределенное   время
застревают прямо среди поля.
   Мне везет: "всего лишь" через сутки я  уже  в  Костроме.  За  талоном  на
ночлег отправляюсь в комиссариат.
   Я получаю ордер на размещение в маленьком,  неотапливаемом  помещении,  в
котором температура на несколько градусов ниже нуля, и  замертво  валюсь  на
мешок с соломой. Несомненно, что клопы здесь долгое время "постились":  едва
я начинаю засыпать, они буквально  усыпают  меня.  О  сне  больше  нечего  и
думать. С трудом удается зажечь отсыревшую  свечку.  С  бешенством  наблюдаю
массированную атаку кровопийц на мое изможденное тело; они ползут  изо  всех
щелей и углов, они спешат, словно на спор; другие дождем сыплются с потолка.
   Я убегаю.
   Весь вопрос в том, куда бежать. Гражданским лицам выходить на улицу после
полуночи строжайше запрещено.
   Несмотря на это, выхожу. Первый же патруль  хватает  меня.  Остаток  ночи
провожу под арестом. Солдаты ухмыляются, когда  я  рассказываю  им  во  всех
подробностях о клопином нашествии, их весьма развлекает мой  сольный  скетч.
Поскольку я, кроме того, могу предъявить им по  всем  правилам  выправленные
бумаги, мой проступок против комендантского часа сходит с рук, ведь врачи  и
актеры...
   С наступлением рассвета меня отпускают. На розвальнях одного  крестьянина
я переезжаю по замерзшей реке на другой берег города - мостов нет.
   Крестьянин добродушен и предупредителен. Он стучится к знакомым, говорит,
откуда я приехала и зачем. Некоторое время спустя я уже укладываю в его сани
картошку и муку.
   Он делает какие-то свои дела. Затем  мы  возвращаемся  обратно  на  берег
Волги.  Вдруг  откуда-то  издалека  слышится  удивительный  гул.  Крестьянин
погоняет свою лошадку. Я  спрашиваю  его,  что  это  может  быть.  Он  молча
пожимает плечами. По нему видно, он знает, чего можно ждать от реки. Он  все
сильнее понукает свою лошадь, как будто дело идет о  секундах.  Глухой  гром
уже почти рядом.
   Когда мы подъезжаем к Волге, понимаю и я, отчего так спешил крестьянин. И
тем не менее похоже, что соревнование мы проиграли: лед в  некоторых  местах
почти вскрылся, льдины образовали затор и отрезали путь к возвращению.
   - Что же делать? - спрашиваю я беспомощно.
   Крестьянин сдвигает шапку на затылок:
   - Ничего...
   "Если не успею на поезд, - лихорадочно размышляю я,  -  то  смогу  уехать
только через три дня, причем  нет  никакой  гарантии,  что  до  тех  пор  мы
переправимся  через   реку.   Кроме   того,   я   просрочу   командировочное
предписание..."
   Я уговариваю моего доброго крестьянина. Он задумчиво качает головой,  еще
немного колеблется, а потом решается на компромисс: чтобы лучше распределить
груз, я должна ехать вперед на других,  пустых  санях,  а  сам  он  с  моими
выменянными продуктами поедет следом. Он договаривается с одним другом, двор
которого  расположен  неподалеку.  Друг  соглашается.  Мне  дают  сани   без
поклажи...
   Осторожно и опасливо нащупывает путь  лошадь  по  льду  среди  ураганного
ветра. Я обнаруживаю узкую колею, которая  кажется  еще  крепкой.  Медленно,
бесконечно медленно тащимся мы через Волгу.
   Когда под полозьями у нас снова суша, мне кажется, что прошли не  минуты,
а часы. В этот момент сквозь рев ветра я слышу отчаянный крик.  Оборачиваюсь
и вижу, как крестьянин с лошадью и санями исчезают в водовороте.
   Я не сразу понимаю,  что  произошло;  я  еще  надеюсь,  что  мои  чувства
обманывают меня: лед проломился. Повозка мгновенно сползает с  расколовшейся
глыбы льда в бурлящую реку. Крестьянин проваливается в воду. Лошадь один раз
пытается встать на дыбы и затем уносится потоком. У обоих  уже  нет  шансов:
напирающая ледовая крошка скрывает их.
   Я рыдаю.
   Когда я снова прихожу в  себя,  на  меня  озабоченно  смотрит  человек  с
закопченным лицом.
   Как сумасшедшая я твержу ему: зачем было ехать в Кострому - из-за мерзлой
картошки и жалкого кулька муки? Даже если бы я довезла все это до дому,  наш
голод был бы утолен всего лишь на несколько часов. Но я и этого  не  привезу
домой. Картошка и мука плавают в Волге. И из-за этого погиб человек. Зачем?!
Я выкрикиваю вопрос в лицо мужчине, но он, кажется, не понимает меня.
   Он машинист паровоза, и у  него  задание  отвезти  важную  фельдъегерскую
почту в Москву. Его сопровождает лишь кочегар.
   Я умоляю его взять меня с собой в Москву. Конечно,  он  не  должен  брать
"неуполномоченных лиц", но все же...
   Машинист советуется с кочегаром. Тот нерешительно скребет в своей  густой
бороде: если в пути меня обнаружит военный патруль, они  лишатся  работы,  а
может, и более существенного...
   Мне дают немного хлеба и чаю. Пока я с жадностью ем и пью, они продолжают
размышлять. По их глазам я пытаюсь прочесть, на что они решатся.
   Машинист поднимает плечи. Я задерживаю дыхание.
   - Ну ладно, - говорит машинист.  Кочегар  снова  пятерней  лезет  в  свою
взъерошенную бороду, потом кивает тоже.
   Я целую машиниста.
   - Гмм, - мычит он.
   Они прячут меня среди дров в тендере.
   Поездка длится девять часов. Дважды  загружают  новые  дрова  и  заливают
воду.
   В первый раз нам  везет.  Машинист  знает  солдат,  которые  досматривают
машину и тендер во время стоянки. Он балагурит с  ними,  отвлекает,  они  не
слишком внимательны к своим обязанностям.
   Во второй раз не везет. Ни машинисту, ни кочегару не знакомы  проверяющие
солдаты. Они не дают отвлечь себя...
   Я  лежу,  почти  задохнувшись,  под  поленницей  дров.  Один  из   солдат
перебирает поленья. Через несколько секунд меня обнаружат.
   И тут я слышу возглас - вслед за этим вдалеке слышится  треск  выстрелов.
Солдат бросает дрова. Старший патрульный отправляет его на подмогу вместе  с
другим  солдатом,  перепоясанным  пулеметными  лентами.  Где-то   завязалась
перестрелка.
   Несмотря на колючий мороз, на лбу у меня проступает пот.
   Машинист отправляется дальше.
   За несколько километров от Москвы мне приходится  высаживаться.  Машинист
паровоза и кочегар извиняются: до самой  Москвы  довезти  меня  не  могут  -
рискуют головой.
   Устало бреду сквозь снегопад. Слезы текут по лицу.
   Через несколько часов стою перед нашим домом. У меня нет сил подняться по
лестнице. Сестра помогает мне.
   Одна из коллег по театру-студии уже ждет меня. Она вопросительно  смотрит
и голодными глазами ищет мешок или кулечек, который  я,  собственно  говоря,
должна была бы привезти из своей "спекулянтской" поездки.
   Я отрицательно качаю головой. Потом беззвучно падаю.
   7 февраля 1920 года большевики расстреляли адмирала  Колчака.  Его  Белая
армия и гражданское правительство в Сибири  прекратили  свое  существование.
Советы заключили мир с Польшей и союзнические договоры с Сибирью, Украиной и
Кавказом.
   Мои родители с маленькой Адой возвращаются в Москву.
   Отец как специалист по строительству мостов и  виадуков  настолько  важен
для Советов, что они не отказываются  от  его  профессиональных  знаний  при
восстановлении разрушенного хозяйства. Он  снова  работает,  как  и  прежде.
Только подписи теперь ставят другие - бывшие слесари, например.
   Впервые за два года я вижу дочку. Она уже не признает меня и не  идет  ко
мне на руки. Для нее  моя  мама  стала  настоящей  матерью.  Я  обнимаю  ее.
Проходят недели, прежде чем она начинает отвечать на мои ласки.
   Благодаря связям тети Ольги Луначарский выдает мне  в  январе  1921  года
разрешение на полуторамесячную поездку в Германию.
   Поездка полна приключений. Нормального железнодорожного сообщения все еще
нет. Один-два раза  в  неделю  идут  составы  с  военнопленными  -  немцами,
австрийцами, венграми и другими - на Запад; от случая к случаю они  берут  с
собой гражданских. Муж одной из моих  школьных  подруг  -  начальник  такого
немецко-австрийского  состава  с   военнопленными.   Я   отдаюсь   под   его
покровительство.
   Мой багаж легок - во всех отношениях: мне еще нет двадцати четырех лет, в
прошлом у меня прекрасная юность, немногие,  но  весьма  насыщенные  годы  в
театре, кратковременный неудачный брак, а  также  годы  войны  и  революции,
которые со  всей  суровостью  коснулись  и  меня,  научив  многое  понимать,
воспитав терпимость и умение отличать важное  от  второстепенного.  Подлинно
важного, жизненно важного - немного, теперь я знаю это.
   То, что я взяла с собой в поездку из носильных вещей, можно перечислить в
одном предложении: старое перелицованное пальто мамы,  тонкий  платок,  пара
сапог на картонной подошве из коврового материала и кольцо.
   Кольцо не просто украшение - оно  должно  дать  мне  средства  для  моего
пребывания в Германии, но это и опасно: украшение, как объект  мены-продажи,
представляет интерес повсюду. Поэтому во время поездки патрули Красной армии
постоянно выискивают драгоценности. Кто будет схвачен с кольцом  или  колье,
завершает свое путешествие на ближайшей станции.  Я  везу  свое  кольцо  под
языком и говорю при этом тихо, но без особого  труда  -  благодаря  занятиям
сценической речью в школе-студии...
   На вокзале в Берлине меня встречает подруга. Мы знакомы по  Петербургу  и
Москве. В России она вышла замуж за австрийца и - теперь уже как австрийка -
через комиссию по репатриации выехала еще за два года до меня.
   Подруга не сразу узнает меня в моем наряде. Я снимаю платок.  Теперь  она
бросается мне на шею и что-то лепечет о худобе и истощении.
   - Неужели человек может быть таким отощавшим, - потрясенно бормочет она.
   Я в Германии - в бедной, разрушенной войной и инфляцией и  тем  не  менее
богатой стране, если помнить о нищете в России.
   Подруга тащит меня в ближайшее кафе и  заказывает  пирожные  со  взбитыми
сливками.
   Я не могу устоять.
   - Ты приехала навсегда? - спрашивает она.
   Я трясу головой и отвечаю с совсем неприлично набитым ртом:
   - Нет, на полтора месяца.
   Я останусь навсегда и увижу Москву снова лишь после второй мировой войны.
Заключенная  под  особый  арест,  я  должна   буду   рассказать   советскому
правительству "интересные подробности" о главных немецких нацистах.
   Но все это еще впереди. Пока же - не успев приехать в Берлин - я  залегаю
в постель: мой ослабевший желудок бунтует против пирожных и взбитых  сливок.
"Месть" его длится несколько дней.
   ГЕРМАНИЯ И НЕМОЕ КИНО
   Моя  кровать  стоит  в  комнате   типичного   берлинского   пансиона   на
Гроссбееренштрассе. Как и большинство владелиц  маленьких  пансионов  в  так
называемых  приличных  жилых  кварталах,   моя   хозяйка   потеряла   своего
мужа-офицера на войне. Она знавала  лучшие  дни  и  соответствующим  образом
держит себя. Хозяйка ведет себя несколько сухо, но в то же  время  старается
привести мой желудок в  порядок  и  отдает  горничной  точные  распоряжения,
полагая,  что  в  этих  случаях  нужно  пить  много  отвара  ромашки.   Наше
взаимопонимание в этом отношении полное; в остальном  же  мы  едва  понимаем
друг друга -  я  знаю  лишь  несколько  слов  по-немецки,  а  она  ни  слова
по-русски.
   Моя подруга переводит. Она вообще мой добрый ангел в эти первые недели  в
Берлине.
   Как только я немного прихожу в себя, мы идем к  ювелиру.  Пора  продавать
мое контрабандное кольцо.
   Ювелир - маленькое, с блестящей  лысиной  проворное  существо  -  прыгает
вокруг, словно резиновый мячик, беспрестанно усаживает нас, извергает слова,
как водопад, изучает кольцо. Нет, он  священнодействует,  исследует  кольцо,
как выжига, одобрительно поджимает губы и  называет  цену,  от  которой  моя
подруга  бледнеет.  Я  вопросительно  смотрю  на  нее.  Цена  намного   ниже
стоимости.
   Мы встаем.
   Ювелир продолжает  вертеться  вокруг,  беспрестанно  треща,  жалуется  на
ужасные времена, дико жестикулируя, твердит "жаль, жаль", готов накинуть еще
сотню марок и причитает, будто дает такую цену себе в убыток.
   Разумеется,  уж  он-то  ни  в  коем  случае  не  обанкротится.  Напротив:
единственное, что в эти времена бешеной инфляции, галопирующего  обесценения
денег еще обладает стабильностью, так это ценности и украшения.  Мое  кольцо
наш ловкий ювелир перепродаст, как только марка снова стабилизируется.
   Но я не могу ждать так долго.  Мне  необходимы  деньги  для  повседневной
жизни. Итак, я оплакиваю мое миленькое колечко невидимыми  слезами  и  кладу
его на столик ювелира. Потом иду с подругой покупать туфли, настоящие туфли.
Я уже не снимаю  их,  а  мои  русские  сапоги  на  картонной  подошве  прошу
упаковать. Я выхожу из обувного магазина, словно княжна из бального зала.  В
целом я перебиваюсь случайными заработками различного  рода.  Снова  вырезаю
шахматные фигурки, начинаю лепить, сначала  исключительно  для  собственного
удовольствия, но вскоре  на  заказ  все  растущего  числа  клиентов.  Добрая
половина их русские эмигранты. Благодаря им передо  мной  открывается  новый
круг знакомств, расширяются личные связи.
   Однажды подруга берет меня  в  гости  к  знакомым.  Они  в  свою  очередь
приглашают меня на маленькую вечеринку,  на  которой  должны  присутствовать
кинематографисты. О кинематографистах я не имею представления;  в  России  я
играла лишь в театре...
   Я встречаюсь с людьми из мира  кино,  в  том  числе  с  Эрихом  Поммером,
выдающимся кинопродюсером Германии.
   Поммер перед войной работал в Берлинском филиале французской  кинофабрики
"Гомон", во время войны был командирован  на  Балканы  для  руководства  там
филиалом  студии  кинофотодокументалистики  (BUFA).   Сейчас   он   директор
"Декла-Биоскоп", одной из немногих фирм, еще не  скупленных  крупной  фирмой
"УФА".
   Поммеру известна история возникновения "УФА", и он протестовал против  ее
создания. Он знает, что генерал-квартирмейстер Людендорф и Георг фон Штраус,
директор "Дойчен Банк", еще во время войны сошлись во мнении о необходимости
основать фирму "УФА" (Universal Film AG). Генерал -  чтобы  противопоставить
вражеской кинопропаганде собственную, директор банка  -  поначалу  лишь  для
того, чтобы  замаскировать  интересы  своего  банкирского  дома  в  нефти  и
экономическую активность на Балкана