остойный пятилетнего ребенка. Я в этом возрасте радио  разломал  -  искал
человечков.
     Импрессионисты уже ближе подобрались к истине. Но, мне кажется, чуток
перегнули палку: попробуй понять чертеж, если самой  детали  нет,  а  есть
только дополнительные линии. Тут, чтоб понять, специально учиться надо.
     А реалисты, наоборот, великолепно рисуют  саму  деталь  -  окружающий
мир, но забывают, что необходимо уточнить  свой  рисунок  (есть,  конечно,
приятные исключения,  но  мало).  Какие-то  особенные  тропы,  лексические
средства, ассоциативные  цепочки  (как  у  Рембо),  прустовские  временные
сдвиги (это как раз -  разрез  детали),  джойсовский  "поток  сознания"  и
многое-многое другое. Это уже зависит от  особенностей  таланта.  Если  он
есть.
     Истина - на стыке мнений.
     Мудрый я, однако, мужик. Надо отвлечься от всех  этих  мудрых  дел  и
чуток передохнуть. Расскажу-ка я, к примеру, как я  учился  в  музыкальном
училище. Да-да, был такой факт в моей биографии.
     Итак, музыкальное училище.
     Как я уже отметил (и как  вы  уже  заметили),  в  общеобразовательной
школе меня научили немногому. А  если  быть  точным,  единственное  (кроме
черной рамки), в чем сумели твердо меня убедить мои незабвенные  педагоги,
это в  том,  что  я  абсолютно  не  пригоден  ни  к  одному  из  известных
человечеству общественно-полезных видов деятельности. Сознавая такую  свою
никчемность, с выбором профессии я решил пока повременить.  Схожу,  думаю,
сначала в Армию, возмужаю там,  конечно,  а  уж  потом  возьмусь  за  этот
нелегкий выбор.
     Но до призыва еще год, и я ломал голову, чем же занять себя  на  этот
период, да так, чтобы и весело было, и вроде бы как  "при  деле".  Сутками
слонялся я по квартире, перебирая в уме известные мне  профессии,  отмечая
для себя все их достоинства и недостатки.
     Я искал занятие на год, но где-то глубоко жила  надежда,  что,  может
быть, обнаружится и нечто такое, что я мог бы назвать "делом всей жизни".
     Я шел от противного,  т.е.  одну  за  другой  браковал  профессии,  к
которым ощущал свою полную непригодность.
     Самое трудное было выбрать между оставшимися  в  итоге  пожарником  и
парикмахером.
     В  пользу  пожарника  говорили  два  соображения:  1.  Профессия  эта
мужественная и почетная; 2. За один год пожаров в нашем городе может и  не
случиться... но может и  случиться  -  это  главное  соображение,  которое
говорило не в пользу пожарной перспективы.
     Я мигом представил  себя  карабкающимся  по  раздвижной  лестнице  на
девятый этаж, где, в клубах дыма и языках пламени,  стоит  на  подоконнике
маленькая-маленькая  девочка,  прижимающая   к   груди   своего   любимого
потрепанного плюшевого медвежонка... Вот еще  ступенька,  еще...  Вдруг  -
хлобысь! Я поскальзываюсь и с ревом падающей авиабомбы несусь вниз. Лечу и
ругаюсь про себя: "Вот же кретин! Дернул меня черт в  пожарники  податься!
Ладно б только себя, а то и девчонку погубил. А мог бы на моем месте  быть
кто-нибудь посильнее да половчее, кто и сам бы выжил, и ее бы спас. А  он,
идиот, в парикмахеры пошел! И не стыдно?.." Тр-р-рах! - об  асфальт.  Все.
Решено. Иду в парикмахеры.
     Однако, там тоже своя специфика: сбреешь кому по ошибке полголовы, он
тебе той же бритвой и всю оттяпает... Всякий  клиент  бывает...  Нет,  так
дело не пойдет. И мысль моя двинулась в ином русле. Я  стал  искать  такую
профессию, где ошибки наименее пагубно отражались бы  на  состоянии  моего
здоровья.
     Сперва я наткнулся на речника-спасателя: если брак в работе допустил,
то и обвинять уже некому... А если сам плюхнешься? Плавать-то я  не  умею.
Но вдруг меня осенило -  искусство!  Если,  к  примеру,  художник  картину
нарисует плохо, никто ж его по морде за  это  бить  не  будет,  в  крайнем
случае поморщатся, да и все. А уж хорошо нарисует, так слава ему  и  почет
во веки веков.
     Но тут я наверное совсем посинел, потому что меня еще раз осенило:  я
ж во втором классе в хоре пел! Все: буду музыкантом. И я припомнил еще вот
какую подробность: я в этом хоре-то и не пел вовсе, а только рот  разевал.
А мне все равно по пению весь год автоматически пятерки выставляли.  Точно
- буду музыкантом. Хоть год - до Армии.
     И я двинул в музыкальное училище.
     Позднее я узнал,  что  до  17-го  года  в  этом  здании  располагался
популярнейший в городе дом терпимости. Преобладание в училище слабого пола
и  определенная  богемность  явились   предпосылками   для   того,   чтобы
дореволюционный дух витал там и ныне. Хотя, надо заметить, с  тех  пор  он
значительно помолодел, похорошел и повеселел.
     Размеры классов были столь удручающе малы, что наводили  на  мысль  о
крайне  высоком  уровне  спроса  на   услуги   предшествовавшего   училищу
заведения.  Экономить,  как  видно,  приходилось   буквально   на   каждом
сантиметре полезной площади.
     В одной из  таких  Папа-Карловских  каморок  и  размещалась  приемная
комиссия. Я сразу сказал, что хочу играть или на барабане, или на скрипке.
(Я до сих пор  считаю,  что  в  оркестре  это  -  два  самых  достойных  и
бескомпромиссных инструмента.) Но председатель комиссии - полный пожилой и
симпатичный еврей - поправил на носу пенсне,  так,  что  ладонь  его  руки
почти закрыла от меня хитроватую улыбку, и сказал, что  отделения  ударных
инструментов, к сожалению, в училище пока  что  нет,  а  чтоб  учиться  на
скрипке, нужно иметь свидетельство  об  окончании  по  этой  специальности
музыкальной школы, коего, он подозревает, у меня нет..
     Меня так поразило это пенсне (раньше только  в  кино  видел),  что  я
забыл обидеться и признался, что и правда, музыкальной школы не кончал.
     Тогда он сказал,  что  без  школы  принимают  только  на  оркестровое
отделение и перечислил десятка два названий инструментов. Я  из  них  знал
только кларнет и флейту. Я  сразу  выбрал  флейту,  мне  и  в  самом  деле
нравится ее ангельски-шепелявый тембр. Но человек в пенсне сказал, что  на
флейту все места уже забиты. Тогда я назвал кларнет,  но  и  тут  оказался
лишним. Я уже собрался уходить, но пенснист (пенснец? пенснюк? пенсеарик?)
сам пришел ко мне на помощь:
     - Молодой человек, а как вы относитесь к фаготу? Это великолепный,  и
к тому же - редкий, инструмент.  И  впечатление  вы  производите  индивида
физически достаточно выносливого.
     Очарованный  оптическими  прелестями  я,   по   своему   обыкновению,
пропустил последнее замечание мимо ушей и спросил не совсем впопад:
     - А их у вас много?
     - Фаготов? - удивился пенсноносец.
     - Нет, пенснов, -  сказал  я,  не  совсем  уверенный  в  правильности
окончания.
     - Нет, у меня только один, - ответил он, как-то  опасливо  поглядывая
на меня.
     - Жалко, - сказал я, впадая в сомнамбулическое состояние, - а на  что
она похожа?
     - Кто? - еще сильнее насторожившись, медленно произнес он. Но  потом,
после паузы, в течении которой я пытался найти  в  памяти  только  что  им
произнесенное, но тут же забытое мною слово, он понял-таки: - Ах, фагот?
     - Да, - обрадовался я, - на что оно похоже? На кларнет похоже?.
     Пенсновладелец на миг задумался, затем,  почему-то  слегка  смущенно,
промямлил следующее:
     - Если вы, молодой человек, действительно хотите  знать,  то,  о  чем
спрашиваете, то я  скажу  вам:  и  кларнет,  и  фагот  представляют  собой
деревянные трубки с боковыми отверстиями;  то  есть,  принципиальное,  так
сказать, сходство - наличествует. В смысле, что на кларнет фагот похож  во
всяком случае больше, нежели на маракасы или, положим, на геликон....
     Решительно ничего не поняв, я, так же решительно, согласился.
     Но в полной мере оценить дипломатический талант человека в  пенсне  я
смог лишь после того, как получил инструмент на руки.
     Оказалось, что фагот, действительно,  как  и  кларнет  -  "деревянная
трубка с отверстиями". Вот только покрупнее раз в  пятьдесят.  Тогда-то  и
припомнил я фразу о физической выносливости.
     Звучание же этого инструмента (в моих, во всяком случае, руках) более
всего напоминало гудок издыхающего  парохода,  капитан  которого  страдает
одновременно манией преследования, несварением желудка и чесоткой.
     Да, ловко я попался.
     Но  вскоре  обнаружился  и  первый  плюс:  в  пустой  футляр   из-под
инструмента вмещается ровно восемь бутылок по 0,5 литра,  да  так  плотно,
что даже не брякают.
     Кстати, на сдаче первого вступительного экзамена меня  ждал  сюрприз.
Со мной вместе его сдавал мой школьный товарищ Юрик  Иноземцев.  Для  меня
это была большая неожиданность, так как в школе он,  как,  впрочем,  и  я,
особыми музыкальными талантами не блистал. Оказалось, что путь,  приведший
его в эти стены, до мелочей совпадает с моим.
     Второе достоинство фагота было открыто нами совместно уже в  процессе
его освоения. Оказалось, что инструмент  этот  не  только  великолепный  и
редкий, как мне рекомендовал его приемщик ("стеклопосуды" - так и просится
продолжить, но  вы  поняли,  что  я  имею  в  виду  председателя  приемной
комиссии, да, видно, неудачно выразился),  но  и  ГРОМКИЙ.  Очень.  Нас  с
Юриком в училище прозвали "иерихонцами".
     Когда мы являлись на самоподготовку, все кабинеты, как правило,  были
уже заняты прилежными скрипачами, пианистами и т.п.  Они  ухитрялись  даже
пиликать по двое-трое в одной комнате и ничуть не мешать друг другу.
     Тогда мы доставали из шкафа  фаготы  и,  чуток  диссонируя,  заводили
мелодию  жалобной  белорусской  народной  песни:  "Ты  ж  моя,  ты  ж  моя
перепелочка..."
     С тем же успехом  сей  дуэт  могла  бы  исполнить  пара  свихнувшихся
электровозов.
     Если судить по выражениям лиц, с которыми, словно выкуренные из  улья
пчелы, вылетали из своих келий будущие Паганини и Рихтеры,  исполняли  мы,
действительно, очень жалобно...
     С широко открытыми глазами стояли они вдоль стен,  прижавшись  к  ним
своими гениальными спинами, а мы мерно в ногу расхаживали из конца в конец
коридора и пыжились в такт шагам: "Ты ж моя, ты ж моя ПЕРЕПЕ-О-ЛОЧКА!.."
     В итоге, очень скоро как-то сам собой находился  пустой  кабинет.  На
этом, обычно, и заканчивались наши занятия на "родных"  инструментах.  Ибо
вскоре, привлеченные нашей музыкой,  в  комнатушке  появлялись  пять-шесть
местных "джазменов" с саксофонами флейтами и  барабанами.  Я  хватался  за
контрабас, Юрка садился за фортепиано, и начинался "сейшн".
     Играли мы с упоением и, между прочим, эта передающаяся в  училище  из
поколение в поколение традиция "вечеров импровизации" многое давала нам  -
способность  чувствовать   партнера   и   не   теряться   ни   при   каких
обстоятельствах.
     Приведу   пример.   Однажды    в    курилку,    прихрамывая,    вошел
баянист-третьекурсник по прозвищу "Джон Сильвер". (У него и вправду, как у
стивенсоновского героя одна нога была протезная.) Он спросил, нет ли среди
нас - первокурсников - бас-гитариста и "клавишника". Мы с Юриком сразу  же
отозвались.
     - Порядок, - обрадовался  Сильвер,  -  сегодня  вечером  "лабаем"  на
свадьбе. Вчетвером - по четвертаку на нос. В половине пятого за нами  сюда
автобус подгонят.
     Мы страшно перепугались. Я -  самоучка-контрабасист,  Юрик  такой  же
пианист, бас-гитару и электроклавишные мы, что называется,  и  не  нюхали.
Мы-то,  когда  откликались,  думали,  он  нас  хочет  куда-то   пригласить
порепетировать... Но отступать было  поздно.  Отказаться  от  "халтуры"  -
позор на все училище.
     Когда приехали на место, разгрузились,  подключились,  настроились  и
попробовали что-нибудь сыграть, Сильвер (в группе он был гитаристом и пел)
пришел в ужас:
     - Какого дьявола вы сюда приперлись?! - орал он, как настоящий пират,
- вы ж двух нот связать не можете!
     - Да ладно,  Джон,  чего  теперь  зря  шуметь,  -  вступился  за  нас
барабанщик - тоже третьекурсник, по кличке Колобок (так  его  прозвали  за
комплекцию и неспособность унывать), - надо только чтоб эти, - он кивнул в
сторону гостей, - не догадались. Гармонию знаете? - спросил он нас.
     Мы ответили утвердительно.
     - Тогда так: слушайте сюда. Я буду вам кричать аккорды; а  ты,  Джон,
играй себе и пой, не обращай на нас внимания.
     До прибытия молодоженов было еще минут двадцать,  и  мы  решили  хоть
что-то отрепетировать. Через пятнадцать минут у нас  был  готов  свадебный
марш - соло на  одной  струне  исполнял  Сильвер,  мы  аккомпанировали,  а
бедняга Мендельсон корчился в гробу.
     Колобок  сказал,  мол,  перед  смертью  не  надышишься,  и  мы  пошли
перекурить в фойе.
     Не успели мы выкурить по сигарете, как услышали крики  снизу:  "Едут,
едут!"
     Мы бросились к инструментам и встали в позы. В дверях появились жених
и невеста. Их встречали хлебом-солью. Тут мы с ужасом обнаружили, что  нет
Сильвера.
     Миленькая невеста под  одобрительные  крики  гостей  отхватила  почти
половину традиционного каравая (по примете -  кто  больше  отъест,  тот  в
семье верховодить будет), жених клюнул оставшееся, и они  двинулись  через
зал к своему месту за столом.
     Выпучив глаза, Колобок  махнул  рукой,  и  мы  забубнили,  загремели,
загрохотали... Юрик попытался напеть мелодию марша в микрофон, чтобы  хоть
ясно было, что все это должно означать. Но, как  я  уже  замечал,  особыми
талантами он не страдал. А страдал он гайморитом, и гости  стали  нехорошо
на нас коситься.
     Когда они расселись, мы побежали вниз искать Сильвера. Оказалось, его
по ошибке заперла в туалете техничка.  Она,  видно  была  уверена,  что  в
момент, когда заходят  молодожены,  никто  там  сидеть  не  будет,  вот  и
закрыла, не проверив, дверь.
     Сильвер  тарабанил  изнутри  и  чертыхался.  С  трудом  мы   отыскали
техничку, и она, нас же ругая, мол, насорют, натопчут, а после - убирай за
ними, дверь отперла.
     Дальше, как ни  странно,  все  пошло,  как  по  маслу.  Колобок  орал
аккорды. Мы, то в строчку, то  не  в  строчку,  импровизировали,  Сильвер,
вздрагивая иногда, сверкал на нас  пиратскими  зрачками,  но  таки-пел,  а
гости, тоже порой вздрагивая, таки-плясали.
     Какой-то  поклонник  "Битлз"  даже  решился  сделать  нам   заказ   -
"Yesterday". Мы исполнили. А что?.. Правда, ритм был какой-то дерганый,  и
гармония не совсем та. И размер другой, так что Сильверу в каждой  строчке
приходилось вставлять дополнительные слова... Но ему это не  трудно  было,
так как он все  слова  на  ходу  сочинял.  Потому  что  в  школе  он  учил
немецкий...
     Когда мы закончили, гость подошел и заметил  соболезнующе,  что  это,
конечно, не "Yesterday", но, - добавил  он,  -  песня  все  равно  хорошая
получилась. Мы были очень ему признательны.
     На радостях Сильвер объявил перерыв, и  мы  уселись  за  стол.  Мы  с
Юриком только ели - пить не стали: боялись.  И  так-то  не  понимаем,  что
играем. Но уж Колобок с Джоном на спиртное налегли основательно.
     Когда мы вновь пошли к инструментам,  выяснилось,  что  Сильвер  едва
стоит на своем протезе. Я было заикнулся, что надо смываться,  пока  гости
не побили, но Колобок резонно заметил, что деньги-то нам еще не заплатили;
а потом сказал Сильверу, подбадривая:
     - Крепись, Джон.
     И Джон запел.

                  - По проселочной дороге шел я молча,
                  И была она пуста и холодна...

     К припеву  он  уже  совсем  разошелся  и,  начав  даже  приплясывать,
залихватски закричал:

                  - А-а-а-  э-э-э-  та-а-а...

     Тут он хотел выдержать паузу и сделать глубокий вздох, но  его  вдруг
качнуло, он неловко шагнул назад, споткнулся и плашмя грохнулся спиной  на
пол.  Юрик  стремительно  выпрыгнул  из-за  клавишей,  схватил  стойку   с
микрофоном и, как хищнику кусок мяса на палке, сунул ее Сильверу под  нос.
И тот, лежа, ударив по струнам, как ни в чем ни бывало, закричал дальше:

                  - Свадьба, свадьба, свадьба пела
                                            и плясала!..

     Так он и допел эту песню. Гости,  которые  танцевали  подальше,  даже
ничего и не заметили.
     Потом мы, взяв Сильвера под мышки, поставили его на ноги, он похлопал
Юрика по плечу и сказал отечески:
     - А ты ничего. Может и получится из тебя музыкант.
     Так что не теряться в сложной ситуации мы научились.
     Но пророчество Сильвера не сбылось. Музыкантов из нас не  вышло.  Нам
исполнилось по восемнадцать, и мы, проучившись  всего  год,  ушли  служить
(это отдельная история). После же Армии мы уже не вернулись в  училище,  а
снова вместе поступили в университет на филологический  факультет.  Но  об
этом - в другой раз...
     Стоп.
     Помедленнее... Я слишком надолго отхожу от сути.
     Суть - ночь. Пару часов назад она неслышно опрокинулась на город,  да
так основательно прилипла к асфальту, что жители  отчаялись  справиться  с
ней. И, не мудрствуя  лукаво,  они  гуськом  отправились  в  спячку,  дабы
скоротать тем самым время до зари.
     С первым криком петуха где-то  там,  на  окраине,  ночь  сама  начнет
поспешно отдираться от земли, оставляя в колодцах меж домов черные  рваные
клочья луж. А потом, корчась,  словно  червяк  на  углях,  она  сморщится,
вытянется и превратится в еле заметную  линию  горизонта.  И  в  муках  ее
родится новый, окутанный маревом,  день.  И  слезы  ее  хрустальной  росой
упадут  на  траву,  чтобы  та  -  серая,  вечерняя,  стала  рассветной   -
изумрудной.
     А пока - ночь. Ветер скребется  в  оконную  раму  и  волнует  молодые
листики тополей, заставляя их, захмелевших  от  неясного,  но  сладостного
ожидания, трепетать всем телом в неверном предгрозовом воздухе и стараться
думать "о чем-нибудь другом".
     Суровые, живущие в постоянных лишениях, сверчки, ни  дня  не  знающие
без ужасных, но непонятных нам глобальных катастроф, не имея ни  малейшей,
даже самой хрупкой, надежды, все передают и передают свое вечное "SOS".
     Чтоб кого не напугать, прячутся в кустах жуткие-прежуткие привидения.
Не их вина, что они такие безобразные: против натуры не попрешь. Не обижай
их.
     На чердаке вниз головой, как елочные игрушки, зависли  летучие  мыши.
Они объясняют и показывают на  макетах  своим  мышатам  принцип  действия,
устройство и правила пользования ультразвуковым биолокатором.
     А  на  крыше  демонические  черные  коты  играют  в   кошки-мышки   с
невидимками.
     В доме горит одно окно.
     Это я.
     Пишу.
     Люди засыпают как раз тогда, когда начинается  самое  интересное.  Но
коль скоро я - Бог,  мне  спать  не  положено.  А  положено  мне  созидать
Вселенную. Центр, точка опоры которой - это ты, Элли.
     Голубые, как небо, Мечты; оранжевая, как  солнце,  Радость;  зеленая,
как топь, Тоска; синяя, как птица  Метерлинка,  Надежда;  фиолетовая,  как
запах сирени, Страсть; желтое, как пески маленького  принца,  Одиночество;
алая, как его роза, Любовь. Все это так тщательно перемешано жизнью в моем
сознании, что образовалась глыба чистейшей белизны. Арктическим  айсбергом
искрится она во мне. Лишь несколько серых  пятнышек  зависти,  ревности  и
страха нарушают эту ледяную стерильность мрамора,  из  которого  предстоит
мне изваять тебя. Эти мушиные метки пробрались  сюда  контрабандой.  Я  не
боюсь, не так они сильны. Они исчезнут с первыми же ударами.
     И вот, в левую руку я беру резец моей фантазии, в правую - молот моей
памяти. Взмах...
     Тр-р-рах!.. - Неожиданная зарница судорогой сводит укрытую  бархатной
мантией ночь.
     Все лишнее откалывается, как скорлупа с ядрышка, как глиняная форма с
уже застывшей чугунной статуи.
     Тр-р-рах!.. - молодая гроза ударила в праздничные литавры!
     Осколки  плавно,  как  в  замедленном  кино,  опускаются  на  пол   и
превращаются в маленьких  белых  слоников.  Те  суетливо  выстраиваются  в
колонну по одному и слоновитой походкой  топают  через  комнату,  опасливо
обходя тапок в центре ее. Добрав