ов.
Никто, включая вновь поселившихся в салоне, не мог себе  представить,  что
произойдет  с  машиной,  если  ее  примутся  штурмовать   очередные   орды
пропускников. Пропуск являл собой заветное  право  на  Путь,  на  колесную
жизнь.  Мы  все  имели  эти  картонные  безликие  квадратики,  но   мы   и
предположить не могли, что обладателей  пропусков  окажется  столь  много.
Кроме того я знал: пропуск знаменует собой не только право, но и  долг,  -
обладатель заветного квадратика не мог уклониться от Пути при  всем  своем
желании. Он обязан был ехать!  И  он,  этот  должник,  наверняка  уже  мок
где-нибудь под дождем, дрожа от холода и ветра, ругая нашего  водителя  за
медлительность, с трепетом предвкушая тепло нашего салона.
     Первым встревожился дядюшка Пин. Захватив с  собой  мешок  с  вяленой
рыбой, он протолкался к водителю и через узенькое  окошечко  начал  быстро
что-то ему втолковывать. Шофер  слегка  повернул  голову,  опытным  взором
оценил принесенный мешок, и весь салон, затаив дыхание, оглядел невзрачный
мешочек глазами водителя.  За  ходом  переговоров  следили  с  напряженным
вниманием. Он выглядел таким рубахой-парнем -  хозяин  нашей  крепости  на
колесах, так ловко вел махину-автобус и  так  белозубо  улыбался,  что  мы
почти  успокоились.  Дядюшка  Пин,  умеющий  жалобно  пересказывать  чужие
истории и красочно жестикулировать, конечно, сумеет убедить его пропустить
одну остановку и не останавливаться. Мыслимое ли дело! Уже сейчас в рокоте
двигателя слышались надсадные нотки, поручни трещали, угрожая  оборваться,
а из-за душной тесноты лица людей  сочились  жаркой  влагой,  кое-кто,  не
выдерживая, сползал в обморок и к нему спешили с холодными компрессами...
     Мы так уверили себя в дипломатических способностях дядюшки Пина,  что
объявление, сделанное рубахой-парнем через скрытые динамики, повергло  нас
в шок.
     - Все остановки - точно по графику! А будет кто  еще  советы  давать,
высажу к чертям собачьим!..
     Подавленный и избегающий  взглядов,  дядюшка  незаметно  вернулся  на
место.
     Не помню, как долго мы молчали. При определенных условиях  настроение
портится крепко и надолго. Тучи и грозовая хмарь проникли сквозь стекла  и
вились теперь  под  низким  запотевшим  потолком.  Всеобщая  подавленность
мешала растворить окна, и мы продолжали  мучиться  в  духоте,  питая  мозг
самыми  мрачными  фантазиями,  только  теперь  в  полной   мере   сознавая
собственное бессилие. И далеко не сразу мы заметили маленький заговоривший
ящичек. Но так или иначе он  неведомым  образом  засветился  и  заговорил,
умело привлекая внимание, и даже в этой немыслимой тесноте  жители  Лагуны
подпрыгнули от изумления. Ничего подобного мы никогда не видели. Лишь один
Уолф нашел в себе  силы  сохранить  подобие  невозмутимости  и  с  усилием
пробормотал.
     - Кажется, это телевизор.
     Он выдал нам это заковыристое словечко, но, похоже, и сам не  был  до
конца уверен в сказанном. Поворотившись ко мне, он пояснил:
     - Старик Пэт как-то рассказывал о таком...
     Рассказывал или не рассказывал об этом Пэт, но факт оставался  фактом
- мы были потрясены.  Похожий  на  зеркальце  экран  ящичка  с  немыслимой
легкостью  куролесил  по  всему  свету,  показывая   знойные   острова   и
заснеженные равнины,  людей  самого  причудливого  цвета  и  телосложения,
невиданные  деревья  и  высокие,   в   сотни   этажей   дома.   Крохотный,
приоткрывшийся нам мир, несмотря на свою малость,  поглотил  нас  целиком.
Отныне Пин с тетушкой Двиной, Леончик  и  вся  ватага  Лиса  день-деньской
проводили у телевизионного чуда. Поскольку я  продолжал  оставаться  самой
любимой после телевизора игрушкой, то, само  собой,  я  попадал  в  первые
зрительные ряды на чьи-нибудь особенно удобные колени. Очень  часто  рядом
оказывалась  Чита.   На   время   просмотра   передач   у   нас   негласно
устанавливалось подобие перемирия. Впрочем, перемирие перемирием, но кровь
- это всегда кровь  и  она  дает  о  себе  знать  вопреки  воле  и  разуму
обладателя лейкоцитов. Неожиданно для окружающих,  а  иногда  и  для  себя
самой Чита щипала меня, заставляя подскакивать и  зеленеть  от  ярости.  А
через секунду с самым невинным  видом  она  уже  счищала  грязь  со  своих
сандаликов о мои штаны. Надо признать, случалось это не часто, и  в  целом
наши коллективные  просмотры  проходили  вполне  мирно.  И  Чита,  и  я  в
одинаковой степени заливались смехом над забавными  рисованными  сюжетами,
сосредоточенно хмурили лбы,  следя  за  зловещими  фигурами  в  ковбойских
шляпах и с револьверами...
     Чепэ случилось вскоре после нашей первой остановки. Чита пала жертвой
собственной неуемной страсти к мультипликации. Под  смех  всего  автобуса,
наученная веселой тетей, она подходила к телевизору и, всплескивая руками,
лепетала:
     - Милый дяденька, покажи нам пожалуйста мультики!
     Строгий и неприступный диктор, не  слушая  ее,  продолжал  балабонить
что-то свое, зато все  население  автобуса  ложилось  на  пол  от  хохота.
Смеялись и  сами  Мэллованы,  и  белозубый  рубаха-парень,  отчего  машина
виляла, вторя общему гоготу. Если бы это не повторялось каждый  телесеанс,
я бы возможно стерпел. Чита безусловно заслуживала наказания. Но на  пятый
или шестой раз старикашка Пэт шевельнулся у меня в голове и  нудным  своим
голосом задал один-единственный вопрос:
     - Разве ты не видишь, что она одна? ОДНА против всех?..
     Наверное,  это  и  называется  -  покраснеть  до  корней   волос.   Я
почувствовал, что лицо у меня  горит,  угрожая  поджечь  все  близлежащее.
Старикашка был прав. Прав, как всегда. Маленькая Чита стояла  возле  этого
паршивого телевизора, одна против всех нас - ржущих и  потешающихся.  Даже
Уолф, наш умница и главный мыслитель - и тот  улыбался!  Доверчивые  глаза
Читы продолжали взирать на экран. Пылающий, как костер из сухих  поленьев,
я подошел к ней и взял за остренький локоток.
     - Они же дурят тебя, а ты веришь!
     И случилось то, чего я никак не ожидал. Что-то она  прочувствовала  и
поняла. Да, да, именно так! Нахальный  Мэлловановский  отпрыск,  существо,
рожденное, чтобы воровать, щипаться и царапаться,  внезапно  спрятал  свои
огромные глазищи в пару детских ладошек и, о, Боже! - по щекам его  быстро
и обильно потекли обиженные капельки. Никакого  завывания,  что  было  бы,
конечно, лучше! - только короткие приглушенные всхлипы. Уж не знаю почему,
но плач этот не по-детски разъярил меня. Шагнув к  телевизору,  я  толчком
плеча спихнул его с  узенькой  деревянной  подставки.  Тяжелый  светящийся
ящичек полетел на пол и со звоном рассыпался на отдельные  части.  Смех  в
салоне оборвался, и даже Чита,  перестав  плакать,  взглянула  на  меня  с
испугом.



                                    7

     С этого дурацкого телевизора все в общем-то и началось. Правда,  Уолф
придерживался иного мнения. Он считал, что все  случившееся  произошло  бы
так или иначе. Возможно, поводом была бы не Чита, а что-то другое, но  это
что-то обязательно бы нашлось.  Вопреки  пословице  -  теснота  отнюдь  не
сближала. Накапливающееся раздражение должно было рано  или  поздно  найти
выход, вырваться из раскаленных душ, как вырываются  яды  из  отравленного
желудка. Кстати сказать, в разговорах с Уолфом мы  перестали  прибегать  к
тарабарщине, называя вещи своими  именами,  не  стесняясь  присутствующих.
Частенько в наших беседах участвовал теперь и Лис. Вероятно, без его ребят
нам пришлось бы туго. Они стали  нашей  главной  опорой.  Странности  всех
войн!.. Они еще больше старят пожилых, но взбадривают  молодость.  Дядюшка
Пин,  тетя  Двина,  другие   им   подобные   были   совершенно   подавлены
происходящим. Однако, Уолф, Лис и все их одногодки горели боевым  задором,
находя нынешнюю жизнь куда менее нудной и утомительной.
     В сущности салон распался на два  враждующих  лагеря.  Две  половинки
огромной машины катили себе мимо лесов и болот.  Пара  колес  принадлежала
им, пара колес - нам. Нашелся у них и  свой  предводитель,  бывший  житель
"камышового" поселка, обладатель злополучного телевизора. На  нас  он  был
особенно зол и в корне пресекал малейшие  попытки  переговоров.  От  ребят
Лиса он заработал шрам, что, конечно  же,  не  увеличило  его  дружелюбия.
Злость всегда возглавляет смуту. Примерно то же  происходило  и  на  нашей
"половине". Штаб образовали Уолф, Лис и я. После  той  драки,  когда  меня
рвали из рук в руки, как главного виновника событий,  Уолф  стал  говорить
чуть  в  нос.  Сломанная  надкостница  огрубила  его  черты,  придав  лицу
недоверчиво-угрожающее выражение. Лис же оказался прирожденным воином. Мир
и всеобщее спокойствие навевали на него откровенную скуку.  Таким  образом
все мы бредили жесткими планами отмщения, скорейшей  очистки  автобуса  от
"камышовой  швали  и  шелупени".  О  старой  дружбе  никто  не  вспоминал.
Отточенным  ножом  взрыв  страстей  располовинил  население  машины,   как
бунтующий  от  спелости  арбуз.  И  впервые  мы  увидели  себя   в   самом
неприглядном свете: мы были почерневшими от злости косточками, зависшими в
багровом тумане.
     Ненавистные "камышовщики" обосновались в передней части автобуса,  мы
же шушукались на своей  половине.  Ни  одна  из  группировок  не  пыталась
нарушить негласной границы,  что,  впрочем,  при  нашей  тесноте  было  бы
затруднительно выполнить. Между прочим, был среди нас и такой  чудак,  что
вознамерился соблюдать  нейтралитет.  Он  старался  выказывать  одинаковое
уважение обеим сторонам, каждому члену группировки в отдельности.  Смешно,
но даже ко мне он обращался на "вы". Ходил по салону "впригиб и  вприщур",
беспрестанно извинялся и, пробираясь меж  чужих  спин,  не  расставался  с
широкой неестественной улыбкой. Он долго и пространно беседовал с  Уолфом,
с тетушкой Двиной и дядей Пином, но мне кажется, понимали  его  с  трудом.
Такая уже это была выдающаяся речь. Озабоченный любитель  нейтралитета  не
хотел  драк,  не  хотел  крови.  В  то  же  время  нам  он  отдавал  явное
предпочтение, и, "мужики сиволапые" по его словам несомненно  переборщили.
В конце концов,  расстроенный  собственными  проникновенными  словами,  он
отходил в сторонку, к "сиволапым мужикам", и по-моему, говорил то же самое
про нас. Как бы то ни было, обе половины были настроены весьма решительно.
Множественные перепутанные минусы замкнутого пространства слились  в  один
общий - расположившийся в двух шагах  по  ту  сторону,  и  эта  упрощенная
ясность  не  позволяла  людям  остыть.  Засыпая,  мы  оставляли   часовых,
просыпаясь, первым делом  настороженно  осматривались.  Каким  напряжением
пропитался воздух! Отчего мы не брезговали им дышать?..
     Ночью, когда я случайно открывал глаза и пытался прислушиваться,  все
менялось. Сладкой музыкой в меня вливалось  шебуршание  дождя,  и  прошлое
начинало клубиться радужным многоцветьем. Его не в состоянии были перебить
ни бормотание людей, ни надсадный рокот мотора.  Легкими  ручейками  дождь
стекал по призрачным склонам моего миража, шлифуя его грани, падая на пол,
наигрывал марш крохотных  барабанов.  До  меня  долетали  бурлящие  вздохи
морских волн, и  зажигалось  над  головой  звездное  небо  Лагуны.  Иногда
видение было столь ярким, что, не  выдерживая  ностальгических  мук,  я  и
впрямь поднимал голову. Обманчивость  полуснов!  Только  что  я  сжимал  в
пальцах пригоршню теплого песка, и вот в них уже  ничего  нет.  Ни  единой
песчинки. Все рушилось от одного неосторожного движения. В полумраке  я  с
отчетливой ясностью видел нашу "заставу". Напротив нее,  сразу  за  линией
условной  границы,  клевал  носом  на  перевернутой   корзине   караульный
"сиволапых". И мы, и они охраняли сны группировок.



                                    8

     Кто из нас мог подумать, что вражда способна настолько  увлечь!  Дни,
ночи, часы и  даже  минуты  приобрели  значимость.  За  окнами  помахивала
веерами ненужная нам пестрота. Мы давно уже  не  замечали  ее,  научившись
глядеть только в одну сторону. В сторону врагов. Жизнь  сосредоточилась  в
боевых совещаниях, в соревновании жестоких  и  страшных  идей.  Болезненно
обострившийся слух ловил "оттуда" малейшие  звуки,  мысленно  дорисовывая,
доводя неразборчивое до жутких оскорблений. Паутина из человеческих нервов
дрожащей  сетью  протянулась  через  весь  салон.  Люди  сидели,   готовые
вскочить, стояли, готовые броситься...
     Кривоногий представитель "сиволапых" находился на нашей половине.  Он
был послан для переговоров, но переговорами я бы это не назвал.  Все,  что
он говорил, было незамысловатым изложением угроз,  в  которых  угадывалось
предложение убраться из автобуса подобру-поздорову. В противном случае нас
обещали выбросить силой, предварительно изувечив  и  размазав  мякишем  по
стенам. Описывая  наше  печальное  будущее,  кривоногий  посол  дружелюбно
скалил желтоватые зубы, что  должно  было,  по  всей  видимости,  означать
улыбку  и  самое  доброе  к  нам  расположение.  Покончив   с   изложением
незамысловатого ультиматума, он царственным  жестом  разложил  на  коленях
распухшие пятерни, и, глядя на них, я тотчас вспомнил Лагуну и выброшенных
на песок помятых морских звезд. Но сейчас мне было не до воспоминаний.  За
широкой спиной посла в жутковатой готовности светились десятки взглядов. И
впервые на смену моему воинственному азарту пришел страх. Воздух в  салоне
тяжелел с каждой минутой.  Я  не  мог  вдохнуть  его  и  только  откусывал
горячими шершавыми кусками, с болью заглатывая. Сидящий справа от меня Лис
с полной невозмутимостью вытащил из кармана бумажные шарики и, поплевав на
них, начал  заталкивать  в  уши.  Все  хмуро  уставились  на  него.  Посол
"сиволапых" заерзал.
     - Смотрите-ка! Презирает нас... Слушать не хочет.
     Лис ответил ему откровенной ухмылкой. "Сиволапый" побагровел.
     - Ты, щенок, вылетишь отсюда первым! -  гаркнул  он.  -  Это  я  тебе
обещаю!
     Смуглое  лицо  Лиса  пошло  пятнами.  Я  понял,  что  именно   сейчас
произойдет главное. Еще не было случая, чтобы Лис стерпел  от  кого-нибудь
подобное оскорбление. Однако, случилось иное. Ни обещанию "сиволапых",  ни
мрачным  мыслям  Лиса  не  суждено  было  сбыться.  Со  скрежетом   машина
остановилась. Мы так свыклись  с  движением,  что  остановка  застала  нас
врасплох. Кое-кто повалился на соседа,  по  автобусу  пронесся  удивленный
вздох. А в следующую секунду со  скрипом  разъехались  створки  дверей,  и
грохочущей волной в салон влетел человеческий рев. В испуге мы  повскакали
с мест. Ситуация мгновенно прояснилась. Всюду,  куда  не  падал  взор,  за
окнами простиралось море людских голов. Колышущийся  живой  океан  волнами
накатывал на машину, стискивал ее в своих  объятиях.  Автобус  штурмовали,
точно маленькую крепость, колотя палками по металлу, с руганью  прорываясь
в салон. И мы, и "сиволапые" оказались в одинаковом положении. Распри были
забыты.  Единый  порыв  толкнул  нас  навстречу  людскому   потоку.   Меня
подхватило, как щепку, завертело в убийственном водовороте. Не в состоянии
управлять ни руками, ни ногами, я  старался  по  возможности  хотя  бы  не
упасть. В дверях уже боролись две остервенелые стихии. Пассажиры  автобуса
не просто оборонялись, они сумели слиться в гигантский пресс  и  медленно,
шаг  за  шагом  вытесняли  из  салона  штурмующих.  Одна   из   величайших
способностей человека - умение претворять фантазии в жизнь. Мифический  ад
закипал на наших глазах...
     Я очнулся, когда  знакомо  и  буднично  автобус  уже  подпрыгивал  на
дорожных неровностях. В салоне  царило  оживление,  и  среди  истерзанных,
таких родных лиц мелькали и совершенно новые. Кто-то не  сумел  удержаться
здесь, и опустевшие места оказались немедленно заняты.
     Шмыгая  разбитым  носом,  дядюшка  Пин  гладил  меня  по   голове   и
беспрестанно что-то лопотал. Расцарапанное лицо Уолфа заботливо  смазывала
бальзамом  тетушка  Двина.  Я  уже  понял,  что  досталось  всем  -   даже
Мэллованам, умудрявшимся обычно избегать серьезных потасовок, несмотря  на
то, что зачастую они  сами  их  затевали.  Но  главным  событием  оказался
установившийся мир!..
     На одной ноге, что-то бормоча  про  себя,  ко  мне  припрыгала  Чита.
Маленькие ее пальчики прижимали к вспухшей щеке  медный  пятак.  Кокетливо
взглянув на меня, она запрыгала обратно.
     Смущенно  оглядевшись,  я  заметил,  что  недавний  наш  враг,  посол
"сиволапых", беседует с Лисом и его парнями. И Лис, и "посол" дружелюбно и
с удовольствием посмеивались.  Случилось  чудо,  и  это  чудо  я  лицезрел
воочию.
     - Очнулся? Вот и славно! - дядюшка Пин радостно засуетился.  -  А  мы
перепугались! Думали, что же с нашим малюткой стряслось...
     Склонившись к тетушке Двине, он что-то зашептал ей на ухо. Она быстро
взглянула на меня и с улыбкой потянула к себе  цветастую  сумку.  А  через
секунду в руках у меня появился тяжелый бархатистый персик.
     Какой же это был персик! Люди! Настоящий  футбольный  мяч!  Маленькая
планета поросшая белесым мхом. Осторожно  перекатывая  его  в  ладонях,  я
приблизил к нему лицо и, глубоко вдохнув неземной аромат, ласково откусил.
Впрочем, это не то слово! Персик некусаем! Его только хочешь откусить,  но
это совершенно невозможно.  Зубы  проваливаются  в  ворсистую  мякоть,  не
встречая ни малейшего сопротивления. Губами и небом ты тонешь в сладостном
соке и, как не старайся, обязательно устряпаешь и нос, и щеки. Да и  разве
это вкусно, если не устряпать?..
     Лишь  услышав  быстрые  прыжочки,  я  заставил  себя  оторваться   от
чарующего плода. Что-то механически перещелкнуло в голове,  и  укоризненно
вздохнул старикашка Пэт. С неожиданной печалью  я  вдруг  осознал,  что  с
персиком придется расстаться. Моя радость от  него  была  слишком  велика,
чтобы ею не поделиться.
     Оглянувшись на Читу, бочком-бочком я почему-то приблизился сначала  к
Лису и протянул ему надкусанный персик.
     - Можешь попробовать. Если хочешь...
     Чудная присказка! Кто же не захочет персика.  На  суровом  лице  Лиса
проступила детская улыбка.



                                    9

     ...Очарование, любопытство, изумление...
     Если б не спасательная забывчивость, мы избавились бы от этих понятий
в первые же годы жизни. Но к счастью, мы забываем  -  и  забываем  все  на
свете, тем самым обновляя восприятие,  не  отучаясь  радоваться.  Наиболее
памятливые из нас - самые грустные люди на земле. Они  читают  книгу  лишь
раз, влюбляются только однажды,  и  лишь  один-единственный  год  способен
поразить их  дюжиной  месяцев.  Счастье  детей  -  в  короткой  дистанции,
отмеренной с момента рождения, в умении осмысливать, приходящем с  щадящей
постепенностью. Отсюда и свежесть юного восприятия. Увы, свежесть  эта  не
вечна.  Мы  стареем,  и  парадоксом  помощи  нам  является  Ее  Величество
Забывчивость. Умело забывая, мы видим заново. Салют тебе, Дырявая  Память!
Костыль и поручень жизни!..
     Я помню иные дни, иные мгновения, а между  тем  вереницы  лет  стерты
шершавой резинкой, как строки неудавшегося письма. Моя  жизнь  уподобилась
пунктиру  с  пространственными  междометиями,  которые  мне   никогда   не
заполнить. Бесплодно напрягая мышцы, я не умею напрячь  то,  что  способно
вызывать  к  жизни  временные  провалы.  То,  что  мы  зовем  памятью,   -
всего-навсего проруби на поверхности мерзлой большой реки, проталины среди
заснеженного  леса.  Наверное,  прав  был  Уолф,   не   доверяя   зыбкости
воспоминаний. Я отлично вижу тот день  установившегося  благодушия,  когда
слились половинки автобуса, помню тот поделенный  между  друзьями  персик,
удивительно сочный, огромный, как спелый кокос. Так по  крайней  мере  мне
казалось тогда, а сейчас... Сейчас я силюсь угадать, что же было потом, но
"потом" слилось в безликую насмешку над моими потугами. Вероятно, это были
бе