е я сам вынул  из  петли.
Медная проволока почти  перерезала  ему  горло.  Тонкие  его  пальцы  были
переломаны все до единого. И  наконец  она...  Губы,  что  меня  целовали,
ресницы, которые приводили меня в восхищение, глаза...  Мне  было  страшно
даже думать о ней. Как они могли?.. Как?!..
     Пытки, перенесенные друзьями,  я  перенес  почти  воочию.  Их  жуткая
смерть легким голубым облаком вошла и в меня...
     Не знаю, сколько времени я провел в подобном забытьи. Не знаю, почему
наконец очнулся. Наверно, я что-то заговорил и,  услышав  свой  севший  от
одиночества  голос,  стал  медленно  приходить  в  себя,   возвращаясь   и
выпутываясь из обманчивых форм, из  зыбкого  тумана  в  эту  искалеченную,
ненужную мне реальность...
     Я сидел в опустевшем  доме,  в  опустевшей  комнате.  Первое,  что  я
ощутил, были мои руки, тесно втиснутые в  карманы.  Пальцы  крепко  что-то
сжимали, и неосторожным усилием я выволок  их  наружу.  Веером  вспорхнули
измятые затертые записки, написанные рукой Читы. Кусочки  былого  счастья,
на которых впервые она называла меня самыми ласковыми  из  всех  возможных
имен. Мы были юные и немые. Мы не умели  любить  вслух.  Доверять  чувства
бумаге казалось борее простым, и, кружась в воздухе, наши первые  неумелые
признания  поплыли  к  земле.  Они  планировали  по  диагонали  вниз,   на
неуловимый миг замерев на месте, двигались обратно - и так снова и  снова,
отчего трепетное падение их напоминало полет бабочек. Одна из  записок  не
завершила падения, кромками уцепившись за  диван  и  стул.  Я  с  надеждой
взглянул на нее. Сейчас... Если сумею взять ее, не дам упасть, значит,  не
все еще потеряно. Что-то еще быть  может  заполнит  мои  вены,  подтолкнет
замороженное сердце. А если нет...
     Я быстро наклонился вперед. Диван скрипнул, и освободившийся листочек
вяло кувыркнулся, беззвучно приземлился на пол.  Я  поднялся.  Больше  мне
здесь нечего было делать...
     Я брел по улице, не обращая внимания  на  окружающее.  Ветер,  словно
озорная собачка, крутился вокруг, норовя метнуть в лицо пригоршню  влажных
листьев. Жирная грязь заглатывала каблуки, чавкающе и неохотно выплевывала
обратно, в глаза искательно заглядывали встречные лужи. Высоко надо  мной,
лениво помахивая розоватыми плавниками, проплыл огромный окунь. Он был сыт
и потому  не  заинтересовался  одиноким  прохожим.  Но  даже  если  бы  он
спустился ниже, я продолжал бы вышагивать по тротуару,  не  делая  никаких
попыток спасись. Мне было все равно. Природа, город продолжали жить, но ИХ
не было. Уже не было. А значит, не было и меня. Все мои  друзья  очутились
там - по ту сторону жизни, и мне действительно нечего было  здесь  делать.
Путь меня больше не волновал. Отныне всеми  моими  дорогами  распоряжалась
мутная неизвестность...
     Вздрогнув, я поднял голову. Толкнувшееся от высоких  стен  эхо  гулко
загуляло по зданию. Я забрел в городской музей.
     Здесь было на что посмотреть и здесь нечему было порадоваться.  Храм,
разукрашенный   виноградной   лепниной   и   статуями    богов,    скопище
облагороженных  воспоминаний,  расставленных  и  развешенных  с  помпезной
горделивостью, с тайным вызовом настоящему. Секиры и арбалеты,  кафтаны  и
лапти, скатерти и ковры, снова  секиры,  шпаги  и  арбалеты.  Какую-нибудь
рукопись великого поэта здесь  с  одинаковым  трепетом  помещали  рядом  с
пистолетом, из  которого  этот  же  самый  поэт  был  застрелен.  Музейный
фетишизм не вызывал ни у кого иронии.
     Чуть поколебавшись, я выбрал себе палаш - широкий и пугающе  тяжелый.
Косым зрачком великана клинок матово  блеснул,  взглядом  оценивая  нового
хозяина и, должно быть, сравнивая с прежним.  Провисев  в  залах  не  одну
сотню лет, он,  конечно,  уже  не  надеялся  оказаться  в  чьих-то  руках.
Разбойничий посвист,  падение  на  чужую  шею  с  багровым  погружением  в
пульсирующую плоть - все это он давно  видел  только  во  снах.  И  сквозь
собственную дрожь я  внезапно  ощутил  готовность  напрягшейся  стали,  ее
холодное ожидание и собственный пробуждающийся восторг. Спрятав палаш  под
пиджак, я поспешил к выходу.


     Банда занимала привокзальное двухэтажное здание. До них здесь обитало
несколько десятков горожан. Теперь жили они одни. Восемь или девять особей
мужского пола, горстка, умудрившаяся запугать город.
     Лохматый тип в вестибюле исполнял,  по  всей  видимости,  обязанности
швейцара. Скользнув по  мне  скучающим  взором  он  медлительно  шевельнул
губами, собираясь изречь вопрос, но я его опередил.
     - Где Манта? - острие клинка впилось в багровую шею.
     - Эй!.. Парень! - глаза привратника растерянно заметались  от  клинка
на меня и обратно. - Ты чего? Спятил?
     - Где  Манта?  -  повторил  я,  и  дрогнувший  палаш  подтвердил  мою
настойчивость.
     - Там же, где обычно. Второй этаж, налево...
     Палаш тянул,  торопил  руку,  не  желая  понимать  меня,  досадуя  на
слабость самозваного хозяина. И  тут  неожиданно  зазвучал  голос  старика
Пэта. А ведь я уже и забыл, когда беседовал с ним в последний раз!
     - Помни, малыш, убийство себе подобных - худшее из убийств.
     - Они не подобны нам, - яростно шепнул я. - Не подобны!
     - Но ты уподобишься им, если сейчас поднимешь руку...
     Это было в духе старого  чудака.  Молчать  столько  времени  и  вдруг
объявиться  в  самый  неподходящий  момент,  чтобы  вступиться  за   этого
никчемного человечишку. Но что он знал  о  нас?  Мудрый  и  добрый  житель
Лагуны. О нас и о черных, поправших  все  и  вся,  о  мириадах  бороздящих
планету автобусов, о давках, о застенках Глора!.. Что знают обитатели Луны
о марсианах и могут ли первые давать советы вторым?
     - Убив, ты переступишь роковую черту!
     - Убив, я остановлюсь.
     - Но ты уже вольешься в их ряды, останавливаться будет поздно. Шаг  в
пропасть бывает всего один, а дальше начинается падение.
     Я не умел спорить с Пэтом. Тем более я не мог спорить в такую минуту.
Мне было не до него. Вероятно, от полного словесного бессилия я вскипел.
     - А Чита? Ты знаешь, где теперь она?!
     Я метнул эту фразу, как тяжелое копье, и она унеслась, погрузилась  в
подвалы души, не породив эха. Старик  Пэт  промолчал,  не  ответив.  Глаза
лохматого типа, следившие за шевелением моих  губ,  потухли.  По  каким-то
недобрым признакам он понял, к какому решению я пришел.
     Он сделал попытку ухватиться руками за отточенную  сталь,  но  только
лишился половины пальцев.  Я  с  усилием  взмахнул  орудием  безжалостного
прошлого.  Палаш  радостно  присвистнул,  и   тело   бандита   повалилось,
опрокидывая конторку, вазочки для карандашей и горку  нарезанных  фруктов.
Сделав свое дело, палаш снова нырнул под пиджак. Он был  тепел  от  крови.
Мне не хотелось его касаться.
     Поднявшись на второй этаж, я очутился в сумрачном коридоре. Все  окна
здесь оказались завешенными глухими пыльными шторами. Застыв на  месте,  я
прислушался, Где-то совсем рядом приглушенно бубнили голоса. Заметив узкую
полоску света под дверью одной из комнаток, я двинулся к ней.
     Крупный усатый детина сидел, полуприкрыв глаза, закинув ноги на стол.
Манера,  приличествующая  тиранам.  Это  и  был  мой  Манта.  Он  сидел  и
наслаждался покоем, еще не ведая, что судьба прислала к  нему  худшего  из
гонцов. Лицо его отражало безмятежность, в левой руке искрилась сигара, от
которой тянулась ленивая синусоида дыма. Знакомый тип с лошадиными  зубами
поскрипывал в кресле-качалке, читая вслух какую-то книжонку.
     - И тогда они крепко задумались...
     - Пропускай, - сипло выдохнул вожак.
     - Ага, понял! - обладатель неприятных зубов  зашуршал  страницами.  -
Во! Кажется, тут уже того... Интереснее.
     Ни тот, ни другой не заметили моего  появления.  Я  стоял,  вероятно,
добрую минуту, разглядывая пепельные черты главаря банды. И  вероятно,  он
что-то в конце концов почувствовал. Тяжело повернув голову, вонзил в  меня
свой дьявольский взгляд.
     Он оказался альбиносом, и только сейчас, изучив его как следует, я  в
полной мере осознал страх Читы. Два недобрых демонических глаза  неотрывно
следили за мной. В них  было  все,  кроме  тепла  и  света.  И  это  "все"
повергало в шок. Я смотрел на него, не моргая, а чуть  позже  примолкло  и
кресло-качалка.  Суетливо,  делая  массу  ненужных  движений,  чтец  начал
вытаскивать из-за пояса револьвер. Книжка упала к его ногам. Он безусловно
узнал незванного гостя и наверняка перепугался.
     - Я пришел за тобой, Манта! - объявил я. - Собирайся.
     Револьвер уже смотрел на меня черным стылым зрачком,  и  губы  вожака
тронула снисходительная улыбка.
     - Кто ты есть, зайчик?
     - Я пришел за тобой, - повторил я. Выдумывать что-либо новое  мне  не
хотелось.
     - Я перед тобой, мой зайчик, - пропел он. - Что дальше?
     Справа бодренько хихикнуло кресло-качалка. Я повернулся к револьверу,
и любители чтения вслух с удивлением пронаблюдали, как  выныривает  из-под
полы по-змеиному длинное тело палаша. В лицо хлопнул выстрел,  но  слишком
уж  заполошно,  чтобы   быть   точным.   Пуля   шмелем   обожгла   голову,
срикошетировала от стены и унеслась в окно, к  далекому  горизонту,  может
быть, надеясь зацепить по пути еще  что-нибудь  живое.  И  тотчас  победно
сверкнул палаш. Лошадиный оскал распахнулся в  скрежещущем  вопле.  Кисть,
обвившая револьверную рукоять,  отлетела  к  столу  вместе  с  оружием.  Я
посмотрел на побледневшую физиономию Манты  и  отчего-то  вспомнил  нашего
давнего перепуганного шофера. До чего же равняют нас всех эмоции. Радость,
тоска, страх... Один  испуганный  человек  чрезвычайно  похож  на  другого
испуганного... В тот памятный и роковой день  наш  водитель  тоже  боялся.
Боялся не останавливаться. И все же мы заставили его это сделать.
     Манта видел, как я замахиваюсь, но так и не шелохнулся.  Может  быть,
поэтому я дрогнул. Я ударил плашмя. Откинув голову, он  с  хрипом  осел  в
кресле. Он был жив, и ненавистное мне сердце, живой насос  из  мускулистых
пазух, по-прежнему трепетало, перегоняя его ледяную  кровь  по  километрам
сосудов.
     Обойдя стол, я выволок  Манту  из  кресла  и  швырнул  на  пол.  Тупо
взглянул на корчащегося от боли чтеца. Стоя на коленях, зубастый литератор
подвывал и раскачивался подобно метроному. Пол под ним жирно  поблескивал.
Если культю не перетянуть, то через пяток-другой минут он попросту истечет
кровью... Я поискал глазами что-нибудь,  что  заменило  бы  мне  жгут,  но
ничего подходящего не нашел. Значит, так тому и быть... Криво  улыбнувшись
лошадиному оскалу, я опустился устало в кресло. Я уже знал, что совершу  с
Мантой.



                                    16

     Особый автобус, особое время. Я еще  помнил  те  прыгающие  буквы  на
пропусках, что могли оказать нам неоценимую услугу. И я успел.
     На тихой, ничем не примечательной улочке, куда должен  был  подкатить
автобус, толпилось десятка два бродяжек. На  бетонных  тумбах,  завезенных
сюда в незапамятные времена, восседала банда. Теперь уже моя банда...
     Можно в равной степени смеяться и плакать, но это действительно  было
так. Капризный выверт судьбы сделал меня атаманом этих отщепенцев.  Квелый
небритый парень помог дотащить тело вожака до этой улочки. Они  не  знали,
что я собираюсь с ним делать, как не знали ничего и  об  автобусе.  Тип  с
лошадиными  зубами  умудрился  выжить  и  приплелся   вместе   со   всеми.
Удивительная живучесть!.. Как и все он посмеивался  над  убогими  шутками,
как и все безоговорочно зачислил меня в преемники Манты. Я  не  разубеждал
их в этом. Не было ни сил, ни желания.
     Усевшись на пыльный портик, я закурил. Я курил уже двое суток. Едкая,
проникающая в легкие отрава входила в кровь и в мозг,  не  оставляя  места
для горьких мыслей. Я вытравливал свою  тоску,  как  умел.  Мне  следовало
завершить начатое. Стоило опиумному туману развеяться, как со всех  сторон
меня обкладывала гулкая пустота. Холодная, заполненная  собачьим  воем.  Я
делал  глубокие  затяжки,  и   спасительная   пелена   колышущимся   щитом
восстанавливалась между нами...
     Пленник чуть пошевелился, и я повернул к нему голову.
     - Лежать, - равнодушно приказал я. Манта послушно замер.
     До сих пор я даже не задумывался, чего  стоила  ему  эта  двухдневная
неподвижность - в мешке, без пищи, без возможности поговорить,  оправиться
по-человечески. Чувствовал он себя, должно  быть,  скверно,  но  это  меня
ничуть  не  беспокоило.  Это  была  малая  малость,  ничтожная  доля  того
наказания, которое он заслуживал. Манте оставалось  жить  совсем  недолго.
Равнодушно,  а  это  являлось  главным  определением  всех  моих  нынешних
поступков, моих атрофированных чувств,  я  отметил  про  себя  приближение
моторного гула. Фыркая выхлопами, из-за низеньких домишек вынырнул помятый
автобус и резво покатил  в  нашу  сторону.  Бродяжки  радостно  загалдели.
Увидеть специальный транспорт - вот так,  на  случайной  улочке,  означало
редкую удачу. Правда, затишье не обещало быть  долгим.  Слухи  о  подобных
спецрейсах проносились по городу со скоростью света.  Через  минуту-другую
наша тишина могла превратиться в оглушающий шторм.
     Я  заметил,  что  бандиты  спешно  собираются  в  кучку,   о   чем-то
возбужденно перешептываясь. Тот же квелый  парень  услужливо  подбежал  ко
мне, на ходу разматывая толстый капроновый шнур.
     - Как вы узнали, па? Честное слово, мы в шоке! Это высший пилотаж!
     Не отвечая, я забрал  у  него  веревку.  Автобус  уже  притормаживал.
Скрипуче  простонали  металлические  дверцы,  что-то   грозно   выкрикнули
высунувшиеся контролеры, и бродяжки с воплями рванулись  заполнять  тесное
пространство фургона. Перешептываясь, бандиты  недоуменно  поглядывали  на
меня и на автобус. Это жило и в них. Сумасшествие, заставляющее мчаться  и
ехать, остервенело драться за колесное право и снова ехать и ехать...
     Не обращая на них внимания, я обошел машину кругом и, опустившись  на
мостовую, ползком пробрался под задний  ведущий  вал.  Все,  что  от  меня
требовалось, это накрутить на валу  пару  прочных  узлов.  Отряхиваясь,  я
вылез обратно и снова присел на обочине. А далеко-далеко уже летели  крики
приближающегося урагана. Вся  моя  шайка  в  истерике  подпрыгивала  возле
транспорта и недоуменно посматривала на  меня.  Они  ничего  не  понимали.
Обернувшись, я оценил  силу  приближающихся  волн  и  решил,  что  автобус
отчалит раньше. Капитан маленькой шхуны, конечно,  разбирался  в  подобных
делах. Он завел двигатель, как только показались первые  фигурки  бегущих.
Ударами сноровистой кобылицы колеса выплеснули из-под себя ошметки  грязи.
Люди продолжали бежать, но бег их превратился уже  в  бессмыслицу.  Машина
плавно  набирала  ход.  Веревочная  вязка  размоталась  в  мгновение  ока,
натянувшись, рванула за собой тело Манты. Крик ужаса и боли улетел вдаль.
     Проводив  машину  глазами,  я  достал  сигарету,  рассеянно  помял  в
пальцах. Я исполнил все, что  задумал,  украсив  мир  еще  одной  жестокой
нелепицей. Жить далее было незачем.
     - Ловко вы его, па!
     - Но ведь пустой ехал! Совсем пустой!.. Влезли бы всей капеллой.
     Банда толпилась вокруг меня, лопоча на все голоса. Я обратил  лицо  к
хмурому небу и напряг свой одурманенный мозг.
     - Господи!..
     Мне хотелось  вспомнить  хоть  какую-нибудь  молитву,  но  я  не  мог
подобрать ни единого слова. Я знал только как Его  зовут,  но  понятия  не
имел, каким языком с ним следует разговаривать. Я был бы рад повторить что
угодно, но мозг был пуст, память отказывала в помощи. И снова я пролепетал
единственное, что знал. Обращение слетело с губ, по буквам  рассыпалось  в
воздухе...
     Я перевел глаза на сигарету. Она  опять  потухла.  Ко  мне  услужливо
подскочили,   щелкнув   зажигалкой,   поднесли   огонек.   Рядом    присел
неопределенного пола и возраста волосатик, страстно зашептал:
     - С Мантой это вы здорово, па! Еще бы вон тех купчишек пощупать.  Его
маслянистый взгляд скользнул  по  группе  оборвышей,  прибежавших  на  шум
двигателя. Оказавшись в нашей компании, те чувствовали себя явно  неуютно.
Крохи достоинства не позволяли им удрать, но даже  отсюда  угадывалось  их
напряженное состояние. Волосатик продолжал глядеть на  них  облизывающимся
шакалом. Я вдруг понял, что если не отвечу ему, меня обязательно вырвет.
     - Поразвлечься хочешь? - я сухо сглотнул.  Медленно  протянул  к  его
руке окурок, мягко прижал к коже.
     - За что, па! - он дернулся, но ровно настолько, чтобы не  оторваться
от жгущей сигареты. По телу волосатика прошла крупная дрожь. Окурок потух,
придушенный  его  плотью,  и  он,  поскуливая,  отполз  в  сторону.  Банда
загоготала. Даже тот, с лошадиным оскалом, тоже мелко попрыскивал  в  свой
единственный кулачок. Отвращение  не  ушло,  напротив,  этот  смех  только
подстегнул его.
     - Уходите, - с трудом произнес я. - Все! Куда-нибудь!..
     Они продолжали стоять.
     - Ну! - угрожающе процедил я. - Или мне сосчитать до трех?
     Они попятились,  развернувшись,  побрели  вниз  по  улице  нестройным
стадом.
     Черт подери!.. Даже в  их  удаляющихся  спинах  присутствовало  нечто
такое, отчего хотелось  ругаться  и  молотить  кулаками  по  асфальту.  Не
выдержав, я поднялся и торопливо зашагал в противоположную сторону.



                                  ЭПИЛОГ

     Все мое дальнейшее существование можно было бы определить  достаточно
просто: жизнь тела, лишенного души. К счастью, наступил очередной из  моих
провалов, память  замкнулась,  и  я  не  запомнил  ровным  счетом  ничего.
Мытарства обезличенного существа, бродячего сгустка материи -  не  слишком
лакомый эпизод для пересказа. Тело мое, должно быть, мерзло возле костров,
просило подаяния и толкалось в автобусных давках. Кажется, оно удостоилось
чести еще  раз  побывать  в  резиденции  черного  властелина.  Властителей
интересовали  подробности  исчезновения  Манты.  Они  пытали  мое  тело  в
подвалах, расспрашивали за столом. Тело  осталось  безучастным.  Вероятно,
там, в фокусе взоров великих и полувеликих оно показалось изрядно скучным.
Оно разочаровало их, оно надоело им, и его  выбросили  вон.  И  вот  тогда
снова потянулись города и дороги. Бессмысленный и длинный Путь...
     Когда сознание вновь возвратилось  в  свою  законную  оболочку,  было
яркое утро. Золотя пески, солнце плавно взлетало  к  зениту.  Я  сидел  на
неровном гребне бархана и смотрел вперед, не веря разуму и зрению. Это  не
было миражом или обманом зрения. Передо мной лежала Лагуна.
     Поверить в нее было непросто. Но я  поверил.  И,  испустив  протяжный
крик, припустил по обжигающему песку. Грудью упав на мелководье,  долго  и
жадно вбирал в себя глотками соленую воду.
     Море! Волны!.. Моя Лагуна!..
     Только вволю напившись, я нашел в себе  силы  оглядеться.  Сверкающая
зелень воды выжимала из глаз слезы. Она тянулась до самого горизонта и  не
собиралась исчезать. Она простиралась так далеко, что крепнущим  сознанием
я наконец сообразил, что она всегда была здесь, и это я покинул ее, колеся
по чужим, ненужным мне землям. Она не могла исчезнуть, потому что обладала
жизненным постоянством, а мы появлялись и исчезали, топтали  ее  бархатные
пески и,  неудовлетворенные,  куда-то  снова  уходили.  Она  оставалась  и
терпеливо ждала нас всех на том самом месте, на котором мы ее оставляли...
     Обернувшись на плеск воды, я замер. Из волн, на  мгновение  загородив
собой солнце и потому украсившись сияющим нимбом, выходил старик -  худой,
обросший длинным седым волосом, с закатанными по колено штанами. Жилистыми
руками он вытягивал за собой сеть. И по мере того,  как  он  выбирался  на
берег, вода на мелководье все больше оживала, вскипая плавниками и рыбьими
спинами.
     - Пэт! - тихо позвал я.
     Старик выпрямился, приложил ладонь козырьком ко лбу, посмотре