ренно. Ни одного лишнего звука,  никакой  эмоциональной  окраски  -
рубленные фразы, короткие паузы. - Как поступим с этими?
     Толстячок покосился на Глора снизу вверх.
     - А ты бы их хотел, конечно, в ров, да?.. Так я и думал! Черт-те  что
вытворяют! Только отвернись! -  толстячок  повертел  в  воздухе  ладошкой,
очевидно изображая это самое черт-те что.
     - В общем так. Пропуски у них  аннулируй  и  разбросай  по  станциям.
Зачинщиков можешь подержать  недельку  у  себя.  Но  только  недельку,  не
больше. Ты меня понял?
     Великан пожал плечами, и в этом  снова  выразилось  одновременно  его
согласие  и  несогласие.  Впрочем,  коротышка-начальник   уже   спешил   к
автомобилю.
     Я ойкнул. Цепкие пальцы пребольно ухватили за плечо и вздернули  меня
вверх. Рядом таким же образом подняли с земли Лиса.
     - Карета подана, господа мятежники, - насмешливо произнес охранник.
     Каретой он  называл  разворачивающийся  неподалеку  от  покалеченного
автобуса бронированный, похожий на мыльницу фургон. Такой же черный, как и
все они, с рыбьими серебристыми мордами на передке и зарешеченными  окнами
по бокам.
     Подталкиваемый стволом,  я  оглянулся,  глазами  отыскивая  Читу.  Из
автобуса как раз вынесли безжизненное тело дядюшки Пина. Плача, женщины не
решались подойти к  нему.  Их  отпугивала  автоматами  охрана.  Горло  мое
сдавила судорога. Как бы я хотел запомнить их всех, впитать в себя,  чтобы
помнить всю жизнь, чтобы видеть, закрыв глаза, в каждом из своих  снов!  Я
уже понимал, что нас собираются разлучить. И я не мог ничего поделать.
     Ствол снова даванул под  лопатку.  Фургон,  приоткрыв  черную  пасть,
готовился нас заглотить. Два грубых  толчка,  и  мы  очутились  на  грубой
мешковине, брошенной прямо на пол. И только поднявшись, я  обнаружил,  что
створки фургона опередили меня, сомкнувшись и отрезав  от  нас  окружающий
мир. Затемненные маленькие оконца почти не пропускали света, день сменился
сумерками.  Кашлянул  незнакомый   мотор,   часто   задыхаясь,   заперхал.
Качнувшись, наша "карета" покатило в неведомое.



                                    11

     Конвойные расположились поодаль, а мы опять принялись  за  работу.  И
вновь среди бедолаг-заключенных я не заметил Лиса. Должно быть, его гоняли
с другими бригадами. Мачты устанавливали  по  всему  периметру  города,  и
бригад  вроде  нашей  насчитывалось,  вероятно,  не  менее   сотни.   Рыли
мини-котлованы, заполняя их пенобетоном, и в  вязкую  эту  кашу  погружали
консоль столбообразной опоры для сетей. В качестве основной тяги выступал,
конечно, кран, но попробуйте-ка поднять семидесятиметровую стальную штангу
одним-единственным краном! Поэтому справа и слева  от  крана  в  постромки
тросов впрягали обычных людей. То есть - нас. Бригадир принимался орать  в
мегафон,  а  мы  рвали  сухожилия  и  истекали  потом,  добиваясь  строгой
вертикали.   Обычно   все   обходилось,   если   крановщик,   человек   из
вольнонаемных, смотрел в оба. Но в этот раз он был пьян, и мачта дважды  с
угрожающей медлительностью  обрушивалась  на  землю.  Кончик  ее  с  тугим
свистом рассекал воздух и плющил в порошок случайные  камни.  По  счастью,
сами трудяги успевали вовремя отскочить в сторону. После  подобного  удара
от любого из нас осталось бы мокрое место. Так или  иначе,  но  с  третьим
заходом дело, кажется, пошло. Мачта встала более или менее ровно, и три из
двенадцати  растяжек  мы  успели  зафиксировать  раньше,   чем   случилось
непредвиденное.
     - Смотри-ка! -  напарник  подтолкнул  меня  в  бок,  и  по  его  враз
побледневшему лицу я сразу понял, что это Нашествие. Я не знаю, откуда это
в нас, но страх перед рыбьим богом - единственный страх,  которого  мы  не
умеем  скрывать.  Обернувшись,  я   разглядел   стайку   налимов,   лениво
спускающихся в наш котлован.  Часовые  по  краям  провала  успели  залечь.
Темная униформа делала их практически незаметными  на  фоне  развороченной
земли. Другое дело - мы. В серо-желтых робах, копошащиеся,  мы  несомненно
представляли собой лакомую и желанную цель.
     - Черт! Почему они не стреляют? - позабыв о растяжках, работяги  один
за другим выпрямляли спины,  разворачивая  головы  в  сторону  наплывающих
рыбин. Кое-кто начинал уже пятиться, хотя помышлять о бегстве было  более,
чем глупо. Общеизвестно, что рыбы реагируют на движение. Кроме того  здесь
не было ничего,  что  хоть  в  малейшей  степени  можно  было  бы  назвать
укрытием.
     - Эй, вояки! Вы что, охренели?
     Это выкрикнул один из "воров",  прибывших  на  работы  для  помощи  и
содействия охране. Когда со строительством что-то не ладилось,  начальство
обращалось непосредственно к криминальным тузам и положение исправлялось в
самые кратчайшие сроки. На этот раз привилегированное племя тоже оказалось
в критическом положении. Судя по всему, охрана и не думала стрелять. Ясней
ясного, что нас отдавали этим чудовищам на съедение. Это принималось умами
простых смертных, но "ворье", кучкой расположившееся  чуть  в  стороне  от
общей массы работяг, не на шутку переполошилось.
     - О, дьявол! - мой сосед поднял с земли булыжник и окинул заключенных
сверкающим взглядом. - Да бросайте же  эти  чертовы  растяжки!  Слышите?..
Вставайте плотно друг к дружке. Быстрее, черт возьми!..
     Мысль  была  предельно   простой.   Частенько   людская   скученность
отпугивала обитателей океана. Рыбины без раздумий нападали на одиночек, но
перед шеренгами людей порой пасовали.
     - Заключенные три, одиннадцать и пятнадцать! Подтянуть правый трос!..
     Я не поверил ушам. Нами  продолжали  командовать  как  ни  в  чем  не
бывало. Затевался чудовищный эксперимент. Налимам предлагалось поедать нас
по собственному выбору и усмотрению, мы же обязаны были  возиться  с  этой
чертовой мачтой!..
     - Открывай огонь, вохра!..
     Это снова вопили уголовники. Один из налимов наплывал с их стороны. А
в следующую секунду все пришло в движение. Люди бросились друг  к  дружке,
стремясь  втиснуться  в  середину  толпы,  Налимы   же   атаковали   самых
нерасторопных, и первые предсмертные крики резанули слух.
     - Стреляйте же, скоты! Стреляйте!.. -  это  кричал  уже  не  один  я.
Кричали все разом. Но никто из охраны по-прежнему  не  открывал  огонь.  Я
видел стволы их ружей,  черными  палочками  замершие  на  краю  обрыва,  и
широкий раструб мегафона, из  которого  вперемешку  с  руганью  продолжали
доноситься приказы, касающиеся фиксации растяжек.
     Я бы не сумел сказать точно, сколько это продолжалось. Но вся команда
"воров"  была  проглочена  на  наших  глазах  в  течение  полуминуты.   На
сгрудившихся работяг рыбины так и не решились  напасть.  Порыскав  вокруг,
они величаво выплыли из котлована, и в ту же  секунду  лопнула  первая  из
растяжек.  Порыв  ветра  довершил  катастрофу.   Мачта,   дрогнув,   стала
заваливаться,  и  мы,  задрав  головы,  со  злорадством  наблюдали  за  ее
падением.
     - Чтоб она треснула пополам! - пожелал ей  мой  сосед,  и  слова  его
сбылись.  Верхушка  мачты  полоснула  по  краю  котлована  и   с   треском
обломилась.
     С десяток  охранников  во  главе  с  бригадиром  сыпанули  к  нам,  с
расстояния  обливая  потоками  словесной  грязи.  И  вот  тут-то  началось
главное. Кто-то запустил в них камнем, и мы ринулись в атаку, как  войско,
повинующееся жезлу  маршала.  Вероятно,  это  было  нервным  срывом  после
пережитого. Тюремный страх и дисциплина на какое-то время  превратились  в
пустой звук.
     Уже после первых минут столкновения в  моих  руках  очутилось  ружье.
Никогда  раньше  я  не  стрелял,  но  все  получилось  само  собой.  Руки,
оказывается, знали технику убийства в совершенстве. Я передергивал затвор,
стремительно ловил в прицел мчащиеся к нам со всех сторон  черные  фигурки
охранников и остервенело жал спусковой курок.  Кое-кто  из  них  падал.  А
потом стали падать мы. Все чаще и чаще.  Наверное,  кончились  патроны,  -
ружье, превратившееся в обыкновенную палку, у меня выбили профессиональным
ударом. Уже поверженного на землю стали пинать.
     Когда меня снова подняли, я увидел перед собой  Глора.  Он  был,  как
всегда великолепен - в черных лаковых  перчатках,  в  остроносых  сапогах,
аккуратно причесанный. Мне показалось, что черный великан смотрит на  меня
с интересом - даже с некоторым изумлением. Я совершил нечто такое, чего он
не ждал, и потому озадачил его, как озадачивает ученого-естествоиспытателя
не умершая от положенной дозы яда лягушка.
     - Ты... Ты... - Слова не давались мне. Грудь ходила  ходуном,  словно
после долгого изнурительного бега. - Ты был уверен, что  насадил  меня  на
крючок, да? А я не червяк! Ты понял это, урод?.. Я не червяк!..
     Самое удивительное, что я попытался его ударить. Мой кулак метнулся к
его подбородку, но один из  охранников  опередил  меня,  свалив  наземь  и
дважды с силой пнув по ребрам.
     - В сторону!
     Эта команда,  больше  походившая  на  рык,  принадлежала  рыжегривому
великану.
     - В сторону, -  повторил  он  более  миролюбиво.  Охранники  послушно
отступили. Дождавшись,  когда  я  поднимусь  на  дрожащих  ногах,  Глор  с
издевкой поинтересовался:
     - Ты готов, червячок?
     Я кивнул, и он нокаутировал меня одним-единственным ударом.


     Как сытый не приемлет голодного, а здоровый больного,  так  свободный
человек никогда не поймет несвободного. Между двумя  этими  состояниями  -
необъятная пропасть. Падший да возвысится! Как просто и  изящно!  Особенно
на словах. Но может быть, это и правда. Лишь рухнув и  перепачкавшись,  мы
испытываем первозданное детское желание  подняться.  И  как  сюрприз,  как
награда  за  усилия,  кое-кого  из  нас  караулят  неожиданные   открытия.
Выкарабкиваясь наверх, мы вдруг обнаруживаем, что попадаем вовсе не  туда,
откуда судьбе было угодно нас низринуть. Новое место  оказывается  дальше,
оказывается выше. И, стоя на краю пропасти, мы  с  особой  ясностью  видим
себя прежних, видим себя падших. Горький, но необходимый опыт.  И  никакой
добрый совет не поможет нам обрести свою вершину, не попачкав коленей. Все
тропки наверх лежат через овраги и буераки.
     Я хочу сказать пару слов о тюрьме. Дело в том,  что  она  разная  для
всех. По всей видимости, это "велосипед  с  америкой",  но  отчего-то  мне
думается,  что  немудреное  это  открытие  еще  не  скоро  посетит   армию
законодателей, прокуроров и судей. Они и сытые,  они  и  здоровые,  они  и
свободные... А тюрьма может быть и каторгой,  и  курортом.  Я  помню,  как
раздольно ощущали себя в наших застенках заматерелые воры  и  убийцы.  Для
них это было одним из привычных образов жизни, только и  всего.  Еще  один
объем, который с ежедневным усердием они заполняли  своим  гнусным  духом,
претворяя в реалии все ту же внелагерную мерзость, куражась над еще  более
беззащитными, давая полный карт-бланш своей грязненькой фантазии. Личности
претерпевали  здесь  нивелирование,  ничтожности  стервятниками   взмывали
ввысь. Так было, ибо  того  желала  власть.  Во  всяком  случае  она  тому
способствовала. И сильных переламывали о колено, как сухие ветки, едва они
пытались  расправить  плечи.  Непокорная  "человечинка"  являлась  в  этих
затхлых местах своего рода лакомством,  к  которому  жадно  тянулись  руки
блатных и кованые  сапоги  надзирателей.  Ударить  и  растоптать,  когтями
покопаться в том, что осталось...
     Тренаж над личностью был  в  тюрьме  занятием  почитаемым,  требующим
определенных навыков и особого психического склада. Подглядывая в  глазки,
надзиратели  учились  у  блатных,  а  те  в  свою  очередь  не  стеснялись
перенимать вершины познаний у тюремщиков. Люди, хоть  как-то  старавшиеся,
сохранить  себя,  добивались  только  того,  что  срок  их  удваивался   и
утраивался. Их затворяли от мира физически, затворяли духовно.  Ад  и  его
зубастые подмастерья выходили против них,  истекая  слюной  и  нетерпеливо
почесывая зудящие костяшки пальцев. Схватка происходила не один на один  и
потому всегда заканчивалась одним и тем  же  результатом.  Ад  можно  было
обмануть, но перед ним нельзя было выстоять.  По  крайней  мере  здесь.  И
происходило  распятие  человеческих   душ.   Железный   конвейер   работал
безостановочно, и  тысячи  кулаков,  вооруженных  кастетами,  дубинками  и
отточенными штырями выколачивали из телесных оболочек остатки достоинства,
воли и противодействия. Не  оговариваемое  сроками  и  статьями,  духовное
убийство становилось идеальнейшим из убийств. И от ужаса творимого  сходил
с ума и  завывал  пуще  прежнего  незримый  ветер,  вращая  черные  крылья
мельниц, помогая жерновам кромсать и перетирать  живое  в  порошок.  Рыбий
безмолвный бог развязно улыбался с петлиц и  повязок  блюстителей  власти.
Гигантскими фильтрами тюремные дома продолжали  процеживать  людей,  питая
мутными ручьями океан мирской ненависти.
     Я не знал ничего о Лисе. Наши первые и последние шаги в подземелье мы
совершили врозь. Так вышло, что нас взяли разные люди. Я попал к Глору - и
теперь благодарен судьбе за это. Благодарен за ту дуэль,  которую  навязал
мне  черный  великан  правом  сильного.  Мне  повезло  скрестить  шпаги  с
феодалом, не терпящим посягательств на свою собственность. С  первых  дней
заключения я оказался в царственной изоляции от прочих хищников несвободы.
Надзиратели скрежетали зубами в ответ на мои  насмешки  и  отворачивались,
татуированные жиганы витиевато грозили, но не смели притронуться ко мне  и
пальцем. Право на меня имел один Глор. Этого черного монстра  я  ненавидел
люто, сходил с ума от его побоев и вспышек ярости и все-таки  впоследствии
сознавал, что только  щепетильность  Глора,  его  холеная  самоуверенность
спасли меня от более худшего. Под худшим я подразумеваю  смертоносный  яд,
что витал здесь всюду, что валил с ног в считанные дни.
     Я выдержал у Глора месяцы.
     Он устал от меня.
     Мы разошлись.



                                    12

     Бархатный от снега воздух по-щенячьи терся в  грязные  стекла.  Ветер
набирал в невидимые пазухи воздушную мощь  и  дул,  шепелявил  непонятное,
отчего, изогнувшись от усилий,  клонилась  и  пыталась  заглянуть  в  наше
окошко одичавшая без листвы и тепла береза. Тускло ныла  верхняя  челюсть,
напоминая о тяжелых граненых перстнях черного великана. Кутаясь в  старую,
больше напоминающую лохмотья куртку, Чита - моя маленькая Чита!  -  сидела
рядышком и рассказывала о своих злоключениях.
     Слушая  ее,  я  снова  видел  всех  нас  -  пассажиров  одной  жизни,
объединенных случаем и тем же случаем  разбросанных  по  всему  свету,  по
бесчисленным  автостанциям,  по  шипящим  змеиным  очередям  за  временным
пропуском, за продуктовой пайкой. Мы  оказались  каждый  наедине  с  самим
собой, и всякий последующий день был  оплеухой,  приводящий  в  чувство  -
чувство отрешенности, подозрительной настороженности ко всему окружающему.
Мы заново учились жизни - улыбкам,  обращенным  к  Сильным,  равнодушию  к
минутам, злобе к ближнему. И всех нас постигло одно и  то  же.  Отсутствие
могущественных квадратиков картона, дающих право проезда, трансформировало
нас в ничто, в неприкаянных бродяжек. Небрежным желанием рыбьих служителей
мы превратились  в  трусоватых  безбилетников.  Мы  жили  украдкой,  почти
незаконно. Нас ловили, высаживали из машин, морили  в  кутузках,  позволяя
одно-единственное: ждать  и  надеяться.  Удивительно,  но  и  такая  жизнь
одаривала своими нечаянными радостями, как  то  моя  внезапная  встреча  с
тетушкой Двиной, с Чаком и Барсуком,  счастливое  столкновение  в  людской
пестроте Лиса и Читы. В волнующейся  стихии  мы  сходились  и  расходились
подобно пылинкам на ветреном пустыре. Я потерял тетушку Двину на следующий
же день после встречи, опрометчиво отойдя на какую-то минутку поглазеть на
вечно врущие расписания. Увы, мы не были еще  приучены  к  капризам  этого
мира, и суровым рубанком он стесывал с нас наше незнание.
     Нестерпимо захотелось потереть челюсть. Я знал, что делать  этого  не
следует, и все-таки не выдержал и потер. От первого же прикосновения  боль
взорвалась гранатой, метнувшись осколками в темя, в затылок, шипящим паром
обдав стенки черепа...
     Глор продержал меня  в  своем  заведении  несколько  месяцев.  Черные
плотные дни, о которых я постараюсь никогда  не  вспоминать.  Лиса  он,  к
счастью, выпустил раньше. Не случись этого, не произошло  бы  и  чудесного
спасения  Читы.  Так  уж  нелепо  вышло,  что  я  должен  был   испытывать
признательность к человеку, выбившему все мои передние зубы. Освобожденный
милостью Глора, Лис встретился с девушкой в  худшую  из  ее  минут,  сумев
вырвать Читу из  рук  маньяка,  возглавлявшего  банду  отребья,  подставив
голову под удар и подарив тем самым возможность спастись  той,  которую  я
любил. Уже позже она вернулась обратно,  как  оказалось,  только  за  тем,
чтобы позволить умереть Лису у нее на руках.  Случайные  посторонние  люди
помогли  ей  схоронить  Лиса.  А  дальше...  Дальше   потянулись   тусклая
неразбериха. Безответные письма, униженные запросы к власть имущим, поиски
друзей, долгие и безуспешные.
     Чудо свершилось, когда она вышла из автобуса именно здесь. На площади
ее сразу углядел Барсучок и, заикающийся, взволнованный, немедленно привел
в нашу хижину. Первый день праздника, фейерверк среди  затянувшейся  мглы!
Как не хватало нам сейчас Лиса!..
     Вспомнив о нем, Чита  заплакала.  Я  сделал  то,  что  и  должен  был
сделать: нагнувшись к ней, приобнял за хрупкие  плечики.  Ничем  другим  я
утешить ее не мог, и, да простит меня Лис, я чувствовал  себя  счастливым.
Это действительно казалось чудом, что мы встретились, что,  спеша  нагнать
разъехавшихся друзей, яростно протискиваясь в  переполненные  автобусы,  я
вдруг сообразил, что, оставаясь на  одном  месте,  получаю  больше  шансов
кого-либо встретить. С трудом я сумел подавить в  себе  инстинкт  бегства.
Временно я сошел с дистанции и решил выждать. Первый, кого  я  встретил  в
тот же день, был Чак, один из приятелей Лиса. Потом  появился  Барсучок  -
все такой же длинный, по-прежнему печальный. И наконец - Чита, о чем я  не
смел и мечтать.
     Склонившись над ней, не обращая внимания на  боль  покрытых  коростой
губ, я гладил ее щеки дыханием, и нежные незабытые пальцы  снова  нащупали
на моем виске жилку, вслушиваясь в мое пульсирующее волнение.


     - Теперь мы никогда не расстанемся, правда?
     - О чем речь, принцесса! Конечно!..
     Я дерзко пристукнул по  подлокотникам  кресла.  Я  верил  в  то,  что
говорил и готов был поставить после своего утверждения сто восклицательных
знаков. Настроение было  подходящим.  Только  что  мы  вволю  нахрустелись
сухарей  и  напились  морковного  чая.  И  то  и  другое  раздобыл  где-то
хозяйственный Чак. Коренастый, с вечно красным лицом, не дурак  подраться,
он неожиданно проявил талант домохозяина. Ей богу, он  понимал  что  такое
уют! Наша жуткая, кишащая  тараканами  берлога  преображалась  на  глазах.
Отнекиваясь от нашей неумелой помощи, Чак  в  одиночку  убрал  всю  грязь,
заново побелил стены и потолок, забив всюду массу гвоздей, на  которые  мы
развешивали  теперь  все,  что  нам  вздумается.  Кроме  того  он  вставил
недостающие стекла и рассовал по углам банки и бутыли,  в  которых  лысыми
пучками топорщились тополиные ветви. Чак заверил нас, что через неделю дом
расцветет и заблагоухает.
     - А разве мы не поедем дальше? - наивно спросил Барсучок.  В  комнате
воцарилась недобрая тишина. Я посмотрел на Читу и увидел в ее  глазах  тот
же вопрос. Я и сам ощутил растерянность. Похоже, что Чак забыл...  Конечно
же он запамятовал... Мы должны были продолжать движение. Я обернулся.  Чак
быстро шагал к выходу. Хлопнула дверь, и Барсучок  вымученно  уставился  в
собственную ладонь. Он словно надеялся рассмотреть там неожиданное решени