лет. Едва ли есть хоть
одна глава этой научи, которую бы он не оживил прикосновением своего гения.
     До  появления  квантовой теории  Бора, когда наши познания о  структуре
атомов и молекул  были  весьма скудны, он открыл линию и  полосу  поглощения
паров натрия,  явление резонансного  излучения газов и паров и тушение этого
излучения  инородными  газами. Эти  открытия  раскрыли  широкую область  для
исследования и  имели огромнейшую ценность  для последующих  ученых, заложив
основу теории атомных. и молекулярных спектров.
     Открытие   явления  резонансного   излучения   требовало   невероятного
экспериментального  искусства  и  решительности.   Ничто  меньшее,  чем  его
импровизированный  сорокафутовый   спектрограф,   не   смогло  бы   раскрыть
замечательные  резонансные  спектры  молекул. Даже  в  настоящее время можно
только восхищаться прекрасными  и изобретательными экспериментами  в области
независимого возбуждения желтых линий натрия.
     В  дополнение  к исследованиям резонансного  излучения  металлических и
других паров Вуд исследует влияние на него магнитного поля и  его дисперсию.
Его работа по магнитооптике паров  натрия --  и в атомном, и  в молекулярном
состоянии -- является классической.
     Более новыми,  но  относящимися  к  той  же  области,  являются  весьма
интересные открытия Вуда и Эллетта по магнитооптике резонансного излучения.
     Техническое  мастерство  Вуда  получило всемирную  известность. Он ввел
много оригинальных и удивительных приспособлений в  экспериментальный метод.
Они  слишком многочисленны,  чтобы перечислять их  здесь, но  я бы  особенно
выделил  его  метод  получения  атомного  водорода  и  открытое  им  явление
моментального нагрева веществ  в  его  атмосфере, что  привело к изобретению
Лэнгмюром  атомноводородной   сварки  металлов;  его  эффективный  и  широко
применяемый  теперь  метод  наблюдения спектров  Рамана;  его  дифракционные
решетки "эшелетт", которые проявили свои поразительные качества при изучении
ближних  и  дальних инфракрасных лучей, и  впервые примененные  им методы  и
фильтры для ультрафиолетовой и инфракрасной фотографии".
     Если же вы сами спросите  Вуда, за что  он получил медаль, скорее всего
он скажет  вам:  за то, что он ввел  запрещенное до него курение в священных
залах  Королевского Общества.  Однажды,  много  лет назад,  в величественной
приемной комнате всем разносили  чай и кексы, и Вуд,  заговорившись с  сэром
Вильямом Круксом,  зажег свою трубку.  Как по волшебству, мгновенно появился
лакей в коротких  штанах и вышитой  ливрее и прошептал, со смесью почтения и
ужаса:
     "Прошу извинить, сэр, но курить не разрешается"
     Вуд  говорит,  что  он  был  так  поглощен  разговором  с  Круксом, что
продолжал курить. Крукс  уставился  на  него,  торопливо  достал  папиросы и
закурил. Еще  через  минуту их примеру последовали другие --  и с тех  пор в
Королевском Обществе курят.
     Если бы этот эпизод  был в биографии Вуда единственным, он имел бы мало
значения,  но  о нем  рассказывают  еще  много  анекдотов,  связанных с  его
трубкой, а  там, где есть  дым, не  обходится и без огня. Один из сильнейших
лейтмотивов, проходящих через всю жизнь этого человека, --  его странное, не
всегда объяснимое тяготение к огню. Это подходит к его научно-прометеевскому
духу и его проделкам, напоминающим и Гека Финна, и Мефистофеля. На основании
таких фактов, как  непослушание мадам Кюри-- не курить на конференции Сольвэ
в Брюсселе или подобного же случая в Королевском автоклубе в Лондоне и  т.д.
и т.п., мы имеем право предполагать, что, когда он зажигает свою трубку там,
где это нельзя  делать, маленький  мальчик,  который любит играть с огнем  и
пугать  свою  тетю  Салли,  все еще прячется за спиной рассеянного  великого
ученого и ухмыляется.
     Когда  его  пригласили  прочесть  лекцию в  Филадельфийском Форуме,  он
выбрал своей темой "Пламя", и превратил почтенную трибуну Академии во что-то
среднее между блитцкригом и Везувием. Он показывал целые "полотна"  пламени,
ацетиленовые горелки, дождь  раскаленных добела  капель расплавленной стали,
огромные трубы голубого огня, которые свистели и выли, а потом взрывались. В
одной  из лож  сидел Леопольд Стоковский [Известный дирижер. Ред.]. Он часто
выступал с этой же сцены, но это побивало даже пожар Москвы в увертюре "1812
год"...
     Когда  занавес  опустили, Вуд  утер пот со  лба, вытащил  свою трубку и
собирался зажечь спичку, и вдруг пожарный,  стоявший у сцены, закричал: "Эй,
нельзя этого делать!"
     Во время моего первого посещения большой лаборатории  у Джона Гопкинса,
этот шутник с огнем отвернулся от меня на  пару минут, нагнулся над какой-то
ванной и затем вежливо предложил мне горсть огня [Хлопок, намоченный в смеси
двух частей четыреххлористого  углерода и одной -- двусернистого углерода.].
Этот огонь горел вроде спирта, но был немногим горячее огурца. Мне почему-то
кажется, что если бы я не взял его, я не писал бы биографию Вуда.
     Я  начал  разъяснять серьезную связь между  доктором Робертом Вильямсом
Вудом, Королевским Обществом и золотой медалью Румфорда, но съехал в сторону
и пишу о "Вуде в огне" -- но это все равно относится к тому же.
     Летом  1939  года Буду  исполнилось  семьдесят  лет,  и может  быть  вы
думаете,  что  здесь-то  он присядет  и решит немножко  отдохнуть  или  даже
приляжет и поспит часок-другой. Вместо этого  Вуды опять поехали на западное
побережье,  чтобы экспериментировать с новым типом дифракционной решетки для
обсерватории Лоуэлля в Флэгстафе и обсерватории Маунт Вильсон в Пасадене.
     Из Пасадены  Гертруда  поехала  в Голливуд, где живет ее сестра,  а Вуд
отправился  в обсерваторию. для испытания  новых решеток,  изготовленных им.
Одна из  них, помещенная над  трехдюймовой камерой  Шмидта с фокусом  в пять
дюймов, дала  за пять  секунд полностью  экспонированный  спектр  Арктура. С
выдержкой  в десять минут  он получил замечательный снимок спектра кольцевой
туманности  в созвездии Лиры, что "что-нибудь да  значит"  для  пятидюймовой
камеры.  Эти эксперименты поставили рекорд краткости экспозиции  при  съемке
звездных спектров со спектрографов без щели. Фотографическая пластинка имела
размер всего в половину квадратного  дюйма, но линии были столь  резкие, что
при тридцатикратном увеличении они получались тоньше трети миллиметра.
     Это было прелюдией к спектроскопической победе, к которой он стремился,
-- сделать  настолько большую  решетку, чтобы  покрыть  восемнадцатидюймовую
камеру Шмидта  с  фокусом в тридцать шесть дюймов, инструмент, с которым  Ф.
Цвики  открывал  super  novae  такими  темпами,  что у астрономов  кружились
головы.
     Летом 1941 года Вуд бросал бумеранги в своего биографа в Ист Хэмптоне и
опять  отправился  в  Калифорнию  -- с  решетками  для  восемнадцатидюймовой
камеры.



        ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

     Вуд -- метатель бумеранга, владелец  автографа молнии  и  исследователь
психологии детей
     Этот  тройной   рассказ   об   исполненном  любопытства   прометеевском
духе-мучителе  начинается  с  молний  и  бумерангов,  возвращается  к  своей
исходной точке, как и полагается хорошему бумерангу, а потом летит в область
экспериментов  по  детской психологии, включая  страшный замысел с  порохом,
относившийся  к  его  собственной,  невинной  крошечной  внучке.  И  он  еще
жалуется, что я изображаю его в некоторых местах биографии чудовищем...
     Когда  я отправился, по приглашению мистрис Вуд, в их летнюю резиденцию
в Ист  Хэмптоне в июне,  чтобы  отдохнуть  несколько дней  от работы над его
биографией, я с утра  до ночи носился по  полям, окружающим их дом, по пятам
неутомимого Волшебного Лося из сказки, т. е. самого Вуда,  который никогда и
ни  от  чего не  устает,  в возрасте,  когда большинство ученых  профессоров
весьма склонно к тому,  чтобы посидеть в кресле  или соснуть. Основные  наши
экспедиции направлялись  вдоль дороги  на большой луг, усеянный незабудками,
где он метал бумеранг и пытался научить этому меня. Перед этим он водил меня
на  поле  клевера  за  сараем-лабораторией,  где он  получил свой  "автограф
молнии".
     "Подпись" ее, которая  все еще  висит в сарае и которая была описана  и
помещена несколько лет назад в  Scientific American,  была получена доктором
Вудом вскоре  после того,  как молния чуть  не убила его.  Показывая мне это
место, он рассказал:
     "Прошла сильная гроза, и небо над нами уже прояснилось.  Я пошел  через
это  поле, которое отделяет наш дом от  дома моей свояченицы. Я прошел ярдов
десять по тропинке, как вдруг меня позвала моя дочь Маргарет.  Я остановился
секунд на десять и едва лишь двинулся дальше, как вдруг небо прорезала яркая
голубая линия, с грохотом  двенадцатидюймового орудия,  ударив  в тропинку в
двадцати  шагах передо  мной и подняв  огромный столб пара.  Я пошел дальше,
чтобы посмотреть, какой  след  оставила  молния.  В  том месте,  где ударила
молния,  было пятно обожженного.  клевера дюймов в пять  диаметром,  с дырой
посередине в полдюйма. Если бы Маргарет не позвала меня, я бы оказался точно
"на  месте".  Я возвратился в лабораторию, расплавил восемь  фунтов олова  и
залил в отверстие".
     То, что он  выкопал, когда олово затвердело, похоже  на огромный слегка
изогнутый  собачий  арапник,  тяжелый,  как  и  полагается,  в  рукоятке,  и
постепенно сходящийся  к концу. Он немного длиннее трех футов.  Я  удивился,
почему он не проник в почву глубже.
     Когда  мы вернулись домой  к чаю,  я  заметил  на камине  бумеранг. Это
большая штука,  совсем не похожая на игрушку. Это было  то, что  австралиец,
вероятно,  назвал  бы  "рабочим" бумерангом.  Он  был  сделан  из  твердого,
тяжелого полированного дерева.
     "Это -- с Борнео?" -- спросил я.
     "Я сделал его сам", -- ответил Вуд. -- "Я сделал много их".
     Он повел меня на широкий луг  с незабудками, и здесь  я впервые увидел,
как опытный человек бросает бумеранг.  Его движения, их последовательность и
техника казались гораздо сложнее  гольфа,  тенниса, метания  диска  и  всего
остального, что я  видел  раньше. Ближе всего сюда подходит поза дискомета с
римских  статуй  --  правая  нога  далеко  впереди, плечи  повернуты  влево,
бумеранг  далеко отнесен  влево и назад, причем рука даже  загибается вокруг
пояса. Затем движение  вперед на  левую  ногу  --  бумеранг  идет  вверх  по
вертикали, высоко  над правым плечом.  После  окончательного шага или прыжка
вперед  правой  ногой  бумеранг  бросается  вытянутой  рукой прямо вперед  и
немного вниз, почти по направлению к земле. Но вместо того,  чтобы удариться
об нее,  при правильном  броске,  он  переворачивается  и начинает  взлетать
"бреющим полетом"  по наклонной  кривой. Если бросок был  хорош, то бумеранг
описывает полную кривую  и возвращается  к  ногам  метателя. Этот вид спорта
далеко  не  безопасен.  Иногда любители  попадают  в  госпиталь  с разбитыми
коленными чашечками или другими повреждениями.
     Вуд уговаривал меня попробовать. После  многих попыток мне удалось один
раз  заставить  бумеранг  взлететь. Но полет его не был  настоящим.  Метание
бумеранга  требует такой же спортивной  формы, тренировки и  искусства,  как
гольф или теннис высокого класса.
     Вечером  я  сказал Буду: "Многие считают,  что  вы никогда не проявляли
особого  интереса  к  спорту  и  играм.  Как  случилось,   что  вы  занялись
бумерангом?"
     Он сказал:  "Это, в сущности, вопрос аэродинамики, и мой первоначальный
интерес к ним был чисто технический... или научный.  Но скоро я решил, что я
лучше всего изучу их, если научусь сам метать их".
     Он любит рассказывать -- и вот что он рассказал мне:
     "Когда  я  был  студентом  Берлинского  университета,  в  1896  году, я
наткнулся  на переплетенный  том Аnnualеn der Physik, изданный  лет двадцать
назад.  Случайно  я  обнаружил  там статью  о  полете  бумеранга.  Это  было
математическое  исследование  какого-то   давно  умершего  Herr'a  Doktor'a,
который, скорее всего,  не бросил за  всю жизнь  ни одного бумеранга. Статья
была  полна аэродинамических уравнений, которых я  не понимал. Но там были и
схемы различных траекторий  бумеранга -- круги, восьмерки и  т. п. --  и это
меня  восхитило.  В  сноске  к статье было  указание,  что  "бумеранги можно
получить" в одной игрушечной лавке в Берлине, за полторы марки. Я достал  ее
адрес, и,  к удивлению  своему,  нашел, что  она еще существует.  Но молодые
продавцы ничего  не  слышали о  бумерангах.  Я настаивал,  и наконец позвали
старого  патриарха, который  торжественно покачал головой,  потом почесал  в
затылке и медленно произнес: "Ja, ja, warten Sie einen Augenblick. Na -- ich
erinnere mich!" (Да, да -- подождите минутку -- теперь я вспомнил!)
     Взяв  лестницу, он добрался  до верхней полки  шкафа, футах в десяти от
пола,  распихал  лежавшие там  вещи  в  разные стороны  и  выкопал  большой,
осыпанный пылью сверток в коричневой бумаге, в  котором действительно было с
дюжину  маленьких  деревянных   бумерангов  --  игрушечных,   или,   вернее,
"облегченных".  Я  купил их  все, поспешил  домой и сразу  же отправился  на
открытый участок за нашей квартирой в Шарлоттенбурге.
     После неудач  со  всякими  неправильными  хватками  и  положениями  мне
удалось заставить  их немножко возвращаться,  и в  конце  концов я  научился
метать их. Я привез несколько бумерангов в  Америку и установил,  в качестве
одной из  своих обязанностей по курсу физики  в  Висконсинском университете,
каждую  осень демонстрировать  полеты  бумеранга первокурсникам  физического
факультета,  которых  было сотни три. Это была их любимая  лекция,  и на нее
всегда сбегалась толпа зевак с других факультетов и из города.
     Через  несколько лет,  во  время поездки  в  Англию,  я познакомился  с
профессором Уокером, математическим физиком из Кембриджа, и, к моей радости,
выяснилось,  что  он  тоже энтузиаст бумеранга. У него  я научился  делать и
метать  настоящие  бумеранги,  сделанные из  ясеня, совсем  тяжелые, которые
описывали  гораздо большие орбиты. Это было настоящее оружие, подобное тому,
какое  применяют  на  Борнео  и  Малайском  полуострове.  Нужно  было  очень
тщательно  следить  за  формой  поверхностей,  давая бумерангу,  в некоторой
степени,  свойства  пропеллера.  При  этом  энергия  его  быстрого  вращения
расходовалась на поддержание  горизонтального полета. Я впервые увидел также
"боевой бумеранг" -- еще более тяжелое орудие, согнутое лишь под очень малым
углом.  Этот бумеранг не возвращался, но летел в нескольких  футах  от земли
гораздо  дальше,  чем,  например,  копье  или  дротик.  Я  предполагаю,  что
"возвратный бумеранг" применяется туземцами  только  для охоты  на  летающих
водяных птиц. Если метнуть его в большую стаю, летящую над водой у берега, в
случае промаха он вернется на берег. Его придется вытаскивать из воды вместе
с птицей только в случае попадания.
     Любой летящий  бумеранг (продолжал Вуд), в  особенности "возвратный" --
опасен  в полете.  Через несколько  времени после того, как я познакомился с
ним  в Англии, профессор Уокер  демонстрировал сваи бумеранги в  Вашингтоне,
перед группой ученых. Отвлеченный на момент  толпой зрителей во время полета
"возвратного"  оружия,  он  получил  удар  немного  ниже  коленной  чашки  и
несколько недель пролежал в госпитале.  Мои берлинские бумеранги были просто
игрушками. В Америке я заказал на одной  мебельной фабрике дюжину "болванок"
для бумеранга, изготовленных по моим указаниям из согнутого под прямым углом
ясеневого  бруска  толщиной  в  три дюйма  и распиленного вдоль на секции. Я
придал им  нужную  форму перочинным ножом и постепенно  перенял всю  технику
своего британского коллеги".
     Доктор  Вуд окончил на этом свой рассказ, как будто это было  все,  но,
согласно тому, что я слыхал в Балтиморе, он  не  сказал мне и половины.  Его
"хобби"  [Hobby  --  страсть,  увлечение.  Ред.]  заразило Балтимору  легким
культом  бумеранга,  и  интерес  к  нему  появился  даже  в Вашингтоне,  где
некоторые  из высоких государственных деятелей достигли большого искусства в
метании его. Президент Теодор Рузвельт, летний сосед  Вудов по Лонг-Айленду,
писал:  "Я  надеюсь  чем-нибудь  отблагодарить вас за  любезность,  если  вы
покажете мне вашу коллекцию бумерангов..."
     Кроме  этого, я  узнал,  что  Вуд  притворно  скромничает, говоря,  что
"перенял  искусство  метания".  Согласно  рассказам  жителей  Балтиморы,  он
научился  таким штукам  с бумерангом,  на которые бы не осмелились не только
профессор Уокер из Кембриджского  университета, но  и самый дикий из жителей
Борнео.  Вот,  например, одна из  историй. Команда  футболистов университета
Джона  Гопкинса,  насколько я знаю, никогда  не претендовала на  победы  над
командами других крупных  университетов, а смирно играла в Балтиморе, причем
публика ее презирала, так как ее почти всегда били гости. Поэтому  Отделение
атлетики осенила  блестящая  мысль: пригласить  на  следующий  матч  в  виде
аттракциона  доктора  Вуда с бумерангом.  Вуд согласился с невинной  детской
улыбкой.  На  соревнование  пришла масса  народа,  погода  для  удивительных
фокусов с бумерангом была чудесная. Толпа аплодировала и была полна радости,
пока (как мне рассказал Генри Менкен)  наш дикарь из Балтиморы не повернулся
к низкой широкой  трибуне, принял красивую позу  и пустил огромный  бумеранг
(Менкен сказал: боевой бумеранг) прямо в публику. Он поднялся и полетел так,
как рассчитывал Вуд.  Он был настолько уверен в  себе, что решил пустить его
низко над головами заднего ряда, с тем, чтобы он потом вернулся к его ногам.
Но  один восхищенный  человек в этом  ряду встал  и поднял зонтик.  Бумеранг
"убил" зонтик  так же, как  дикарь с  Борнео убивает  дикую утку,  под вопли
женщин и аплодисменты студентов, которые воображали, что все это -- зонтик и
остальное --  было  заранее подготовленным актом  в стиле Вильгельма  Телля,
подстроенного их  любимым  мастером сенсации -- и  внутри лаборатории, и вне
ее.
     Доктор  Вуд слушал меня  с негодованием. Он отрицал, что это был боевой
бумеранг --  он не мог бы вернуться --  и  считал, что  никто не подвергался
опасности  и  никто  не  ужасался.  "Мне  кажется,  вы  находите  садическое
наслаждение, --  сказал  он, -- в  любой сказочной версии  о моих поступках,
изображающих меня чудовищем".
     "Но ведь  вы  не отрицаете, -- спросил я, -- что  вы бросили  "простой"
бумеранг в трибуну и сломали зонтик?"
     "Нет, конечно, нет, -- ответил он нетерпеливо. -- Но...".
     Мы  ругались с ним  так  до  обеда, а когда мистрис  Вуд  стала  резать
жаркое, он  вдруг  спросил: "Сколько  лет вам было, когда вы  стали  помнить
что-нибудь?"
     "Может быть, что-то между двумя  с половиной и тремя, -- ответил  я. --
Что вы хотите сказать? Мне кажется, большинство психологов соглашается..."
     "Нет. Это  неправда, --  сказал  он. --  Если  они и соглашаются друг с
другом,  то все врут. Я  уверен, что иногда  память появляется еще раньше. Я
немного экспериментировал в этой области, и..."
     Нас  прервала не всегда безмолвно терпеливая леди,  которая до тех  пор
была занята более спокойным разговором со вторым поколением  на другом конце
стола.
     "Пожалуйста, Роб, -- сказала она, -- не повторяйте этой  старой истории
про  фази-вази.  Если уже вам так хочется ее рассказать -- расскажите ему об
этом в другой раз. Вся семья слыхала ее уже тысячу раз".
     "Но, дорогая моя, -- оказал он мягким и слегка насмешливым тоном,  -- я
совсем не собирался ему это рассказывать. Мы говорили насчет бумерангов".
     Он изобразил обиженное молчание,  и я попросил мистрис Вуд: "Пожалуйста
скажите, что такое фази-вази?"
     "Мы чуть не заболели  от  этого, -- сказала,  она,  -- и ребенок  тоже.
Когда нашей  внучке Элизабет  б