я, как хряк - благо жил в
отдельном флигеле, куда обед носили, если он дулся и не хотел выходить к
гостям.

В припадке изредка донимавшего его раскаяния Тарас Григорьевич однажды
признался в письме Гулак-Артемовскому: "Эх! То-то було б, дурний Тарасе, не
писать було б поганих в‹рш‹в та не впиваться почасту гор‹лочкою, а учиться
було б чому-небудь доброму[8]"...

Но, полно, была ли его жизнь так трудна, как любили изображать его биографы
и он сам? А вот и нет!

В ОБЪЯТЬЯХ ФОРТУНЫ

Стоит только снять черные очки, чтобы понять, судьба Шевченко -
необыкновенная удача. Достаточно простых сравнений. Родившийся в один год с
ним Лермонтов - в двадцать семь уже в могиле. Его путь прерван в тот самый
момент, когда Шевченко едва успел выпустить "Кобзарь" и пережить первые
искры литературной славы. Достоевский (тоже почти ровесник - только на
шесть лет моложе Тараса) четыре года проведет в Омском остроге на каторжных
работах, а потом в Семипалатинске будет тянуть солдатскую лямку. Поэта
Бестужева-Марлинского, декабриста, сошлют не в тихий Казахстан, как Тараса,
а на Кавказ, где во время десанта на мыс Адлер 7 июня 1837 года горцы
изуродуют его так, что труп не удастся опознать даже на следующий день при
размене телами. (Знаменитого курорта, как вы понимаете, в Адлере тогда еще
не было). Только наша украинская склонность к бесстыдному публичному
мазохизму сделала из Шевченко гомерического, ни с кем не сравнимого
страдальца.

Но измышления болтунов, как всегда, опровергаются одним абзацем, причем
шевченковским же! 30 июня 1857 года он пишет своему другу Лазаревскому из
Новопетровского укрепления о коменданте этой "фортеции" майоре Ускове:
"Ираклий Александрович (щоб його лихо не знало) великий мен‹ приятель. То
ви вже, други, брати мо— люб‹—, зроб‹ть, що в‹н там пише, зроб‹ть для його
‹ для мене. В‹н мене п'ятий р‹к году’ ‹ напува’".

Слово "НАПУВАк" отметь, читатель, особо. Мы к нему еще вернемся. А пока
напомню тем, кто забывает исторические даты - за эти пять лет успеет
разгореться, войти в полную силу и даже завершиться миром знаменитая
Крымская война. И пока поручик Лев Толстой (даром что граф!) воюет в
Севастополе, каждый день рискуя получить шальную французскую пулю в
гениальную голову, а хирург Пирогов не поднимает головы от операционного
стола, рядовой Шевченко мирно, со вкусом ЕСТ и ПЬЕТ в доме коменданта
Новопетровского укрепления, находящегося, по милости Божьей, в таком
глубоком тылу, что даже письма идут туда месяцами.

Большинство мужчин, читающих эту книгу, служили, наверное, в армии. А
теперь скажите, многие ли из вас обедали хотя бы разок у своего взводного?
То-то же!

А несчастный, преследуемый царскими сатрапами Тарас, подъедался годами. И
не у взводного, а у своего прямого начальника, выше которого по званию в
крепости не было никого. Да еще и бросал на его жену Агафью Ускову
платонические взгляды, вызванные, по-видимому, хорошей кухней и отличным
пищеварением.

Но разве только тогда ему так фантастически везло? Да, нет же! Везение -
неотъемлемый элемент биографии нашего поэта. В детстве крепостной мальчик
мечтал всего лишь о судьбе деревенского маляра, расписывающего церковные
стены. Но Богу было угодно внушить помещику Павлу Васильевичу Энгельгардту
мысль о необходимости еще одного казачка подле своей высокой особы. В
результате босоногий мальчик с узким кругозором смог расширить свои
представления об окружающей действительности за пределы деревень Моринцы и
Кирилловка.

И опять Богу было угодно в нужный момент усадить его срисовывать статуи в
петербургском Летнем саду и послать ангела, то есть, художника Сошенко,
такого же голодранца, как Тарас, только вольного, чтобы донести господам
Жуковскому и Брюллову бесценную информацию о том, что наш малороссийский
талант уже объявился в Петербурге и ждет, когда его освободят.

Дальше Богу было угодно выкупить шустрого мальчонку из крепостного
состояния. Причем, частично за деньги царской фамилии, о чем почему-то
забывают. Между тем, 14 апреля 1839 года в Царском селе (том самом, где и
пушкинский Лицей!) произошло это замечательное событие. Имеется и
соответствующее свидетельство в камер-фурьерском журнале - дневнике,
описывающем каждый день императорской семьи. Императрица потратила на
лотерею четыреста рублей, наследник престола Александр Николаевич (тот
самый, который, став царем, потом освободит и всех мужиков в империи) и
великая княгиня Елена Павловна - по триста. Остальные тысячу четыреста
доплатили гости. И уже через восемь дней полковник в отставке Павел
Энгельгардт документально засвидетельствовал, что дает свободу своему
крепостному.

Ну, и как же воспользовался свободой наш облагодетельствованный небесами
герой, превратившийся в одночасье из свинопаса в ученика Императорской
Академии Художеств? Наверное, сутками из класса не вылезал. Все трудился,
сердешный. Античных мраморных дядек срисовывал. Над натурой корпел. Этюдами
организм подрывал.

Как же!

Не для того он сюда пролез, чтобы за здорово живешь очертя голову из жертв
феодально-крепостнического произвола да попасть прямо в жертвы Аполлона!

"Як здав я екзамен та як почав гуляти, то опам'ятався т‹льки тод‹, як
минуло мо—й гульн‹ два м‹сяц‹!" - гордо рассказывал будущий символ нации о
своем академическом житье-бытье дальнему сельскому родственнику Варфоломею
Шевченко.

И что же? Провидение его оставило? Признало, что ошиблось? Плюнуло на него
в отвращении? Нет! Нежнейшим образом оно по-прежнему о нем заботилось.
Слушайте дальше: "Прочунявши, ото лежу соб‹ вранц‹ та гадаю: а що ж тепер
д‹яти? Аж гульк! Хазяйка прийшла та й каже: "Тарас Григорович! Не маю чим
дальше воювати! В‹д вас належиться за два м‹сяц‹ за квартиру, харч‹ ‹
прачку! Або давайте грош‹, або вже не знаю, що з вами й робити".

Т‹льки що п‹шла в‹д мене хазяйка, приходять прикажчики, один усл‹д одного,
та все-то за гр‹шми: "Пожалуйте, - кажуть, - по счетцу-с". "Що його
робити?!" - думаю; беру "счетцы" ‹ кажу: "Добре! Лиш‹ть счоти, я
передивлюсь ‹ пришлю грош‹", а соб‹ на ум‹: коли-то я пришлю ‹ де добуду
грошей?"

Т‹льки що се думаю, приходить до мене Полевой ‹ каже, що в‹н гада’ видати
"Двенадцать русских полководцев", то щоб я намалював йому портрети —х.
Зрад‹в я, думаю: правду люде кажуть: "Голий - ох! а за голим бог!"
Умовились ми з Полевим, в‹н дав мен‹ завдатку, оцими гр‹шми я й визволився
з пригоди[9]..."

Видимо, именно по причине такой невероятной везучести Тарас Григорьевич
выразил свое тогдашнее душевное состояние другими, куда более известными
широкому читателю словами:

Тяжко-важко в св‹т‹ жити
Сирот‹ без роду:
Нема куди прихилиться, -
Хоч з гори та в воду!

Интересно, почему все-таки не утопился? В этом, наверное, тоже царское
самодержавие виновато - выбрало для столицы место гнилое, плоское. Ни одной
приличной горы. Даже в этом над простым человеком поиздевалось - неоткуда и
в воду броситься. Разве что с моста? Так там полиция, прохожие - все равно
спасут, негодяи.

А дальше следует просто беспрерывная пора светских успехов, пока, наконец,
прохладным вечером в парке поместья Василия Васильевича Тарновского в честь
приезда Шевченко на старой березе не вспыхнет вензель "Т. Ш. " и не
зазвучит гимн с припевом: "Среди нас, среди нас добрый Тарас".

Субъект-то исключительно везучий попался! Сказано - любимец Фортуны.

Как, например, тогда невезучие свои сочинения издавали? Да, так, как и
теперь, в долг. Канючили кредиты под будущие барыши. Только способ не самый
надежный. Ох, не самый... Пушкин после своих издательских "прожектов" целых
45000 рублей казне должен остался! А взять с него было - разве что
попорченную пулей Дантеса шкуру редкого в России оттенка.

А к нашему самородку издатель сам пришел! Причем, даже не подозревая, что
он издатель. Он до этого ничего не издавал. Портрет свой пришел заказать. И
был он из того самого презираемого Тарасом Григорьевичем военного сословия
- штабс-ротмистр в отставке, да еще и крепостник, бабник, украинский
помещик, а по совместительству подавитель польского восстания 1831 года -
очень непрогрессивный человек - Петр Иванович Мартос собственной персоной.

И надо же ему было во время очередного сеанса в запыленной квартире
Шевченко на Васильевском острове поднять с пола какую-то грязную бумажку,
оказавшуюся на поверку стихотворным опытом!

- Що се таке? - ласково спросил крепостник.

- Та се, доброд‹ю, не вам кажучи, як ‹нод‹ нападуть злидн‹, то я пачкаю
пап‹рець, - последовал не вполне грамотный ответ.

- А багато у вас такого?

- Та ’ чималенько.

- А де ж воно?

- Та отам п‹д л‹жком у коробц‹...

- А покаж‹ть[10]!

Тарас показал.

И опять-таки надо же было офицеру царской колониальной армии украинцу
Мартосу не только прочитать вытащенный из-под кровати ворох изодранных
бумажек, но еще и предложить издать их за собственный мартосовский счет!
Безвозмездно. То есть, даром.

Тарас поначалу даже не осознал своего счастья. "Ой, н‹, доброд‹ю! Не хочу!
- завопил он. - Щоб ‹ще побили! Цур йому!"

Но не тут-то было! Если уж Фортуна взялась кого любить, то держись - пока
все волосы до лысины не обдерет, не отпустит.

И "Кобзарь" издали.

Действительно за мартосовский счет.

Под редакцией поэта Гребинки, исправившего все несообразности
полуграмотного дикаря.

Да еще и цензор Корсаков ни слова не знал по-украински, а потому подмахнул
все почти не глядя - Мартос сам ездил к нему, чтобы дело шло побыстрее.

Я часто думаю: что случилось бы, если бы казачок Энгельгардту не
понадобился? А ничего! Просто в украинской глуши спился бы еще один
провинциальный маляр с мутными от сивухи глазами - точь в точь такой, как
изображен сегодня на стогривенной купюре. Ведь непредвзятые факты
свидетельствуют: вместе с удачей в судьбу Шевченко вошел еще один
постоянный фактор - алкоголизм.

В ЛАПАХ ЗЕЛЕНОГО ЗМИЯ

Кожух на кровати, бардак на столе и... пустой штоф из-под водки - вот что,
прежде всего, бросилось в глаза поэту Полонскому в меблировке
шевченковского жилища[11]. Захаживавший примерно в то же время к Кобзарю
художник Микешин отметил еще шмат сала в развернутой бумаге, валявшийся
посреди каких-то коробочек и малороссийских бус[12]. И все это прямо в
обиталище Аполлона и муз - на антресолях Академии художеств! Даже храм
искусства Тарас без малейшего стеснения превратил в филиал знакомого ему с
детства украинского шинка, чей дух был впитан чуть ли не с молоком
матери[13].

Не хватало только соответствующей компании, не раздражающей чрезмерным
аристократизмом. Но за ней всегда можно было сходить в какое-нибудь из
самых дешевых питейных заведений, где пиво разносила босая девка, подливая
его прямо в бурлящий котел поэтического вдохновения:

Д‹вча любе, чорнобриве
Несло з льоху пиво. А я глянув, подивився -
Та аж похилився... Кому воно пиво носить?

Да тебе же! Пить надо меньше и не будешь изумляться. А если не доволен, что
она босая, так дай ей на лапти и не приставай к Богу с бессмысленными
вопросами:

Кому воно пиво носить?
Чому босе ходить?.. Боже сильний! Твоя сила
Та тoбi ж i шкодить.

"Живя в Петербурге, - вспоминает Николай Белозерский, - Шевченко любил
посещать трактир около биржи, в котором собирались матросы с иностранных
кораблей... Всегда тихий и кроткий, Шевченко подвыпивши, приходил в страшно
возбужденное состояние, бранил все, и старое и новое, и со всего размаху
колотил кулаком по столу. Однажды встретили в Петербурге подгулявшего
Шевченко, шедшего с таким же Якушкиным под руку; они взаимно поддерживали
друг друга. Шевченко, обращаясь к встретившемуся с ним знакомому и
усмехаясь, сказал: "Поддержание народности[14]".

А будущий издатель "Киевской старины" профессор Лебединцев и вообще
познакомился с певцом народных страданий при пикантнейших обстоятельствах -
когда тот в дымину пьяный валялся под каким-то забором на Подоле:

"У меня невольно забилось сердце при мысли о скором свидании с человеком,
которого я давно чтил в душе за его несравненный талант; молодое
воображение рисовало его в каких-то причудливых, необыкновенных чертах
. Увы! скоро все мечты рассеялись, как дым, при виде глубоко-грустной
картины: Тарас, которого не оказалось в комнатах, вскоре найден нами у
ворот в преждевременном и отнюдь не непорочном сне. Указанное
обстоятельство нисколько, разумеется, не уменьшило моего глубокого уважения
к поэту и сердечных моих симпатий к нему, но повергло меня в неописуемое
смущение... Не меньше моего, кажется, смущен был и Тарас Григорьевич, когда
кое-как разбуженный отцом Ефимом, вошел с ним в комнату и увидел меня. "Ох,
Зелена, Зелена!" - повторял он со вздохом... Хотя радушный хозяин поспешил
расшевелить нас наливочкою, но разговориться на сей раз мы никак уже не
могли, и я скоро отправился к себе на квартиру[15]".

Зато на другой день часов в пять пополудни отоспавшийся Тарас Григорьевич
явился к Лебединцеву лично и без наливки и почти с первых слов "заговорил о
задуманном в Петербурге издании "Основы", ее задачах и целях, силах,
способах и пр.". Хозяин с восторгом слушал, прекрасно понимая при каких
трудных обстоятельствах пробивается в России вольная мысль, когда даже
лучшие представители ее порой нетвердо стоят на ногах.

Впрочем, что означает это расплывчатое "порой"? Перейдем к строгой
статистике.

- А Тарас Григорьевич часто бывал "под шефе"? - прямо спросил однажды
корреспондент "Киевской старины" ротного командира Шевченко капитана
Косарева.

"Ну!... часто не часто, а бывал-таки. Да "под шефе", это что! - пустяки:
тогда одни только песни, пляски, остроумные рассказы. - А вот худо, когда,
бывало, он хватит уже через край. А и это, хотя, правда, редко, а случалось
с ним последние, этак года два-три... - Раз, знаете, летом выхожу я часа в
три ночи вдохнуть свежего воздуха. Только вдруг слышу пение. - Надел я
шашку, взял с собой дежурного, да и пошел по направлению к офицерскому
флигелю, откуда неслись голоса. - И что же , вы думаете, вижу? Четверо
несут на плечах дверь, снятую с петлей, на которой лежат два человека,
покрытые шинелью, а остальные идут по сторонам и поют: "Святый Боже, Святый
крепкий!" - точно хоронят кого. - "Что это вы, господа, делаете? -
спрашиваю их. - Да, вот, говорят, гулянка у нас была, на которой двое
наших, Тарас да поручик Б., легли костьми, - ну, вот, мы их и разносим по
домам[16]"...

В другой раз на охоте, пока офицеры гонялись по зарослям за куропатками и
дупелями, которыми кишели каспийские берега, Шевченко, оставленный с
казаком "на хозяйстве", умудрились выпить четыре (!) бутылки водки на двоих
- весь приготовленный для компании запас!

"Смеху тут и шуткам не было конца, - вспоминал добропорядочный Косарев,
бывший, кстати, четырьмя годами моложе своего подчиненного, - но мне,
знаете ли, было и больно, и досадно за него: ну, пусть бы еще казак-то,
простой - необразованный человек... а он-то?!... Так, знаете, на арбе, в
бесчувственном состоянии, привезли мы его в крепость[17]".

Но можем ли мы верить всем этим свидетельствам друзей, знакомых, приятелей,
сослуживцев? Не клевещут ли они на гения, создавая образ валяющегося в
грязи забулдыги? Нет, не клевещут! Ибо сам Шевченко их подтверждает.

9 сентября 1857 года освобожденный от солдатчины Тарас путешествует по
Волге на пароходе. В дневнике его появляется любопытная для непредвзятого
исследователя запись: "... у меня родился и быстро вырос великолепный
проект: за обедом напиться пьяным. Но увы, этот великолепный проект удался
только вполовину".

Зато на следующий день гению необыкновенно повезло: "Вчерашний мой,
великолепный, вполовину удавшийся проект сегодня, и что уже, слава Богу,
только вечером, удался, и удался с мельчайшими подробностями, с головной
болью и прочим тому подобным".

11 сентября после попойки Тараса так мутит, что писать сам он уже не может.
И тогда капитан "Князя Пожарского" некто Кишкин, пародируя стиль сельского
дьячка, описывает, как у Тараса тряслись руки ("колеблется десница и просяй
шуйцу"), и как он не остановившись "на полупути спасения", водкой "пропитан
бе зело". По свидетельству капитана, Тарас Григорьевич скакал босиком в
одной рубашке на постели и изрыгал греховному миру проклятия, не давая
никому заснуть. Опохмелился же не то четырьмя, не то пятью рюмками вишневой
водки - "при оной цибуль и соленых огурцов великое множество".

Неудивительно, что на следующий день 12 сентября, выдающийся поэт, уже
собственноручно записывает: "Погода отвратительная".

Но это, так сказать, печальный закат! А раньше было куда веселее...

В молодые годы вместе со своими приятелями-собутыльниками - братьями
Закревскими и де Бальменами Шевченко составил целый политико-алкогольный
заговор - "Общество мочемордия", на заседаниях которого председательствовал
"его всепьянейшество" Виктор Закревский, отставной кавалерийский офицер.
Морду "мочили" ромом, наливками и крепчайшими травяными настойками, от
которых у непривычного человека могло просто разорвать голову. Употребление
"вульгарной" сивухи устав общества строго запрещал. В пьяном угаре мечтали
о грядущем братстве славянских народов и справедливом социальном
переустройстве.

Своей "антиправительственной деятельности" мочеморды не прекратили и после
ареста Шевченко. В апреле 1848 года на имя полтавского губернатора поступил
донос, что на обеде у помещицы Волховской "отставной поручик Михайла
Закревский провозгласил тост: "Да здравствует Французская республика!" А
родной брат его, отставной ротмистр Виктор Закревский закричал: "Ура!"
Некий офицер Цихонский будто бы тут же поднял тост и "за Украинскую
республику".

Братьев Закревских арестовали, и отправили в Петербург. Но Третье отделение
быстро разобралось, что имеет дело с обыкновенными алкоголиками, и по
приказу генерала Дубельта их быстро отпустили, невзирая на прогрессивные
политические взгляды.

Среди рисунков Шевченко сохранился портрет Виктора Закревского,
напоминающего вставшего на задние ноги поросенка - уродливого, опухшего с
перепоя существа с отвисшим брюхом, в едва запахивающемся халате. Запомни
читатель эту осовевшую личность владельца сельца Березовые Рудки - именно в
его булькающем животе зарождались первые на Украине прогрессивные идеи!
Взирай на него с благоговением - это друг Великого Кобзаря. А значит и твой
тоже.

Запои же самого Тараса Григорьевича были настолько хорошо известны, что во
время дознания по делу Кирило-Мефодиевского общества один из основателей
его Василий Белозерский предложил следствию такую версию поэтического
вдохновения собрата: "Стихи свои Шевченко писал в состоянии опьянения, не
имея никаких дерзких замыслов, и в естественном состоянии не сочувствовал
тому, что написал под влиянием печального настроения".

Честно говоря, пьянство даже оттянуло на год арест Шевченко. Как-то,
проезжая Лубны в предверии ярмарки, Шевченко задержался там ради возлияний
на несколько дней. В малознакомой пьяной компании он читал кому попало свои
стихи. Местный городничий немедленно подал рапорт на имя губернатора князя
Долгорукова о том, что "академик Шевченко" агитировал народ против властей.

Но губернатор сам был большим поклонником Бахуса. Хорошо зная, что может
выкидывать человек в пьяном угаре, он не дал делу хода. Но Шевченко, не
оценив гуманности своего коллеги по проведению свободного времени,
Долгорукова, как-то назвал его в злобных виршах "пьяным унтером", хотя сам
частенько бывал не менее пьяным рядовым.

Нет ничего удивительного в том, что когда Шевченко действительно
арестовали, то приговор ему был вынесен точно такой же, какой доставался в
те времена алкоголикам благородного сословия, проштрафившимся на
государственной службе.

Не верите? Читайте дальше!

ПРИВИЛЕГИРОВАННЫЙ СОЛДАТ

Страдания Тараса Григорьевича в Новопетровской крепости не знали предела.
Его принуждали обедать у коменданта, пьянствовать с офицерами и... спать
под вербой.

"Сегодня я, как и вчера, рано пришел на