ые
силы революционных войск и тысячи раненых находились тогда в смертельной
опасности, и нам была крайне необходима любая передышка. Обо всем этом надо
было сообщить Москве. Но мы понимали -- Тито потому, что знал Москву, а мы
с Ранковичем более подсознательно, -- что ей не следует говорить всей
правды. Было сообщено только, что мы ведем с немцами переговоры об обмене
пленными.
Но в Москве даже не попытались войти в наше положение, тут же в нас
усомнившись, и -- несмотря на уже пролитые нами потоки крови -- ответили
нам очень резко. Я помню, как на мельнице возле реки Рамы, незадолго до
нашего прорыва через Неретву в феврале 1943 года, реагировал на все это
Тито:
[LAQUO]Мы обязаны заботиться в первую очередь о своей армии и своем
народе[RAQUO].
Это было в первый раз, когда кто-то из членов Центрального комитета открыто
высказал несогласие с Москвой. Тогда впервые и меня осенила мысль,
независимо от слов Тито, хотя и не без связи с ними, что не может быть речи
о полном согласии с Москвой, если мы хотим вы-

14

                      --------------------------------

жить в смертельной схватке враждующих миров. Больше Москве мы об этом
ничего не сообщали, а я под вымышленной фамилией еще с двумя товарищами
отправился на переговоры с немецким командованием.
29 ноября 1943 года в Яйце на второй сессии Антифашистского веча были
вынесены решения, фактически означавшие узаконение нового социалистического
и государственного порядка в Югославии. Одновременно был сформирован
Национальный комитет как временное правительство Югославии. Во время
подготовки этого решения Центральный комитет коммунистической партии на
своем заседании постановил, что Москве ни о чем сообщать не следует, пока
все не будет закончено. Из предыдущего опыта с Москвой и из направления ее
пропаганды мы знали, что она не будет в состоянии понять этого. И
действительно, реакция Москвы на решения в Яйце была до такой степени
отрицательной, что радиостанция [LAQUO]Свободная Югославия[RAQUO],
обслуживавшая из Советского Союза повстанческое движение в Югославии, часть
этих решений даже не передала в эфир. Советское правительство,
следовательно, не поняло самого важного шага югославской революции -- шага,
который превращал революцию в новый строй и выводил ее на международную
арену. Только после того как стало очевидным, что Запад на решения в Яйце
реагирует сочувственно, Москва изменила свою позицию и примирилась с
действительностью.
Но несмотря на горечь этого опыта, все значение которого югославские
коммунисты смогли до конца понять только после разрыва с Москвой в 1948
году, несмотря на различные формы существования, мы считали себя не только
идейно связанными с Москвой, но и ее самыми верными последователями. Хотя
действительность, революционная и иная, все последовательнее и непримиримее
отделяла югославских коммунистов от Москвы, именно в своих революционных
успехах они видели подтверждение связи с Москвой и с идеологическими
схемами, ею предписанными. Москва была для них не только политическим и
духовным центром, но и осуществлением поистине абстрактного идеала --
[LAQUO]бесклассового общества[RAQUO], чего-то, что не только делало легкими
и приемлемыми их жертвы и страдания, но и оправдывало в их глазах
собственное существование.
Это была партия не только идеологически сплоченная, как советская, но и
верная советскому руководству, что

15

                      --------------------------------

было одним из ее главных созидательных элементов и активности. Сталин
представлялся не только неоспоримым и гениальным вождем, но и воплощением
самой идеи и мечты о новом обществе. Это обожествление личности Сталина и
безусловное принятие всего, происходившего в Советском Союзе, приобретало
иррациональные формы и масштабы. Любое действие советского правительства --
скажем, нападение на Финляндию, все отрицательное в Советском Союзе,
например, судебные расправы и чистки -- получало оправдание, еще более
странным являлось то, что коммунистам удавалось убеждать самих себя в
целесообразности и справедливости всех этих мероприятий или, что еще проще,
вытеснять из своего сознания и забывать неприятные факты.
Между нами, коммунистами, были и люди с развитым эстетическим вкусом, с
глубоким знанием литературы и философии, но, несмотря на это, мы все же
были воодушевлены не только взглядами Сталина, но и
[LAQUO]совершенством[RAQUO] формы их изложения. Я и сам в дискуссиях часто
указывал на кристальность стиля, на несокрушимость логики и гармонию
изложения сталинских мыслей как выражение глубочайшей мудрости, хотя для
меня и тогда не составило бы большого труда определить, -- если бы дело
касалось другого автора, -- что на самом деле это бесцветная ограниченность
и неуместная смесь вульгарной журналистики с Библией. Иногда это принимало
комические формы: всерьез считали, что война окончится в 1942 году, потому
что так сказал Сталин. Когда же этого не произошло, пророчество было
забыто, причем прорицатель ничего не потерял от своего сверхчеловеческого
могущества. С югославскими коммунистами происходило то же, что происходило
за всю долгую человеческую историю с теми, кто свою судьбу и судьбу мира
подчинял одной-единственной идее. Сами того не замечая, они создавали в
своем воображении Советский Союз и Сталина такими, какими они были
необходимы для их борьбы и ее оправдания.
Югославская военная миссия направлялась, следовательно, в Москву с
идеальными представлениями о советской власти и Советском Союзе, с одной
стороны, и с собственными насущными нуждами -- с другой. Внешне она не
отличалась от миссии, направленной к британцам, но по своему составу и
взглядам одновременно представляла и неофициальную связь с политическим
руковод-

16

                      --------------------------------

ством своих единомышленников. Проще: миссия должна была иметь одновременно
и военный, и партийный характер.

2

Поэтому, совсем не случайно, Тито, кроме генерала Велимира Терзича,
назначил в миссию и меня как крупного партийного работника -- уже в течение
нескольких лет я входил в высшее партийное руководство. И другие члены
миссии были отобраны таким же способом -- партийные или военные
руководители, а среди них и один специалист по финансам. В миссию входил и
атомный физик Павле Савич -- фактически для того, чтобы продолжать в Москве
свою научную работу. Все мы, конечно, были в форме -- у меня был чин
генерала. Думаю, что выбор пал на меня еще по той причине, что я хорошо
знал русский язык -- я выучил его в тюрьме, -- и потому, что я никогда
раньше не ездил в Советский Союз и не был отягощен ни фракционным, ни
уклонистским прошлым. Другие члены миссии тоже никогда не бывали в
Советском Союзе, и русского языка никто из них хорошо не знал.
Было начало марта 1944 года.
Несколько дней ушло на созыв членов миссии и на их подготовку. Наше
обмундирование было старым и не единообразным, и, поскольку не было
подходящего сукна в достаточном количестве, новые мундиры нам переделали из
трофейных итальянских. Надо было еще выправить документы для проезда через
британские и американские зоны. На скорую руку их отпечатали -- это были
первые паспорта нового югославского государства с личной подписью Тито.
Почти само собой возникло предложение привезти Сталину подарки. Но какие и
откуда? В непосредственных окрестностях -- Верховный штаб находился тогда в
Дрваре -- села были почти все сожжены и ограблены, местечки опустошены. Но
решение нашлось: отвезти Сталину одну из винтовок, сделанных на
партизанской фабрике в Ужице в 1941 году, -- винтовку отыскали с превеликим
трудом. А из сел начали поступать подарки -- торбы, вышитые рушники,
народная одежда и обувь. Мы отобрали лучшее (к лучшему относились опанки^*
из сыромятной кожи), все

                      --------------------------------

^*Кожаные лапти. (Прим. пер.)

17

                      --------------------------------

было сиротским и убогим. Но именно потому, что вещи были такими --
выражением народной простосердечности, -- мы решили, что их надо взять с
собой.
У миссии было задание стремиться получить всестороннюю советскую помощь для
Народно-освободительной армии Югославии. Одновременно Тито поручил нам,
через советское правительство или по другим каналам, добиваться помощи
УНРРА для освобожденных территорий Югославии. От советского правительства
надо было запросить заем в двести тысяч долларов на расходы наших миссий на
Западе. Тито подчеркнул и обязал нас заявить, что эту сумму, как и расходы
на помощь медикаментами и оружием, мы возвратим после освобождения страны.
Миссия должна была отвезти с собою архив Верховного штаба и Центрального
комитета Коммунистической партии.
И, что самое важное, надо было прозондировать возможности признания
Национального комитета как временного законного правительства и повлиять в
этом направлении через Москву на западных союзников.
Связь с Верховным штабом миссия должна была поддерживать через советскую
миссию в Югославии. Можно было использовать и старую связь через Коминтерн.
Но кроме этих заданий в связи с миссией Тито при прощании поручил мне
разведать у Димитрова или Сталина, если мне удастся к нему попасть, нет ли
каких-либо упреков в адрес нашей партии.
Это распоряжение Тито было чисто формальным подчеркиванием
дисциплинированности по отношению к Москве. Он сам, конечно, был глубоко
уверен, что Коммунистическая партия Югославии, и только она одна, блестяще
выдержала испытания. Был разговор и о югославской политической эмиграции.
Тито считал, что не следует впутываться во взаимные обвинения, в
особенности же если это связано с советскими партийными органами и
руководителями. Одновременно Тито подчеркнул, что следует опасаться
секретарш, так как они бывают разные, что я воспринял не только как заботу
об уже традиционной партизанской морали, но и как предупреждение всего, что
могло бы угрожать авторитету и особенностям югославской партии и
югославского коммуниста.
Все мое существо трепетало в радостном предчувствии скорой, очень скорой
встречи с Советским Союзом, пер-

18

                      --------------------------------

вой такой страной в истории человечества. Моя вера была тверже гранита, это
была неомраченная вера мечтателей, борцов и мучеников -- во имя нее и я
томился и подвергался истязаниям в темницах, ненавидел и проливал
человеческую кровь, не жалея крови собственных братьев.
Но была и печаль -- я оставлял своих товарищей в разгаре боев, а свою землю
в смертельной схватке, полем битвы и пожарищем.
Я попрощался с советской военной миссией сердечнее, чем обычно после встреч
с ее представителями, обнял друзей, тоже опечаленных, и направился к
полевому аэродрому возле Босанского Петровца. Здесь мы провели весь день,
осматривали аэродром, разговаривая с обслуживающим его персоналом, имевшим
уже вид и навыки спецслужбы, и с крестьянами, освоившимися с новой властью,
поверившими в неизбежность ее победы.
Здесь в последнее время по ночам регулярно приземлялись британские
самолеты, но не часто -- самое большее один-два в ночь, забирали раненых и
редких пассажиров, доставляли грузы, чаще всего санитарные. Один из
самолетов выгрузил недавно джип -- подарок британского командования Тито.
Месяц тому назад, в полдень, самолетом на лыжной установке на этот аэродром
спустилась советская военная миссия; это был -- принимая во внимание рельеф
местности и другие условия -- подвиг, но одновременно и необычный парад
из-за большого количества британских истребителей, сопровождавших самолет
миссии.
Спуск и взлет своего самолета я тоже воспринял как подвиг -- чтобы
спуститься в узкую, неровную долину или вылететь из нее, самолет должен был
проходить непосредственно над острыми гребнями скал.
Но какой печальной, потонувшей во мраке была моя земля! Горы, бледные от
снега и изрытые черными ущельями, долины, погруженные во тьму без капли
света до самого моря и дальше. Внизу война, ужасная, самая ужасная из всех,
даже для этой земли, привыкшей к походам, к дыханию битв и восстаний. Народ
схватился с завоевателем, а еще более жестоко режутся между собой родные
братья. Когда же загорятся огни по селам и местечкам моей земли? Перейдет
ли она от ненависти и смерти к радости и покою?
Сначала мы остановились в Бари в Италии, где была крупная база югославских
партизан -- больницы, продо-

19

                      --------------------------------

вольственные и вещевые склады. Оттуда мы летели в Тунис -- окольным путем
из-за немецких баз на Крите и в Греции, задержались ненадолго на Мальте как
гости британского коменданта и снизились на привал возле Тобрука, когда
дымный пожар из рыжей каменной пустыни облизывал все небо.
На другой день мы прибыли в Каир. Британцы нас поместили незаметно в отеле
и предоставили в наше распоряжение автомобиль. Лавочники и прислуга, видя
пятиконечные звезды, принимали нас за русских. Но приятно было слышать --
после того как мы поспешно объясняли, что мы югославы, или произносили имя
Тито, -- что они знают о нашей борьбе. В одной лавке нас встретили
ругательствами на нашем родном языке, которые продавщица, ничего не
подозревая, выучила от эмигрантов офицеров. Была там и группа этих
офицеров, которые высказались за Тито, охваченные желанием бороться и
тоской по своей измученной стране.
Узнав, что в Каире начальник УНРРА Леман, я попросил советского посла
отвезти меня к нему -- изложить наши пожелания. Американец принял нас
сразу, но холодно, сказал, что наши требования рассмотрят на предстоящем
совещании УНРРА и что УНРРА в принципе сотрудничает только с легальными
правительствами.
Как бы для того, чтобы мои примитивные и вызубренные понятия о западном
капитализме -- этом непримиримом враге любого прогресса и всех слабых и
угнетенных -- подтвердились уже при первой встрече с его представителями,
господин Леман принял нас лежа. У него была в гипсе нога, и его страдания
от боли и от жары я принял за недовольство нашим посещением. Вдобавок ко
всему его переводчик на русский язык, похожий на волосатого громилу, был
для меня прообразом бандита из ковбойских фильмов.
В действительности же мне нечего было жаловаться на посещение Лемана -- я
был выслушан и мне пообещали, что наш вопрос рассмотрят.
Три дня в Каире мы, конечно, использовали для осмотра исторических
достопримечательностей, а также посетили первого руководителя британской
миссии в Югославии майора Дикина -- он пригласил нас на обед в узком кругу.
Из Каира мы прилетели на британскую базу Хаббания возле Дамаска.
Представители британского командования

20

                      --------------------------------

не захотели везти нас в Дамаск, сказав, что там не совсем безопасно. Это мы
восприняли как сокрытие колониалистского террора, который, очевидно,
проводится там не менее жестоко, чем немецкая оккупация в нашей стране.
Британцы нас пригласили на спортивные состязания своих солдат. Мы получили
места рядом с комендантом. Перетянутые поясами, застегнутые до горла, мы
были смешны самим себе, а наверное, и вежливым, державшим себя совсем
непринужденно англичанам.
К нам приставили майора, веселого добродушного дядечку, который все
извинялся, что плохо говорит по-русски. Он забыл даже то, что выучил во
время интервенции в Архангельске. Он был в восторге от русских -- их
делегации тоже остановились в Хаббании. Но восторгался не их социальной
системой, а простотой и решительностью, с которой они осушали -- [LAQUO]За
Сталина, за Черчилля![RAQUO] -- громадные стаканы водки или виски.
Майор спокойно, но не без гордости рассказывал о борьбе против местных
повстанцев, подстрекаемых немецкими агентами, -- ангары были действительно
изрешечены пулями.
Закосневшие в своем доктринерстве, мы считали, что невозможно, а главное,
неразумно жертвовать собою [LAQUO]за империализм[RAQUO] -- так мы называли
борьбу Запада. Но внутренне мы восхищались геройством и стойкостью
британцев: малочисленные, без надежды на помощь, они боролись и победили в
отдаленных и знойных азиатских пустынях. Если я и не сумел тогда сделать
более глубоких выводов, то все же это повлияло на мою позднейшую веру в то,
что нет одного-единственного идеала и что на земле много -- бесконечное
множество -- ценностных систем.
Мы относились к британцам с недоверием и чуждались их, но особенно мы
опасались и примитивно представляли себе их разведывательную службу --
[LAQUO]Интеллидженс сервис[RAQUO]. Это была смесь начетнических упрощений,
влияния сенсационной литературы и растерянности новичков в большом мире.
Конечно, мы так не опасались бы, не будь с нами этих мешков с архивом
Верховного штаба. А в них были и телеграммы, которыми мы обменивались с
Коминтерном. Подозрительным казалось и то, что британские военные власти
смотрели на эти мешки так, как будто там были сапоги или консервы. Я их,
конечно, всю дорогу держал возле себя, а, чтобы не оставаться одному на
ночь, в моей

21

                      --------------------------------

комнате спал Марко [LAQUO]Пипер[RAQUO], член партии с довоенных времен,
черногорец, человек простой, преданный и храбрый.
И вот однажды ночью в Хаббании кто-то тихо отворил дверь моей комнаты. Я
почувствовал это, хотя дверь не скрипнула, увидел фигуру туземца,
освещенную луной, и, запутавшись в пологе от комаров, крикнул, выхватив
из-под подушки пистолет. Марко вскочил -- он ложился одетым, -- но
незнакомец как сквозь землю провалился.
Туземец, наверное, заблудился или хотел что-нибудь украсть. Но мы, конечно,
увидели в этом руку британского шпионажа и усилили свою и без того
неусыпную бдительность. Мы были счастливы, что британцы на следующий день
предоставили нам самолет в Тегеран.
Тегеран, там, где мы ехали по нему -- от советской комендатуры до
советского посольства, -- был уже частью Советского Союза. Советские
офицеры приняли нас с искренней сердечностью, в которой чувствовалось и
традиционное русское гостеприимство, и солидарность борцов за общие идеалы
в разных частях света. В советском посольстве нам показали круглый стол, за
которым шла Тегеранская конференция, и комнатку на первом этаже, где
останавливался Рузвельт, -- там сейчас никто не жил и все сохранялось, как
было при нем.
Наконец советский самолет понес нас к Советскому Союзу -- воплощению нашей
мечты, нашей надежде. И чем глубже мы тонули в его серовато-зеленых
просторах, тем сильнее охватывало меня новое, до той поры лишь смутно
угадывавшееся чувство, -- что я возвращаюсь на древнюю, незнакомую свою
родину.
Мне всегда были чужды любые панславянские чувства. В тогдашних московских
панславянских идеях я видел только возможность мобилизовать против
германского нашествия консервативные силы. Но это ощущение было чем-то
другим, более глубоким, и не вмещалось в рамки моей принадлежности к
коммунизму. Я смутно припоминал, что уже три столетия югославские мечтатели
и борцы, государственные мужи и властители -- чаще всего владыки измученной
Черногории -- совершали паломничества в Россию, надеясь найти там понимание
и спасение. Не иду ли и я их путем? И не это ли родина наших предков,
выброшенных неизвестной силой на балканский сквозняк? Россия никогда не
понимала южных славян и их стремлений -- потому что она была царской и
помещичьей, думал

22

                      --------------------------------

я. Но я твердо верил, что все социальные и иные причины этих и вообще всех
конфликтов Москвы с другими народами наконец устранены. Я воспринимал это
тогда как осуществление общечеловеческого братства и как свое воссоединение
с праисторической славянской семьей.
Но ведь это не только родина моих прадедов, а и борцов, гибнущих за
подлинное всеобщее братство и бесповоротное господство человека над вещами.
Я сливался с разливами Волги и с бескрайними серыми равнинами как с
собственным прабытием -- какими-то мне до той поры самому неизвестными
тайниками души. Мне приходила мы