политическую проблему, которую усложняло еще и непонимание и
упрямство генерала Корнеева. Тем более я был далек от мысли оскорблять
Красную Армию, которую в то время любил не меньше, чем генерал Корнеев.
Конечно, я не мог -- в особенности на занимаемом мною посту -- оставаться
спокойным к насилию над женщинами, которое я всегда считал одним из самых
гнусных преступлений, к оскорблению наших бойцов и к грабежу нашего
имущества.
Эти мои слова, наряду еще кое с чем, стали причиной первых трений между
югославским и советским руководством. И хотя для обид были и более веские
причины, советские руководители и представители чаще всего упоминали именно
мои слова. Мимоходом скажу, что, несомненно, по этой же причине советское
правительство ни меня, ни некоторых других руководящих членов югославского
Центрального комитета не наградило орденом Суворова. По тем же причинам оно
обошло и генерала Пеку Дапчевича, так что я и Ранкович, чтобы загладить
такое пренебрежение, предложили Тито наградить Дапчевича званием Народного
героя. Мои слова, несомненно, были одной из причин того, что советские
агенты в Югославии принялись в начале 1945 года распространять слухи, что я
[LAQUO]троцкист[RAQUO]. Потом они сами прекратили это -- как из-за
бессмысленности обвинения, так и в связи с улучшением отношений между СССР
и Югославией.
А я вскоре после этого заявления оказался почти в изоляции -- но не только
потому, что самые близкие товарищи меня особенно осуждали, хотя осуждения,
конечно, были и резкие, и не потому, что советские верхи обостряли и
раздували инцидент, а в одинаковой мере из-за моих собственных внутренних
переживаний.
Дело в том, что я тогда переживал внутренний конфликт, который не может не
пережить каждый коммунист, честно и бескорыстно принимающий
коммунистические идеи, -- он рано или поздно убедится в расхождении этих
идей с практикой партийных верхов. В моем случае это произошло не столько
из-за расхождения между идеалистическими представлениями о Красной Армии и
поведе-

68

                      --------------------------------

нием ее представителей. Я и сам понимал, что в Красной Армии, несмотря на
то, что она -- армия [LAQUO]бесклассового[RAQUO] общества, [LAQUO]все
еще[RAQUO] не может быть полного порядка, что в ней еще должны быть
[LAQUO]пережитки прошлого[RAQUO]. Внутренние противоречия во мне породило
равнодушное, если не сказать одобрительное отношение советского руководства
и советских штабов к насилиям, в особенности нежелание их признать -- не
говоря уже об их возмущении, когда мы на это указывали. Намерения наши были
искренними -- мы хотели сохранить авторитет Красной Армии и Советского
Союза, который пропаганда Коммунистической партии Югославии создавала в
течение многих лет. А на что натолкнулись эти наши добрые намерения? На
грубость и отпор, типичные для отношений великой державы с малой, сильного
со слабым.
Все это усиливалось и углублялось попытками советских представителей
использовать мои, по сути, добронамеренные слова как основание для
вызывающей позиции по отношению к югославскому руководству.
Что это, почему советские представители не смогли нас понять? Почему мои
слова так преувеличены и искажены? Почему их в таком искаженном виде
советские представители используют в своих политических целях, утверждая,
что югославские руководители не благодарны Красной Армии, которая в
решительный момент сыграла главную роль в освобождении столицы Югославии и
помогла югославским руководителям закрепиться в ней?
Но на это не было -- и на такой базе не могло быть ответа.
Меня, как и многих других, смущали и иные поступки советских
представителей. Так, советское командование объявило, что для помощи
Белграду оно дарит большое количество пшеницы. Выяснилось, однако, что на
самом деле эта пшеница находилась на складах на югославской территории и
что немцы реквизировали ее у югославских крестьян. Советское командование
просто считало ее своей военной добычей, как и многое другое. Советская
разведка занималась массовой вербовкой русских белоэмигрантов, а также и
югославов -- даже в самом аппарате Центрального комитета. Против кого,
зачем? В секторе агитации и пропаганды, которым я управлял, тоже остро
ощущались трения с советскими представителями. Советская печать
систематически изображала в неверном свете и недооценивала борьбу
югославских коммунистов, в то

69

                      --------------------------------

время как советские представители сперва осторожно, а затем все более
откровенно требовали подчинения югославской пропаганды советским нуждам,
подгонки ее по советским колодкам. Попойки же советских представителей,
приобретавшие характер настоящих вакханалий, в которые они пытались вовлечь
и югославские верхи, в моих глазах и в глазах многих других только
подтверждали правильность наблюдений о расхождении между советскими идеями
и делами -- их этики на словах и аморальности на деле.
Первый контакт между двумя революциями и двумя властями -- хотя они и
стояли на схожих социальных и идейных основах -- не мог не пройти без
трений. Но поскольку это происходило в исключительной и замкнутой
идеологии, трения не могли вначале проявиться иначе, как в облике моральной
дилеммы и сожаления по поводу того, что правоверный центр не понимает
добрых намерений малой партии и бедной страны.
А поскольку люди реагируют не только одним сознанием, я вдруг
[LAQUO]открыл[RAQUO] неразрывную связь человека с природой -- начал ходить
на охоту, как в ранней молодости, и вдруг заметил, что красота существует
не только в партии и революции.
Но огорчения только начинались.

2

Зимой 1944/45 года в Москву направилась расширенная правительственная
делегация, в которой кроме Андрия Хебранга, кооптированного члена ЦК и
министра индустрии, Арсы Йовановича, начальника Верховного штаба, была и
моя тогдашняя супруга Митра, -- она мне, кроме политических заявлений
советских руководителей, могла сообщить и их личные высказывания, к которым
я был особенно чувствителен.
Делегацию в целом и отдельных ее членов беспрерывно упрекали за положение в
Югославии и за позиции отдельных югославских руководителей. Советские
представители обыкновенно исходили из точных фактов, а затем их раздували и
обобщали. Хуже всего было то, что руководитель делегации Хебранг теснейшим
образом связался с советскими представителями, передавал им доклады в
письменном виде и переносил на членов делега-

70

                      --------------------------------

ции советские упреки. Причиной такого поведения Хебранга, судя по всему,
было его недовольство смещением с должности секретаря Коммунистической
партии Хорватии, а еще в большей степени -- малодушное поведение в свое
время в тюрьме, о чем стало известно позже и что он, вероятно, пытался
таким путем замаскировать.
Передача информации советской партии сама по себе тогда не считалась
каким-то смертным грехом, потому что никто из югославов не противопоставлял
свой Центральный комитет советскому. Более того, от советского Центрального
комитета не скрывали данных о положении в югославской партии. Но в случае
Хебранга это приобрело тогда уже характер подкопа под югославский
Центральный комитет. Так никогда и не узнали, что именно он сообщал. Но его
позиция и сообщения отдельных членов делегации позволяли сделать уже тогда
безошибочное заключение, что Хебранг писал в советский Центральный комитет,
чтобы натравить его на югославский Центральный комитет и добиться, чтобы в
последнем были произведены нужные Хебрангу изменения.
Конечно, все это было облечено в принципиальность и основано на более или
менее очевидных упущениях и слабостях югославов. Самое же главное было в
следующем: Хебранг считал, что Югославия не должна создавать промышленности
и хозяйственных планов отдельно от СССР, в то время как Центральный комитет
полагал, что необходимо тесно сотрудничать с СССР, но сохранять свою
независимость.
Окончательный моральный удар этой делегации нанес, несомненно, Сталин. Он
пригласил всю делегацию в Кремль и устроил ей обычный пир и представление,
какое можно встретить только в шекспировских драмах.
Он критиковал югославскую армию и метод управления ею. Но непосредственно
атаковал только меня. И как! Он с возбуждением говорил о страданиях Красной
Армии и ужасах, которые ей пришлось пережить, пройдя с боями тысячи
километров по опустошенной земле. Он лил слезы, восклицая:
[LAQUO]И эту армию оскорбил не кто иной, как Джилас! Джилас, от которого я
этого меньше всего ожидал! Которого я так тепло принял! Армию, которая не
жалела для вас своей крови! Знает ли Джилас, писатель, что такое
человеческие страдания и человеческое сердце? Разве он не может понять
бойца, прошедшего тысячи километров

71

                      --------------------------------

сквозь кровь, и огонь, и смерть, если тот пошалит с женщиной или заберет
какой-нибудь пустяк?[RAQUO]
Он каждую минуту провозглашал тосты, льстил одним, шутил с другими,
подтрунивал над третьими, целовался с моей женой, потому что она сербка, и
опять лил слезы над лишениями Красной Армии и над неблагодарностью
югославов.
Он мало или вовсе ничего не говорил о партиях, о коммунизме, о марксизме,
но очень много о славянах, о народах, о связях русских с южными славянами и
снова -- о геройстве, страданиях и самопожертвовании Красной Армии.
Слушая обо всем этом, я был прямо потрясен и оглушен.
Но сегодня мне кажется, что Сталин взял на прицел меня не из-за моего
[LAQUO]выпада[RAQUO], а в намерении каким-то образом перетянуть меня на
свою сторону. На эту мысль его могло навести только мое искреннее
восхищение Советским Союзом и его личностью.
Сразу после возвращения в Югославию я написал о встрече со Сталиным статью,
которая ему очень понравилась, -- советский представитель посоветовал мне
только в дальнейших публикациях этой статьи опустить фразу о слишком
длинных ногах Сталина и больше подчеркнуть близость между Сталиным и
Молотовым. Но в то же время Сталин, который быстро распознавал людей и
отличался особым умением использовать человеческие слабости, должен был
понять, что он не сможет склонить меня на свою сторону ни перспективой
политического возвышения, поскольку я был к этому равнодушен, ни
идеологической обработкой, поскольку к советской партии я относился не
лучше, чем к югославской. Воздействовать на меня он мог только
эмоционально, используя мою искренность и мои увлечения. Этим путем он и
шел.
Но моя чувствительность и моя искренность были одновременно и моей сильной
стороной -- они легко превращались в свою противоположность, когда я
встречался с неискренностью и несправедливостью. Поэтому Сталин никогда и
не пытался привлечь меня на свою сторону непосредственно, а я, убеждаясь на
практике в советской несправедливости и стремлении к гегемонии,
освобождался от своей сентиментальности и становился более твердым и
решительным.
Сегодня действительно трудно установить, где в этом сталинском
представлении была игра, а где искреннее огор-

72

                      --------------------------------

чение. Мне лично кажется, что у Сталина и невозможно было отделить одно от
другого -- у него даже само притворство было настолько спонтанным, что
казалось, будто он убежден в искренности и правдивости своих слов. Он очень
легко приспосабливался к каждому повороту дискуссии, к каждой новой теме и
даже к каждому новому человеку.
Итак, делегация возвратилась совсем оглушенной и подавленной.
А моя изоляция после слез Сталина и моей [LAQUO]неблагодарности[RAQUO] по
отношению к Красной Армии еще больше усилилась. Но, становясь все более
одиноким, я не поддавался апатии и все чаще брался за перо и книгу, находя
в самом себе разрешение трудностей, в которых оказался.

3

Но жизнь делала свое -- отношения между Югославией и Советским Союзом не
могли застыть там, где их зафиксировали военные миссии и армии. Связи
развивались, отношения становились многогранными, все больше приобретая
определенный межгосударственный облик.
В апреле в Советский Союз должна была отправиться делегация для подписания
договора о взаимопомощи. Делегацию возглавлял Тито, а сопровождал его
министр иностранных дел Шубашич. В делегации были два министра экономики --
Б. Андреев и Н. Петрович. В нее включили и меня -- вероятно, желая путем
непосредственного контакта ликвидировать спор вокруг
[LAQUO]оскорбления[RAQUO] Красной Армии. Тито меня просто включил в
делегацию, а поскольку с советской стороны не последовало никаких
комментариев, в советский самолет сел и я.
Было начало апреля, самолет из-за непогоды все время бросало. Тито и
большинству делегатов и сопровождающих -- включая даже летчиков -- было
дурно. И мне тоже было нехорошо -- но по-иному.
С момента, когда я узнал о предстоящей поездке, и до самой встречи со
Сталиным у меня было неприятное ощущение: я был вроде кающегося, хотя им и
не был, да и внутренне мне было не в чем каяться. Вокруг меня в Белграде
все упорнее создавалась атмосфера, как вокруг человека, который глубоко
погряз -- [LAQUO]влип[RAQUO] -- и которому ничего не остается, как искупить
свою вину, надеясь лишь на великодушие Сталина.

73

                      --------------------------------

Самолет приближался к Москве, а во мне росло ощущение уже знакомого
одиночества. В первый раз я видел, как легко отворачиваются от меня
товарищи, соратники, потому что близостью со мной они могли повредить
своему положению в партии, попасть под подозрение, что и они
[LAQUO]уклонились[RAQUO]. Даже в самолете я не мог избавиться от этого.
Отношения между мной и Андреевым, с которым меня сблизили участие в борьбе
и страдания в тюрьме, где ярче, чем где бы то ни было, проявляются
характеры и устанавливается контакт между людьми, были всегда шутливыми и
открытыми. А сейчас? Он как будто жалел меня, не имея возможности помочь, а
я не решался к нему подойти, чтобы не унизиться, а еще больше -- чтобы не
поставить его в неудобное положение, не создать впечатления, что он со мной
солидаризируется. Петровича я хорошо знал со времен моей нелегкой работы и
жизни подпольщика -- наша близость была главным образом интеллектуальной.
Но и с ним я не осмелился начать одну из обычных и бесконечных наших
дискуссий о сербской политической истории. Тито же про мое дело не
упоминал, как будто его и не было, не высказывал своего мнения, не проявлял
ко мне никаких определенных чувств. Но я ощущал, что он, по-своему -- по
политическим причинам -- на моей стороне, уже самим тем, что взял меня с
собою и что молчит.
Впервые я переживал конфликт между своей нормальной человеческой совестью
-- естественным человеческим стремлением к добру и истине -- и средой, в
которой жил, к которой принадлежал, в которой проявлял свою активность,
конфликт с движением, заключенным в тиски абстрактных целей и прикованным к
реальным возможностям. Но в моем сознании это проявлялось иначе: как
противоречие между желанием улучшить мир и движение, к которому я
принадлежу, и непониманием тех, от кого зависят решения.
Опасения росли с каждой минутой, с каждым метром, приближавшим меня к
Москве.
Подо мною бежала земля, пустая и безлюдная, черная после только что
стаявшего снега, изрытая потоками, а во многих местах и бомбами. И небо
было облачное, сумрачное, непроницаемое. Не было ни неба, ни земли -- я
двигался по нереальному миру, он мне, может быть, снился, но я ощущал его
более реально, чем все, до тех пор пережитое. Я летел, качаясь между небом
и землей, -- между своей

74

                      --------------------------------

совестью и делами, между стремлениями и возможностями. В моей памяти
осталась только эта нереальная и мучительная качка. Не было прежних
славянских увлечений, почти не было революционных увлечений, как во время
первой встречи с русской, советской землей и ее вождем.
А тут еще страдания Тито. Измученный, зеленый, он с предельным напряжением
воли произнес приветственную речь и совершил церемонии.
Молотов, возглавлявший прием, холодно пожал мне руку, даже не улыбнувшись,
чтобы показать, что мы знакомы. Было неприятно и то, что Тито отвезли на
специальную дачу, а нас, остальных, в гостиницу [LAQUO]Метрополь[RAQUO].
Соблазн и искушения все усиливались.
Они даже приобрели формы целевой акции.
На следующий день или через день в моей комнате зазвонил телефон.
Послышался обольстительный женский голос:
-- Здесь Катя.
-- Какая Катя?-- спрашиваю.
-- Ну, Катя, как будто вы меня не помните? Я хотела бы с вами встретиться,
я обязательно должна с вами встретиться!
Напряженно думаю: [LAQUO]Катя... Катя... нет, я не знаком ни с одной[RAQUO]
-- и сразу подозрение -- советская разведка устраивает мне ловушку, чтобы
потом шантажировать: в Коммунистической партии Югославии строго следят за
личной моралью. Для меня не было ни новым, ни странным, что
[LAQUO]социалистическая[RAQUO] Москва, как и любой миллионный город, кишит
незарегистрированными проститутками. Но я прекрасно знал, что с
иностранцами высокого ранга, о которых здесь заботятся и которых охраняют
лучше, чем где-либо в мире, они могут связаться только по желанию разведки.
Я делаю, что сделал бы и без этого, -- говорю спокойно и коротко:
-- Оставьте меня в покое! -- и опускаю трубку.
Я думал, что этот незамысловатый и грязный прием применили только ко мне.
Но поскольку я занимал руководящее положение в партии, я счел своей
обязанностью проверить, не было ли чего подобного с Петровичем и Андреевым.
Хотелось мне и пожаловаться им, как людям. Да, им также звонила, но не
Катя, а Наташа или Вава! Я им все разъяснил и почти приказал не входить ни
с кем в контакт.
А у самого смешанные чувства -- облегчение, что

75

                      --------------------------------

прицел взят не только на меня, и одновременно усиление тревоги: почему,
зачем все это?
Мне даже в голову не приходило спросить у доктора Шубашича, не пытались ли
подойти и к нему. Он не коммунист, и мне неудобно раскрывать перед ним в
неприглядном виде Советский Союз него методы -- тем более что они
направлены против коммунистов. Но в то же время я был убежден, что Шубашичу
никакая Катя не звонила.
Я еще не был способен сделать вывод, что именно коммунисты и есть цель и
средство, при помощи которого должна быть обеспечена советская гегемония в
странах Восточной Европы. Но я уже подозревал это, ужасаясь таким методам и
восставая против превращения моей личности в орудие.
Тогда я еще был способен верить, что могу одновременно быть и коммунистом и
свободным человеком.

4

Вокруг договора о союзе между Югославией и СССР ничего значительного не
произошло -- договор был шаблонным, и моя роль сводилась к проверке
перевода.
Подписание происходило в Кремле, 11 апреля 1945 года вечером, в очень узком
официальном кругу. Из общественности -- если это выражение допустимо для
тамошней обстановки -- были только советские кинооператоры.
Живописный эпизод произошел, когда Сталин с бокалом в руке обратился к
официанту, предложив ему чокнуться. Официант стал конфузиться, но Сталин
спросил:
-- Ты что, не хочешь выпить за советско-югославскую дружбу? -- и тот
послушно взял бокал и выпил до дна.
Во всей сцене чувствовалась демагогия и еще больше -- гротеск. Но все
блаженно заулыбались, как бы видя в этом доказательство того, что Сталин не
гнушается простого народа, что он близок к нему.
Здесь я снова встретился со Сталиным. На его лице не было
предупредительности, хотя не было и молотовской ледяной неподвижности и
фальшивой любезности. Сталин не сказал мне ни одного слова. Спор о
поведении красноармейцев, очевидно, не был ни забыт, ни прощен -- я
продолжал гореть в огне искупления.

76

                      --------------------------------

Сталин вел себя так и на ужине в более узком кругу, в Кремле.
После ужина мы смотрели фильмы. Сталин сказал, что ему надоела стрельба, --
показывали не военный, а колхозный фильм с пло