вив  детям  еды.
Больше того, понимая, какая опасность нависла над сыном, она уговаривает его
в ее отсутствие уйти в лес за клюквой  без  взрослых,  да  еще  с  маленьким
братом, и при этом дети одни собираются заночевать в тайге в шалаше.
   Морозова уехала в Тавду сдавать теленка на заготовительный пункт.  Возила
ли она мясо сдавать государству или на рынок, не проверялось. Если на рынок,
то это была столь же незаконная акция, как и те, на  которые  Павлик  и  она
доносили властям. Кстати, когда точно она уехала, не было установлено, когда
вернулась - тоже. Ее не было в деревне со дня убийства до дня,  когда  нашли
трупы детей.
   "Мать она была плохая, равнодушная и ленивая, - вспоминает ее  двоюродная
сестра Беркина. - Детей  кто  угодно  подкармливал.  В  доме  грязь,  одежда
рваная, дырки не латала. Павлика она после ненавидела за то,  что  лишил  ее
мужа". Павлику угрожали, и она могла спасти его: послать на заработки или  в
детский дом в соседнем поселке. Тогда такие  способы  подкормить  малоимущую
семью практиковались широко. Писатель Мусатов в журнале "Вожатый"  (1962,  N
9) поддерживал эту же мысль: матери было легко спасти мальчика, отправив его
на заработки в город.
   Спустя полвека Морозова нам рассказывала: "Я  мертвых  увидела,  схватила
нож, хотела остальных ребят зарезать и на себя  руки  наложить,  но  мне  не
дали, нож отобрали. Дети от страха плакали... На суде я сказала: "Дайте  мне
яду, сулемы, я выпью". И повалилась, ничего не помню. Меня под руки вывели".
   На следствии Морозова охотно согласилась поддерживать официальную  версию
убийства  и  готова  была   обвинять   кого   угодно.   После   допросов   в
Секретно-политическом  отделе  ОПТУ  ее  рассказы   об   убийстве   начинают
приобретать все более идеологический характер. Она вспомнила, например,  что
Павлик говорил: "Я на той-точке стал, как говорил  товарищ  Ленин,  взад  ни
шагу, а вперед - сразу подамся два шага". Фраза Ленина звучит наоборот ("Шаг
вперед, два шага назад"), но это несущественно, важно, что Павлик  -  верный
ленинец. Очевидная халатность матери  в  истории  гибели  сына,  несомненно,
имела место. Однако тех, кто проектировал процесс, более устраивала мать как
жертва. Она понадобилась им  в  роли  свидетельницы  обвинения.  Вот  почему
уполномоченный  ОГПУ  сначала  перевел  Татьяну  Морозову  из  свидетелей  в
обвиняемые, а затем сам или по указанию руководства снова в свидетели,  хотя
она должна была быть потерпевшей.
   Еще меньше оснований подозревать дядю Павла Арсения
   Силина. Журнал "Пионер" в 1933 году публиковал его  фотографию  вместе  с
другими  расстрелянными.   В   буклете   Свердловского   музея   он   назван
"организатором  и  исполнителем  убийства"  и  также  говорится,  что  Силин
расстрелян. Но это просто ошибка. Вина его в обвинительном заключении вообще
не доказывалась, говорилось так: "Зимой  1932  года  Морозов  Павел  сообщил
сельсовету о том, что Силин Арсений, не выполнив  твердого  задания,  продал
спецпереселенцам воз картофеля". Далее сообщалось, что он обвиняется по  той
же статье, то есть в терроре.  Силин,  как  и  Кулуканов,  судился  повторно
(первый раз - "за  злостный  зажим  хлебных  излишков"  за  год  до  этого).
Признать себя виновным Силин отказался. Но  в  какой-то  момент  заплакал  и
проговорил: "Простите меня, граждане судьи". Это  рассказала  Анна  Толстая,
которая присутствовала на суде.
   К убийству Силин никакого отношения  не  имел.  Силина,  к  чести  судей,
оправдали вопреки обвинению ОГПУ. Из большинства отчетов центральной  прессы
он был изъят, будто  в  оправдании  человека  было  что-то  компрометирующее
советский суд.
   Во время одного из допросов бабушка вдруг заявила,  якобы  ее  дочь  Хима
тоже  подговаривала  Данилу  убить  Павла.  К  Павлу  Хима,   жена   Арсения
Кулуканова, относилась хорошо, хотя и ругала за  доносы.  Ее  арестовали  во
время следствия, но затем выпустили. Днем она пряталась в подполье, а  ночью
выходила дышать, боялась, что снова арестуют [11].
   В поисках более широкого круга замешанных в убийстве следствие по делу  N
374 провело очную ставку троих Морозовых  с  крестьянином  соседней  деревни
Владимиром Мезюхиным. Унего делали обыск по доносу  Павлика,  знавшего,  что
дед Сергей спрятал у Мезюхина ходок (воз). Ходок не  нашли.  Основанием  для
привлечения  нового  обвиняемого  было  предположение,  что  Мезюхин   решил
отомстить. За неделю до убийства Мезюхин заходил в дом  к  деду  Морозову  и
оставался обедать. Кроме того, он подарил Даниле три почтовые марки. Обед  и
марки привели следователя к мысли, что цель визита - сговор об  убийстве,  а
три почтовые марки - взятка Даниле за предстоящую операцию.  Любопытно,  что
все трое - дед, бабушка, Данила - охотно подтвердили на  этой  очной  ставке
вину  Мезюхина.  После  этого  следователь  кандидатуру   Мезюхина   отверг.
Возможно, все это нужно было для испытания обвиняемых на  готовность  давать
любые показания.
   Многие злились на Павлика. Каждый, на кого он доносил, грозил его  избить
или убить. Но в материалы следствия  попали  только  угрозы,  исходившие  от
подсудимых.
   Главным организатором и вдохновителем (слова,  обычно  характеризующие  в
советской печати вождей) газеты назвали  дядю  Павлика  Арсения  Кулуканова.
Иногда он именовался "главным убийцей". Вопрос о прямом участии Кулуканова в
убийстве ни следствием, ни судом не ставился. В лесу в день убийства  он  не
был. Основное обвинение состояло в том, что он был кулаком. Смирнов писал  в
"Пионерской правде": "Кулуканов играл немалую роль, будучи одним из  ведущих
кулаков". Соломеин в первой книге называет его не кулаком, а середняком. При
переиздании книги автор сделал Кулуканова кулаком.
   Кулуканов был  однажды  судим,  писали  газеты,  приговорен  к  ссылке  с
конфискацией  имущества  и  отбыл  наказание.  В  обвинительном  заключении,
однако, говорится, что приговор суда был отменен.  Выходит,  Кулуканова  уже
один раз незаконно осуждали.
   Основная его улика состояла в том, что он, как говорится там  же,  боялся
"дальнейших доносов органам власти со  стороны  Морозова  Павла".  Основания
бояться у Кулуканова были: закон не защитил его и  его  имущество  в  первый
раз.  Но  ненависти  к  власти  у  аполитичного  Кулуканова  не  было.   Это
представители власти ненавидели его и  публично  оскорбляли.  Кулуканов  был
крестным отцом Павла. После ухода Трофима из семьи  он  подкармливал  детей,
пригревал их в доме, который стоял напротив морозовского, через дорогу.  Для
обиды на крестника, который за ласку платил доносами, у  Кулуканова  имелись
основания. На суде из этого  противоречивого  чувства  устроили  потеху  для
толпы. "... Кулуканов стоит на своем, - говорится в газетном отчете о  суде.
- Ему не хочется сознаться, он хочет отделаться незнающим. (Так в тексте.  -
Ю. Д.) Допрос продолжается.
   УРИН (общественный обвинитель). Скажите, подсудимый Кулуканов, вы  любили
Павла?
   КУЛУКАНОВ. Любил.
   УРИН. Если вы любили, то почему же не пошли искать его, когда он с братом
пропал?
   КУЛУКАНОВ. Я... я... Ну, просто так не пошел и не пошел. (В зале смех.)
   Кулак Кулуканов хочет  отвертеться  незнанием  дела,  но  этот  номер  не
пройдет, его сообщники выдают".
   Можно ли считать серьезным обвинение, что дядя не пошел  искать  Павлика?
Кулуканова обвиняли также в том, что он подговаривал других к убийству и дал
тридцать рублей за убийство, но ни денег, ни свидетелей передачи этих  денег
не было. Что касается  обещанного  Даниле  золота,  то  оно  фигурировало  в
газетных статьях лишь для эффекта, при обыске никакого золота обнаружено  не
было.
   Угрозы в адрес крестника Кулуканов произносил. Угроза уголовно наказуема,
но должна быть доказана и не карается расстрелом,  тем  более  в  отношениях
между родственниками.
   Взрослые, случается, твердят маленьким детям: "Не доешь кашу - убью!"
   По воспоминаниям знавших его, Кулуканов  был  трудолюбивым  крестьянином,
имел двух лошадей и сам работал  как  лошадь.  Нанимал  в  помощь  себе,  но
помощников хорошо кормил и справедливо отдавал  им  за  труд  часть  урожая.
Кулуканов  был  неграмотен,  но  грамотных  уважал.  Он   поселил   у   себя
учительницу, когда она приехала в глушь открывать школу и никто не хотел  ее
пустить. Учительница Кабина (она-то у него  в  доме  и  жила)  заявила  нам:
Кулуканов был против конфискации хлеба, но  причастен  к  убийству  не  был"
[12].
   Понимая, что обвинение недостаточно  веско,  общественный  обвинитель  на
процессе Смирнов в "Пионерской правде" через месяц с лишним после  расстрела
добавил Кулуканову следующие преступления: - У него также почитывали Библию,
и он также произносил контрреволюционные речи". Затем в  деревне  распустили
слух, что Кулукановы сожгли свой дом, не желая отдать его, советской власти.
В печати нагромождались версии одна  ужаснее  другой.  Кулуканов  убил  свою
первую жену и подкупил жандарма, чтобы тот закрыл дело. Кулуканов  убивал  в
лесу коробейников (торговцев) - и отсюда его богатство. Ничего этого нет  ни
в обвинении, ни в показаниях свидетелей.
   На следствии Кулуканов виновным себя не признал. То же произошло на суде.
Писали, что Кулуканов "потерял дар речи". А он, возможно,  отказался  давать
показания, поняв, что происходит. Кулуканов был расстрелян за  убийство,  но
можно с уверенностью сказать: он не убивал.
   Вторая обвиняемая, Ксения Морозова, бабушка Павла, в  убийстве  также  не
участвовала. В приговоре суда  написано,  что  она  узнала  об  убийстве  на
следующий день. Она расстреляна,  как  скрывшая  преступление,  то  есть  за
недоносительство.  Сокрытие  преступления  состоя-то  в  том,  что   бабушка
замочила окровавленную одежду и спрятала нож за икону. Сведения эти вызывают
сомнение. Указывалось, что нож спрятали Данила  или  дед.  Что  же  касается
одежды, то почему опытная бабушка, отсидев в молодости в тюрьмах, за три дня
не спрятала улики?
   Бабушка принимала роды у Татьяны, и Павлик считался ее любимцем. Соломеин
отмечал, что бабушка ненавидела коммунистов.  Ксения  и  не  скрывала  своей
ненависти, но ее в этом не обвиняли.
   Обвинение прокурора Зябкина опиралось на  показания  ее  внука  свидетеля
Алексея Морозова. "Ксения пошла по ягоды в то же место, куда пошли Павлик  и
Федя, следовательно, - делал вывод Зябкий, - она "могла придержать  ребят  в
лесу, пока не подойдут убийцы". Что значит - "могла"? Придержала или нет? Да
и ходила ли она в лес? Свидетель десятилетний ребенок, который  в  то  время
сидел взаперти в избе и не мог этого знать. Легенда дала  толчок  вымыслу  в
прессе о том, как бабушка донесла деду, что Павлик собирается по ягоды,  как
заманивала детей в лес, чтобы  там  дед  их  убил,  а  когда  детей  искали,
специально указала "не туда". Но, согласно обвинительному  заключению,  дети
пошли в лес сами, бабушка об этом не знала. Учительница Кабина  про  бабушку
Ксению говорила: "Она казалась похожей на Бабу Ягу, грязная, оборванная,  не
в своем уме. Дети в деревне ее боялись. Но виновата она не была".
   Дедушка  Сергей  Морозов  и  его  внук  Данила  названы  в  обвинительном
заключении "непосредственными  исполнителями  террора".  Поведение  деда  на
следствии и  суде  выглядит  весьма  нелогичным.  Сергея  Морозова  называют
"непосредственным убийцей", и не сказано, убил он одного или обоих детей.
   Неграмотный дед Морозов Библию знал: "Кто злословит отца своего или  свою
мать, того должно предать смерти" (Вторая книга Моисеева. 21.17).  Он  ходил
по деревне и говорил, что внук опозорил его фамилию. Между угрозами родных и
убийством  пропущен,  однако,  существенный  момент:  приведение  угрозы   в
исполнение. "Никто Павлика не избивал при мне, - говорила нам  Кабина,  -  а
если и грозили, так кто детям не грозит?"
   Обвинение утверждало, что дед Сергей Морозов ненавидел Павлика за то, что
тот был пионером. Пионером Павлик не был. Дед мог ненавидеть  внука  за  то,
что он лишил его сына - кормильца в  старости.  Это  вполне  естественное  в
условиях русской деревни чувство. Корреспондент Антонов, бывший в зале суда,
объяснял, однако, в газете "На смену!" по-другому: дед ненавидел мать  Павла
Татьяну со времени раздела имущества (то есть после развода с  Трофимом)  за
то, что она вела себя неподобающе. Из этого журналист делал вывод: ненависть
возникла на почве семейных неурядиц и - "переросла в классовую".
   Другое обвинение, записанное Соломенным: дед Морозов не  любил  советскую
власть, высказывался против колхоза.  Высокий,  худой,  белобородый,  Сергей
Морозов, по рассказам современников,  действительно  любил  пошутить  насчет
советской власти. Он заходил в сельсовет: "Гражданы! У меня советские  волки
жеребенка съели!" - "Как так - советские?" - "А  как  же?  Жеребенок-то  был
мой, а волки советские. Ведь они живут в  советском  лесу".  Доставалось  от
остроумного Сергея Морозова и односельчанам. Но то были лишь слова.  Никаких
практических  действий,  направленных  против   колхоза,   он   никогда   не
предпринимал.  Ведь  колхоза  при  нем  не  было.  Согласно   обвинительному
заключению, Сергей Морозов  значится  как  единоличник,  "по  имущественному
положению бедняк, имеющий одну лошадь, одну корову и один га посевов". Потом
в газетах стал подкулачником, то есть пособником кулаков, а позднее в печати
его стали называть кулаком.  Кулак  нужен  был  для  того,  чтобы  объяснить
убийство из классовых побуждений.
   Как бывший работник жандармерии, дед не мог  не  знать,  что  убийство  -
тягчайшее преступление, будь то по старому закону  или  по  новому.  Идя  на
убийство, он, конечно же, сознавал, какое за  этим  последует  наказание.  В
тайге он мог бы легко уничтожить  улики  против  себя,  между  тем  все  его
действия были противоположны этой логике. Он убивает детей рядом с деревней,
прямо на дороге, как будто специально  для  того,  чтобы  прохожие  заметили
следы крови и гору клюквы, высыпанную из мешка. Трупы не отнес чуть дальше в
болото, где их засосало бы, но  оставил  на  виду.  В  окровавленной  одежде
явились с Данилой в деревню  (оба  они  были  в  крови  или  один  Данила  -
неизвестно). Нож - главное вещественное доказательство - аккуратно принес  с
собой. Дед даже не вытер его от крови. Значит, долго нес нож в руках  и  так
тщательно завернул, чтобы следы крови сохранились. Затем он положил этот нож
в такое место, куда в крестьянском доме  должны  обязательно  заглянуть  при
обыске - за икону. Что же это за убийца, главная задача которого -  оставить
как можно больше улик?
   Допустим, дед и Данила не успели скрыть следы сразу. Но у  них  было  три
дня, чтобы спокойно и тщательно это проделать. Для  чего  деду  понадобилось
убивать второго внука? Да, Федор тоже доносил, но вряд ли без Павлика он был
опасен. Следствие, суд и  пресса  выдвигали  одну  причину:  убивали,  боясь
свидетеля. Но убийца сознательно шел на  зверства,  искал  возможности,  так
сказать, совершить публичное действо.
   Момент, в который совершено убийство, кажется,  подтверждает  вину  деда.
Доносчик убит осенью, когда вся  деревня,  наполняя  сараи  зерном,  ожидала
нового государственного грабежа и старалась спрятать, что  можно,  чтобы  не
нашли, чтобы хватило на зиму и не голодали дети. Убийство могло быть  своего
рода  самозащитой.  Месть  должна   была   воспитывать   других   предателей
крестьянских интересов. Люди должны знать, что соглядатай получил свое и те,
на кого Павел донес бы завтра, могут спать спокойно. Против Сергея  Морозова
работала и статистика, утверждавшая, что большой  процент  (почти  половина)
убийств в России совершаются родственниками. Но это лишь общие  рассуждения.
И не все факты их подтверждают.
   Кто был способен образумить Павлика, объяснить, что доносительство - зло?
Отец? Но Трофим уже пал жертвой доноса. Мать? Она  помогала  сыну  доносить.
Учительница? Она этого не сделала. И только дед пытался отвратить  внука  от
дурной страсти. Пытался, но успеха не имел. Значит  ли  это,  что  он  решил
убить внука? Ведь ему не повезло  не  только  с  Павликом.  Дед  видел,  что
основным осведомителем в деревне был другой его  внук,  от  дочери  Устиньи,
Иван Потупчик. Вот как писала учительница, а затем жена Потупчика Зоя Кабина
в "Тавдинской правде" через  тридцать  пять  лет:  "Особенно  Ваня  Потупчик
выделялся способностями и активностью". Устинья Потупчик,  судя  по  записям
Соломенна, рассказывала: "Один раз дед Морозов пришел злой.
   - А Ванька игде?
   - 3 ребятами в заулке песни играе.
   - .. твою мать, родила дурака. Ен у тоби який  большой,  такой  дурный...
Усе смотрить, як бы найти у кого хлеб захованный...  Так  раз  своего  нэма,
зачем чужой забирать?"
   Этот  эпизод,  разумеется,  без  поминания  матери,  перешел  из  записей
Соломеина в его книгу. Важно вот что: если дед знал, что двадцатилетний Иван
серьезный осведомитель, зачем было ему убивать двух маленьких  детей?  Разве
доносы прекратились бы?
   На следующий день после убийства, в воскресенье, дед  поехал  к  старшему
сыну Ивану в соседнюю деревню, по версии следователей, чтобы  сообщить,  что
дело сделано. Эта версия стала поводом  для  обвинения  Ивана  в  соучастии.
Однако в показаниях очевидцев, записанных Соломенным сразу после  приезда  в
деревню, находим опровержение, весьма важное: "Морозов приехал домой вечером
в воскресенье с милиционером Титовым". Выходит, дед  сам  привез  в  деревню
милиционера искать внуков, когда матери еще не было! Этот факт почему-то  не
фигурировал на суде вообще. Между тем, как показывают  односельчане,  поиски
пропавших внуков начались благодаря деду!
   С самого начала старик Морозов считался в деревне  непричастным  к  делу.
Его угрозы расправиться с Павлом никто за  серьезные  не  принимал.  "Будучи
посаженным, - уверяет дальний родственник Морозовых Байдаков,  -  старейшина
семьи до суда велел всем отпираться ото всего. Он  отрицал  не  только  свою
причастность, но и вину других арестованных. Тогда его  начали  бить".  "Еще
перед арестом его избили до полусмерти, -  вспоминает  Татьяна  Морозова.  -
Особенно  отличился  Иван  Потупчик.  В  ОПТУ  их  тоже  били,  ну,  они   и
признались".  "На  допросах  грозили  пристрелить  на   месте,   -   заявила
учительница Кабина, - они не понимали, чего от них хотят, и говорили все что
угодно,  лишь  бы  не  били".  "Их  долго  таскали  на  допросы,  -  говорит
одноклассница Павла Матрена Королькова, - то признаются, то  не  признаются.
Деда пытали". В результате пыток и побоев следствие  победило:  перед  судом
старик взял убийство на себя.
   Татьяна Морозова нам рассказывала: "Дед на суде заявил:  "Господа  судьи,
меня допрашивали - пятнадцать наганов лежало на столе.  Били  рукоятками  до
полусмерти". Судья спросил:  "Кто  бил?"  -  "А  такие,  как  вы,  только  с
наганами". Конец суда писатель Соломеин описывает так: "Остриженный  наголо,
старик Морозов не походил на себя. Говорил тихо. То сознавался во  всем,  то
начинал запираться. На вопросы отвечал путано. Морщился, истерично взмахивал
рукой: "Мне теперь все равно... Судите скорее..."
   В газетном отчете из зала суда читаем: "Старик Морозов  пытается  принять
на себя "иисусов" вид. Он говорит: "Я принимаю на себя весь грех, как принял
иисус Христос на суде иудейском".  Имя  Иисуса  Христа  в  газетах  тех  лет
писалось с маленькой буквы. Но дело не в этом. Христос, как известно, не был
виноват, и намек деда весьма прозрачен.
   Но сохранились и другие отчеты о поведении деда. Писатель Яковлев в книге
говорил позднее, что дед в убийстве так и не признался: "Я и в лесу не  был,
на лежанке весь день отдыхал". "Кто же убил?" -  "А  я  знаю?  Ничего  я  не
знаю". Репортер местной газеты  Антонов,  присутствовавший  на  суде,  также
утверждал, что дед виновным себя на суде не признал, категорически отказался
от данных н