еста  Туссена,
он увидел, как с потолка спускается быстрая тень от чего-то,  находящегося
за окнами.
   Пытался встать, зажег шандал. Тень исчезла, но дверь тихо растворилась,
и вошел Бессьер, товарищ по военной школе.
   - Мне не спится, - сказал ему Леклерк.
   - Я думаю, - ответил Бессьер. - Ты когда-то ведь  был  честным  молодым
офицером, теперь ты делаешь предательство во имя Франции.
   - Как ты смеешь, Бессьер! - закричал  Леклерк  и  сам  удивился  своему
собственному голосу.
   Но кто-то говорит, говорит, говорит в комнате без конца, словно  жужжит
стружка  металлического  токарного  станка  артиллерийского  склада.  Этот
сверлящий звук  врывается  в  уши,  рвет  голову  на  части.  Потом  кусок
раскаленного железа прошел от безымянного  пальца  левой  руки  по  плечу;
страшный ожог в левую руку, боль в сердце и удушье. Правая рука  холодная,
по всей длине спинного  хребта  страшный  холод,  как  будто  иголки  льда
втыкаются в спину. В одном сапоге, полураздетый, еще  не  снявши  рейтузы,
Леклерк бежит по коридору и кричит:
   - Врача, немедленно врача!
   Офицеры еще не  расходились,  все  толпятся  возле  кабинета  генерала.
Приходит доктор и хмуро трогает лоб и щупает пульс.
   - Позовите Бессьера, - говорит Леклерк хрипло и злобно.
   - Бессьера? - спрашивают офицеры и переглядываются.  На  лицах  у  всех
смущенье, которое озадачивает больного.
   - У вас бред, - говорит доктор, - ложитесь.
   Утром первого ноября стало лучше. Два фельдшера  дежурили  попеременно,
но вот опять вспышка страшного раздражения.  Леклерк  выгоняет  их  вон  и
начинает жечь бумаги на свече. Пламя скликает всех, пепел лежит  на  полу,
скатерть горит, загораются бумаги письменного стола. Генерала  держат,  но
он кричит:
   - Здесь были негры, они украли инструкции.
   Стучащими  зубами  хватает  край  стакана,  поднесенного  доктором,   и
засыпает мгновенно. И вот мокрая простыня, мокрая рубашка, мокрая  подушка
от этой ужасающей испарины, которая пахнет гангренозной падалью.
   Утром 2 ноября 1803 года штаб генерал-капитана готовил  похороны  Шарля
Виктора Эммануэля Леклерка д'Остэна.
   Тридцатого ноября 1803 года отплыл корабль,  после  полной  капитуляции
французских войск, с ничтожной горсточкой французских офицеров.
   Генерал  Дессалин  занял  губернаторский  дворец.  Остров  снова   стал
называться Гаити. Дессалин объявил черный террор.
   В первые месяцы 1804 года все белые, без различия пола и возраста, были
перерезаны в Сицилийской вечерне, устроенной Дессалином внезапно  на  всем
пространстве колоний.



ЭПИЛОГ

                                Ты видишь: я в плену у чужого народа!
                                Я раб, я голоден, я немощен и худ!
                                Где родина моя? Где прежняя свобода?
                                Где жемчуга вершин и моря изумруд?
                                Как живо в памяти все то, что так далеко!
                                Цветы на склонах гор и ароматный дол...
                                Горячий свет небес, жужжанье ос и пчел,
                                Немолчный плеск валов, гонимых от востока.
                                                        Хозе Мария Эредиа.

   На границе Франции около Юрских Альп, там, где в ущельях между снежными
горами река Дубс огибает тысячеметровый холм, смотрит в  сторону  Монблана
унылый французский пограничный форт Жу. В его каземате совсем еще  недавно
был заключен, по требованию  отца,  посредством  королевского  леттр-каше,
граф Мирабо, первый оратор и первый предатель  французской  революции.  По
вечерам, минуя зубчатые парапеты и артиллерийские ложи, этот  неугомонный,
бурный  человек  спускался  в  долину  из  орлиного  гнезда,  обуреваемого
студеными ветрами и зиму и лето. С разрешения коменданта граф Мирабо ездил
в город Понтарлье на  тайные  свидания  с  любовницей  Софией  Монье,  без
которой, под  конец  снисходительного  заключения,  не  мог  обходиться  и
полчаса.
   На  этот  форт  теперь  привезли  в  артиллерийской  зарядной   повозке
простуженного и харкающего кровью Черного консула. Но  он  не  пользовался
вольностями, графа Мирабо. Он пробыл в камере  ровно  год,  тщетно  силясь
узнать судьбу своей семьи, которую мельком видел на дебаркадере в  Бресте,
но ему не сообщали никаких сведений ни о том, какая судьба постигла Страну
гор и Матерь земель, ни о том,  что  в  районе  северных  Пиренеев,  около
Байонны, его жена, его дети, его внучата ночью сброшены со скал на  острые
камни бегущего в ущельях потока.


   Пятого брюмера 11 года (27 октября 1802  года)  морской  министр  Декре
писал коменданту форта Жу:

   "Гражданин Байль, Первый  консул  поручил  мне  передать  вам,  что  вы
головой отвечаете за  строгость  наблюдения  над  Туссеном  Лувертюром-Мне
нечего прибавлять к  столь  определенному  и  точному  приказанию.  Туссен
Лувертюр не имеет права ни на какие заботы, кроме тех,  которые  диктуются
обычным режимом. Лицемерие ему свойственно в той  же  мере,  в  какой  вам
воинская честь, гражданин комендант.  Единственное  средство,  при  помощи
которого Туссен мог бы улучшить  свое  положение,  это  полное  отсутствие
скрытности, а так как это неисправимая  черта  его  характера,  то  всякий
приближающийся к нему, естественно, не должен интересоваться его судьбой".


   Комендант Байль ответил следующими письмами:

   "8 брюмера 11 года (30 октября 1802)
   Со времени  последнего  письма,  которое  я  имел  честь  послать  вам,
генерал, я не имею сообщить вам ничего другого о Туссене  Лувертюре,  если
только  не  считать  новым  его  постоянное  нездоровье,  происходящее  от
внутренних недомоганий, от головной боли и несчастных припадков лихорадки.
Он постоянно жалуется на холод, хотя поддерживает у себя постоянно большой
огонь. До сих пор с ним  виделся  офицер  стражи,  не  имевший  полномочий
говорить с ним о  чем  бы  то  ни  было,  что  не  касалось  его  насущных
потребностей, и то только в то  время,  когда  ему  носили  еду,  дрова  и
прочее. Но в настоящее время с ним не может видеться никто, кроме меня;  и
если необходимость вынуждает входить в  его  комнату,  я  перевожу  его  в
смежное помещение, занимавшееся до сих пор его слугой;  он  может  бриться
лишь в моем присутствии, и я даю ему его бритву и беру обратно, когда  его
борода обрита. Ввиду того, что здоровье негров  ни  в  чем  не  похоже  на
здоровье европейца, я не даю ему ни врача, ни хирурга, которые были бы ему
бесполезны".


КОМЕНДАНТ АМИО - ДЕКРЕ

   "Замок Жу
   15 брюмера 11 года (6 ноября 1802)
   ...Я имею честь вам заметить, что  Туссен  по  своей  природе  горяч  и
вспыльчив и что, когда я  ему  делаю  замечания  по  поводу  его  жалоб  о
несправедливом к нему  отношении,  он  топает  ногами  и  обоими  кулаками
ударяет себя по голове.
   Находясь в таком состоянии, которое  напоминает  бредовое,  он  говорит
самые резкие вещи о генерале Леклерке, и так как его сердце полно желчи  и
он в своем уединении располагает временем, чтобы расцветить свои лживые  и
дерзкие измышления при известной доле ума, но без всякой логики  (это  мое
мнение), он украшает свои рассказы  коварными  доводами,  имеющими  высшие
признаки истины. Три дня тому назад, генерал, он был настолько  бесстыден,
что  сказал  мне:  "Во  Франции   имеются   лишь   злые,   несправедливые,
клеветнические люди  (это  его  выражения),  от  которых  нельзя  добиться
справедливости".


КОМЕНДАНТ БАЙЛЬ - ДЕКРЕ

   "Замок Жу-Понтарлье. Департамент Дубс
   28 вантоза 11 года (19 марта 1803)
   Гражданин министр, со времени моего  письма  от  13-го  числа  текущего
месяца Туссен находится все в том же помещении; он постоянно  жалуется  на
желудочные боли и неприятный кашель, он держит свою левую руку в повязке в
течение уже нескольких дней из-за боли, причиняемой ею ему. Последние  три
дня я замечаю, что его голос сильно изменился. Но он ни разу  не  попросил
меня прислать ему врача".
   Наступили весенние дни. Таял горный снег, бежали ручьи по бастионам,  и
к голосу снежных вихрей, крутившихся в ущельях, примешивался  все  чаще  и
чаще горячий и золотой звон пастушьего рожка. А нижний ветер,  летевший  с
долин, все чаще и чаще вместе с  холодом  снега  нес  запах  фиалок.  Горы
окрашивались лиловыми, голубыми и красными тенями.
   В такой день на плоскую крышу бастиона вывели Туссена, поставили  лицом
к солнцу и выстроили перед  Черным  консулом  взвод  альпийских  стрелков.
Защелкали курки ружей с отвинченными штыками, комендант подошел  и  сломал
шпагу над головой Туссена. Туссен вздохнул свободно, он  давно  ждал  часа
смерти. Но он вежливо отклонил  руку  офицера,  пытавшегося  завязать  ему
глаза. Он взял у него жесткую крепостную салфетку, служившую повязкой.  Он
скомкал ее в руке, поднял руку и внятно сказал стрелкам:
   - Я, генерал, приказываю слушать команду! Целиться в сердце,  стрелять,
когда скомандую "три"!
   Он сделал это быстро. Но после команды солдаты поставили ружья к  ноге.
Выстрелов не последовало. Туссен стоял молча. Перед  ним  в  небе  плавало
черное солнце. Затуманенным глазам Туссена свинцовыми казались  солдатские
лица, и когда комендант сказал: "Пока это  только  предупреждение,  но  мы
послали   сказать   Дессалину,   убившему    Леклерка,    провозгласившему
независимость колоний, что вы будете казнены, если он  не  отменит  своего
безумного решения", - тогда страшным огнем загорелись  глаза  Туссена.  Он
упал лицом вперед и надолго потерял сознание.
   Он проснулся в камере. На столе был его обычный ужин. У  кровати  сидел
человек в лиловой рясе и убеждал его покаяться, так как  здоровье  Черного
генерала стало плохо и нужно "очищенным предстать пред судом всевышнего".
   - Удалитесь, - сказал ему Туссен.
   Когда священник вышел, Туссен выпил глоток красного вина и взял  горсть
сухого винограда. Но вдруг ему сдавило пищевод, и руки окрасились кровавой
рвотой. Он вскочил, задыхаясь, свалился на пол и пополз в камеру,  страшно
вскрикнув. Старые солдаты вбежали в камеру. Они не  узнавали  Туссена:  он
был залит кровью, лицо стало серым, глаза  потухли.  Комендант  послал  за
врачом, но до города Понтарлье от  форта  Жу  было  три  километра,  а  от
стынущих конечностей до леденеющего сердца Туссена  смерти  осталось  идти
несколько минут. Лицо  Черного  консула  стало  спокойно.  Последними  его
словами были:
   - Я не знал, что смерть так легка.
   Семнадцатого  жерминаля  11  года  комендант  Амио  рапортует  морскому
министру:

   "Гражданин министр, нынче ночью я нашел Туссена мертвым. В  одиннадцать
с половиной часов утра, когда принесли ему  продовольствие,  он  сидел  на
стуле, согнувшись возле огня".


   Остров Гаити, "Черная Франция". Дессалин пошел  по  пути  преследования
"Белой Франции". Но привычка преследовать научает  следовать.  Дессалин  с
ненавистью относился к Бонапарту и с  трепетным  волнением  вслушивался  в
голос молвы.
   Он  читал  французские  газеты,  он  подражал  Наполеону  -  императору
французов. И все более и  более  забывая  республиканскую  доблесть  своих
старых негритянских генералов, он вводил титулы и перенимал  утонченные  и
элегантные  забавы  маркизов  Людовика  XVI.  Одновременно  он   воздвигал
гигантские стены  крепостей,  нагромождая  огромные  камни  фортов,  строя
приморские башни, широкие и огромные, сквозь амбразуры и  бойницы  которых
виднелись оба  берега  океана.  Исполинские  краны,  кабестаны  и  лебедки
десятком тысяч черных рук поднимали каменные глыбы на неизмеримые  высоты.
И когда их достраивали, Дессалин  горделивым  взглядом  озирал  территорию
нового города, выделяясь черным силуэтом на ярко-синем  небе  в  амбразуре
своего семнадцатого этажа.
   Так возник город "Черной Франции", названный _Дессалинвилем_. У входа в
старинное  "Ущелье  хаоса"  на  равнинах  Артобонита  был   основан   этот
таинственный и через полстолетия исчезнувший город. Он был окружен  шестью
фантастическими фортами с причудливыми и  таинственными  именами,  которые
были понятны только орденским братьям из ложи аббата Рейналя.  Их  мог  бы
понять Туссен Лувертюр,  их  понимал  Кристоф,  указывавший  на  старинный
символ - змею, кусающую себя за хвост.  Но  их  не  поняла  Франция  эпохи
великих  материалистов,  их  также  не  могли   расшифровать   последующие
европейские историки Гаити.
   Первый форт назывался  "Источником  синего  света",  второй  носил  имя
"Рухнувший", третий - "Решимость", четвертый  -  "Невинный",  пятый  носил
название "Раздавленный", и, наконец,  шестой,  самый  сильный  форт  носил
зловещее имя: "Конец света".
   Гаити - Страна гор и Матерь земель - в устах французов на  десятки  лет
стала символом всего  ужасного:  "Река  резни",  "Кровавый  поток",  "Холм
семнадцати виселиц", "Гнилой колодец", "Колодец трупов", "Костяное поле" и
тысячи других названий повторяются в разных  видах,  на  тысячи  ладов  на
тогдашних картах Антилии. Гаити стал называться "Страною  страшных  имен".
Семь лет ни один французский корабль не смел  приблизиться  к  острову,  а
потом  остров  ушел  из  рук  французов  вовсе.  Новая  Франция  научилась
торговать не только черными, но и белыми рабами.
   Прошло восемнадцать лет. На маленьком острове Великого океана бесславно
умер тот, кого Туссен в письме называл Первым консулом белых людей.