ма и ушла в угол, повернувшись с тронутым  слезами
и надменной улыбкой лицом. Ральф и  Муррей  бросились  к  середине  комнаты,
мешая схватить хозяйку.
   - Вы совершенно сошли с ума, - горячо заговорил Муррей, протягивая  руки,
чтобы задержать двинувшихся солдат, - стыдитесь!.. Нет более  безобидного  и
кроткого существа, чем эта девушка, на которую вы нападаете всемером!
   Его отбросило движение локтя.
   - Здесь  есть  человек,  который  знает,  что  делает,  -  резко  ответил
чиновник. - Или вы хотите, чтобы я арестовал также и вас?
   Целестина,  бросившись  на  кровать,  горько   рыдала,   Рита,   трепеща,
бессмысленно говорила, оглядываясь  с  жалким  смехом:  -  Уйдемте,  уйдемте
отсюда! Боже мой, какой ужас!  Но  Бутс,  вдруг  налившись  кровью,  затопал
ногами, схватил и швырнул стул.
   - Не сметь, я не дам! - азартно закричал он.
   - Молчать! - громко сказал жандарм. Но, уже струсив  сам,  Бутс  умолк  с
негодующим видом, помялся и стих.
   Теперь, когда сказано было все самое страшное, наступила, как это  бывает
в случаях быстрого и напряженного действия, краткая тишина, подобная ужасной
картине, неподвижной, но красноречиво памятной навсегда.  Все  взгляды  были
устремлены на пленницу, пытавшуюся тщетно вырваться из четырех сильных  рук,
механически  державших  ее.  Плача,  с  открытыми  мстительными  глазами,  с
презрительно стиснутым, но полным слез ртом, меж тем как  лицо  дергалось  и
тосковало  совершенно  уже  по-детски,  Тави  перестала  наконец  рваться  и
выкручивать руки, но, сколько могла сжав руки, резко и внушительно  потрясла
ими. Она говорила и задыхалась: - Я требую, -  сказала  она  со  всем  пылом
отчаяния, - чтобы вы объяснили мне вашу шутку! Сегодня  мой  праздник,  день
рождения моего, а вы взяли меня, как уличную воровку!  Вот  мои  гости,  мои
друзья, - что подумают они обо мне?!
   - Тави, дурочка! - поспешила перебить  ее,  утирая  слезы,  Алиса,  -  не
говори глупостей!
   - Подумаем, что ты ребячий кипяток, - сказал, сжимая ей руку,  Муррей.  -
Послушай, с этими людьми  препирательства  бесполезны.  Мы  останемся  ждать
тебя. Не бей их и поезжай, когда так. Ошибка слишком груба. Черт  их  знает,
что они там напутали.
   - Одно слово, - сказала Тави человеку,  руководившему  арестом,  -  какая
причина вашего мерзкого дела?
   - Вам будут даны объяснения на  месте,  -  сказал  тот,  двигая  взглядом
солдат по направлению к выходу. - Я действую по приказанию и ничего ровно не
знаю.
   - Лжете, - ответила Тави с гневом и горечью, - лжете, вы лгать  привыкли.
Что делать вам здесь с целым отрядом?  Я  снова  вас  спрашиваю:  зачем  эта
подлость?
   - Довольно, - сказал чиновник,  -  попрощайтесь  и  идите  беспрекословно
вниз. Вас отвезут. Ну, господа, - он  обратился  к  гостям,  -  вас  всех  я
задержу несколько времени. Предстоит обыск.  Пока  он  не  окончится,  никто
отсюда не выйдет.
   - Дайте же мне обнять их, - сказала Тави  жандармам.  Ее  отпустили;  она
обняла друзей, привстав на носки, когда дошло дело до Муррея  и  Ральфа,  и,
целуя, вымазала слезами всех. Солдаты не отходили  от  нее  ни  на  шаг;  ей
подали шляпу, шарф, теплый жакет. Тыча в его затерявшиеся  рукава  дрожащими
руками, она наспех собралась, ответила  восклицаниям  воздушными  поцелуями,
помахала рукой, вышла в громе  сабель  и  сапог  и,  заметив,  что  чиновник
обернулся на замедление с таким видом, словно  хотел  прикрикнуть,  спокойно
показала язык.
   V
   Стиснув зубы, глотая слезы  и  трепеща,  как  бы  толкаемая  убийственным
ветром, Тави быстро пошла по галерее, среди тесно шагавших вокруг солдат. На
дворе, внизу, двигались фонари, стучали копыта; из дверей  соседних  квартир
выглядывали дети и женщины, уцепившись друг за друга, словно им тоже грозила
беда. Со страхом и вопросом смотрели они на помутившееся лицо девушки.  Тави
из последних сил кивала или беспомощно  улыбалась  тем,  кого  знала.  Когда
шествие равнялось с такой  выпускающей  свет  и  голоса  дверью,  она  резко
прихлопывалась и из-за нее доносились глухие ругательства. Солдаты  спешили;
двое шли впереди, махая рукой  убраться  с  дороги  тем,  кто  шел  случайно
навстречу,  и  человек  мигом  прижимался  к  стене;  лишь  Кванг,   ставший
неподвижно по самой середине прохода, с пыхающей в зубах трубкой, отошел так
медленно, что жандарм угрожающе потянул саблю.
   - Я ничего не думаю! - успел крикнуть Кванг  девушке.  -  До  свиданья  с
торжеством!
   Тави блеснула ему глазами так выразительно, что он понял все ее смятение.
   - Ну да, - донеслось ей вслед, - схватили как птицу и ничего более.
   Еще эти темные, но горячие слова грели ее порывом теплого ветра, как  все
внезапно остановились: на лестницу вбежал солдат, крича:  -  Карета  уехала!
Там перебесились все лошади: дрожат и рвутся, кучер ничего не  мог  сделать.
Рванул, и понесли!
   Гул восклицаний покрыл эти слова; меж тем шествие сбилось в кучу и, когда
выровнялось, уже прозвучали торопливые приказания. С  глубоким  наслаждением
слушала Тави, как часть солдат, покинув ее, загремела  по  ступеням  вниз  -
что-то улаживать и выяснять.
   - Вот вам, - сказала она сквозь зубы. - Лошади-то умнее вас!
   Оставшиеся с ней, подталкивая ее, свели девушку на озаренный окнами  дома
двор, где, повскакав в седла, с трудом удерживали чем-то напуганных лошадей;
они ржали и били копытами, пятясь или шарахаясь с фырканьем, полным ужаса. -
Ну, что же делать? - сказал кто-то с досадой.
   - Сажай девушку на седло, - крикнул другой. - Смотрите в оба  и  помните,
что случай опасный!
   - Оружие наготове!
   - Стой: держи арестованную посередине!
   - Чего он боится? - прозвучал осторожный шепот.
   - Это никому неизвестно, тут сам черт не поймет ничего.
   Тави подвели к  лошади;  к  ней  потянулась  рука  нагнувшегося  в  седле
солдата; другой, сзади  девушки,  неожиданно  и  сильно  приподнял  ее.  Она
рванулась, ударив  с  отчаянием  ногой  в  бок  коня,  отчего  тот  внезапно
проскакал в ворота на улицу, откуда гулкий, раскалывающий  треск  подков  по
булыжнику дал понять всем, что  всадник  едва  сдерживает  готовое  закусить
удила животное;  оно  храпело  и  ржало.  Тогда  раздались  крики  бешенства
кинувшихся кончать дело людей.
   - Ну и черт эта девчонка, - сказал тот, кто держал Тави.
   - Не хочу, - мрачно сказала она, борясь с увлекающим ее хаосом  хватки  и
возни жестких рук, сопротивляться которым более почти не могла.
   - Что за ночь! - раздалось над ее ухом.
   - Давайте ближе фонарь! - кричали в стороне.
   - Не могу справиться, - сказал жандарм в седле,  с  которым  должна  была
ехать Тави. - Станьте по сторонам и придержите за узду этого дьявола.
   Было темно, как человеку с завязанными глазами: ни звезд, ни луны; редкие
фонари окраины мерцали издалека. Порывами налетал ветер. Казалось,  в  таком
мраке навсегда забыт день и что пропало все, кроме стука и голосов.  Фонарь,
поданный торопливой рукой, озарил Тави каски державших ее солдат и задранную
уздой вверх лошадиную голову, с безумием в огромных глазах; из ее рта  текла
пена. Теперь все крики и голоса были в затылок  девушке;  наконец  ее  почти
бросили на седло, где, схваченная за талию  неподатливой  как  обруч  рукой,
очутилась она сидящей с пылающим лицом, сожженным высохшими слезами.
   - Скачи, Прост! - крикнули солдату, увозящему Тави. - Эй, расступись, все
по седлам и догоняйте его; смотри в оба!
   - Пусти лошадь, - сказал жандарм.
   Державшие коня отбежали; солдат метнулся, ахнул и,  прежде  чем  смолк  в
оцепеневшем слухе гром хлопнувшего как бы по  лицу  выстрела,  разжал  руки,
валясь головой вниз, а Тави, потеряв равновесие, скользнула с седла; нога ее
подвернулась, и, упав, она подумала, что убита. Лошадь, заржав, исчезла
   Взрыв криков, топот и лязг сабель рванулись со всех сторон.  Встав,  Тави
прислонилась к стене, где тотчас ее схватили, тряся с исступлением и злобой,
так как подумали, что выстрелила она.
   - Обыщите, отнимите револьвер!  -  переговаривались  перед  ее  лицом.  -
Свяжите ее!
   Оскорбленная грубым прикосновением, Тави ловко вывернула руку, ударив  по
лицу ближайшего; в то же время три выстрела, гулко толкнув тьму, с  блеском,
секнувшим глаза как бы посреди самой свалки, перевернули все; качаясь,  двое
солдат отошли и повалились со стоном; остальные,  вне  себя,  ринулись  куда
попало, хватая и отталкивая впопыхах друг друга.
   - Нас убивают! Чего смотрите, надо оцепить дом и всю улицу!  На  лошадей!
Где арестованная?!
   Застыв, прижалась Тави к стене, с поднятой для защиты рукой; изнемогая от
страха, стала она кричать, в то время как паника и  грохот  лошадиных  копыт
вместе с меловым мельканием сабель кружились кругом нее, подкашивая  колени.
Вдруг в самое ее  ухо  прозвучал  быстрый  шепот:  -  Сдержитесь;  в  полном
молчании повинуйтесь мне
   - А кто это? - таким же шепотом, задыхаясь, спросила девушка.
   - Я - Крукс.
   Она не успела опомниться, как вокруг ее спины обвилась резким и спокойным
усилием твердо отрывающая от земли рука; в то же время шум свалки отдалился,
как если бы на нее бросили большое сукно.
   VI
   Он поднял ее в руках, обвив ими легкое  тело  девушки  так  покойно,  как
будто ничто не угрожало ему, и неторопливо поправился, когда заметил, что ее
плечо стиснуто его левой рукой. Но были уже притуплены ее чувства, и  только
глубокий вздох, вбирающий с болью новую  силу  изнемогшему  сердцу,  показал
Друду, как было тяжело и как стало теперь легко ей. Она была потрясенно-тиха
и бесконечно блаженно-слаба. Но чувство  совершенной  безопасности  охватило
уже ее ровным теплом; она как бы скрылась в сомкнувшейся за ней толще стены.
Это впечатление поддерживалось решительной тишиной, в далях которой мелькали
лишь подобные шуму платья или  плеску  глухой  струи  неровные  и  ничтожные
звуки, отчего подумала она, что  скрыта  где-то  поблизости  дома,  в  месте
случайном, но недоступном. По ее лицу скользил,  холодя  висок,  ветер,  что
могло быть только на открытом пространстве.
   - Помогите же мне, - сказала она едва слышно, - все объясните мне  и  как
можно скорее, мне плохо; рассудок покидает меня. Вы ли это? Где я теперь?
   - Терпи и верь, - сказал Друд. - Еще не время для объяснения; пока  лучше
молчи. Я без угрозы говорю это. Тебе очень неловко?
   - Нет, ничего. Но не надо больше меня держать. Я встану, пустите.
   - И этому будет время. Там, где мы стоим, сыро. Я по колено в воде.
   Тави инстинктивно поджала  ноги.  "Ты"  Друда  не  тронуло  ничего  в  ее
прижавшейся к спасению и защите душе; он говорил "ты" с простотой владеющего
положением человека, не придавая форме значения. Она умолкла, но нестихающий
ветер загадкой лился в лицо, и девушка не могла ничего понять.
   - Я не буду говорить, - виновато сказала Тави, - но  можно  мне  спросить
вас об одном только, в два слова?
   - Ну говори, - кротко согласился Друд.
   - Отчего так тихо? Почему ветер в этих стенах?
   - Ветер дует в окно, - сказал, помолчав, Друд, - мы в старом складе; окно
склада разрушено; он ниже земли; вода и ветер гуляют в нем.
   - Мы не потонем?
   - Нет.
   - Я только два слова, и ничего больше, молчу.
   - Я это вижу.
   Она затихла, покачивая ногой,	висевшей на сгибе
   Друдова локтя, с целью испытать	его настроение, но Друд  сурово  подобрал
ногу, сказав: - Чем меньше ты будешь шевелиться, тем лучше. Жди и молчи.
   -  Молчу,  молчу,  -  поспешно  отозвалась  девушка;   странное   явление
опрокинуло все ее внимание на круг световой пыли, неподвижно  стоящей  прямо
под ней фосфорическим туманным узором; по нему с  медленностью  мух  бродили
желтая и красная точки.
   - Что светится? - невольно спросила она. -  Как  угольки  рассыпаны  там;
объясните же мне наконец, Крукс, дорогой мой, - вы спасли и добры, но  зачем
не сказать сразу?
   Думая, что она заплачет, Друд осторожно погладил  ее  засвеженную  ветром
руку.
   -  В  сыром  погребе   светится,   гниет   свод;   гнилые   балки   полны
микроскопических насекомых; под ними вода  и  поблескивающая  светом  в  ней
отражена гниль. Вот все, - сказал он, - скоро конец.
   Она поверила, посмотрела вверх, но  ничего  не  увидела;  стоял  ветреный
мрак, скованный тишиной, меж тем отражения в воде, о которых  говорил  Друд,
меняясь и переходя из узора в узор, вычертились  рассеянным  полукругом.  Ее
томление, наконец, достигло  предела;  жажда  уразуметь  происходящее  стала
болью острого исступления, - еще немного, и она разразилась бы  рыданиями  и
воплем безумным. Ее дрожь усилилась, дыхание было полно стона и тоски. Поняв
это, Друд стиснул зубы, каменея от напряжения, увеличившего быстроту  вдвое;
наконец мог он сказать: - Смотри. Видишь это окно?
   Глотая слезы, Тави протерла глаза, смотря по некоторому уклону вниз, где,
без перспективы, что придавало  указанному  Друдом  явлению  мнимо-доступную
руке близость, сиял во тьме узкий вертикальный четырехугольник, внутренность
которого дымилась смутными очертаниями; всмотревшись,  можно  было  признать
четырехугольник окном; оно увеличивалось с той  незаметной  ощутительностью,
какую дает пример часовой стрелки, если не  отрывать  от  нее  глаз.  Момент
этот, прильнув к магниту опрокинутого сознания, расположился,  как  железные
опилки, неподвижным узором;  страх  исчез;  веселое,  бессмысленное  "ура!",
хватив через край, грянуло в уши Друда ликованием все озарившей  догадки,  и
Тави заскакала в его руках подобно схваченному во время игры козленку.
   - Ничего больше, как  страннейший  распричудливый  сон,  -  сказала  она,
посмеиваясь; - ну-с, теперь мы с вами поговорим. Во сне не стыдно; никто  не
узнает, что делаешь и говоришь. Что хочу, то и выпалю; жаль, что я вижу  вас
только во сне. А не проснуться ли мне? Но сон не страшен уже ... Нам кое-что
надо бы выяснить, уважаемый Монте-Кристо. Не  смейте,  не  смейте  прижимать
крепко! Но держать можете. Во сне я не постесняюсь, велика важность. Знайте,
что  вы  приятны  моему  сердцу.  А  я  вам  приятна?  Где  ваша  машина   с
колокольчиками? Почему знали вы, что  умер  старик?  Кто  вы,  скажите  мне,
таинственный человек? И как вы живете? Не скучно ли, не тяжело ли вам  среди
бездарных глупцов?
   Говоря так, смеялась и трясла она его послушную руку,  прижимаясь  к  его
груди, где чувствовала  себя  уютно,  размышляя  в  то  же  время  о  правах
сновидения не без упрека себе, но в лени и усталости чрезвычайной.
   - Краснею ли я? - думала она вслух.
   - Так это твой соя? - спросил Друд так особенно,  как  звучат  голоса  во
сне.
   - Ну да, сон, - беззаботно твердила девушка, держа его руку и  смотря  на
налетающее окно, - сон, - повторила она, подняв  голову,  чтобы  рассмотреть
кирпичную кладку. Окно охватило их и перебросилось взад.
   - Сон, - растирая глаза, сказала, топнув ногой, Тави - Друд  уже  опустил
ее. Отекшие ноги заставили ее опереться на стол,  и  от  движения,  звякнув,
жестяная кружка перекатилась  по  плите  пола.  Стеббс,  молча,  поднял  ее,
светясь и улыбаясь всем своим существом.
   Она вздрогнула, выпрямилась  и  перевела  взгляд  со  Стеббса  на  Друда;
отступила, волнуясь,  взяла  кружку  и  бросила  вновь,  прислушиваясь,  как
звякнула жесть. Неразложимый на призраки голос предмета открыл истину.
   - Это не сон, - медленно выговорила, садясь и  складывая  руки,  девушка;
сверкнуло все и раздалось в ней чудным ударом.
   Друд посмотрел на Стеббса, сказав рукой, что надо уйти. Тави, сжав  руки,
переступила шага два ближе, так что Друд был с ней теперь рядом.
   - Посмотрите на меня долго! Он посмотрел с тем выражением, желание какого
угадал в ней, - покорно и просто.
   - Теперь не смотрите на меня.
   - Бог с тобой, я не смотрю, - взволнованно  проговорил  Друд,  -  сядь  и
овладей сердцем своим. В себе ты найдешь все.
   - Не трогайте, не разговорите меня, - чуть слышно сказала Тави.  -  Иначе
что-то спутается...
   Но  не  по  силам  было  ей  происшедшее  во  всем   размахе   его.   Она
встрепенулась.
   - Очень много всего, - сказала Тави, взглядывая  на  Друда  с  бледным  и
тяжелым лицом.
   Факты были сильнее ее, и она не могла  одолеть  их  ни  рассуждением,  ни
волнением; так резко жизнь бросила ее на другой берег,  с  которого  прежний
виден только в тумане, а этот поразителен, но молчит.
   - Еще болят руки, так стиснул меня солдат. Спрашивается - за что?
   - За тобой следили, думая, что узнают, где найти Друда.  Мы  перекинулись
словами, когда мои колокольчики были еще потехой, когда ты  славным  сердцем
своим встала на защиту осмеянного.  Поэтому  за  тобой  шел,  а  потом  ехал
приличный человек с умным лицом. Меня зовут Друд - ты слышала обо мне?
   С ее лица не сходила задумчивость и покорность, а взгляд, блуждая с тихой
рассеянностью, был полон тени, - он не играл,  не  блестел.  Ее  впечатления
остановились, застилая сознание огромным слепым пятном, и Друд понимал  это,
но не тревожился.
   - Нет, не слышала, - сказала, по-прежнему безучастно,  девушка,  -  а  вы
кто?
   - Я человек, такой же, как ты. Я хочу, чтобы тебе было покойно.
   - Мне покойно. Мне хорошо с вами. Здесь так хорошо сидеть. А это - что? -
Тави слабо повела рукой. - Ведь это - старинный замок?
   - Это маяк, Тави; но он, а также все приюты мои, - их много, -  для  тебя
замки и будут замками.  Все  это  для  тебя  и  тебе.  Она  подумала,  потом
улыбнулась.
   - Вот как! Но что же... что же ... чем же я отличилась?
   - Наверное, тем, что ты сама не знаешь этого. Но я шел, а  ты  остановила
меня. Правда, немного прошло времени, однако пора мне заботиться о тебе и  с
открытым сердцем слушать тебя. Мы, одинокие среди  множества  нам  подобных,
живем по другим законам. Час, год, пять или десять лет - не  все  ли  равно?
Ошибался и я, но научился не ошибаться. Я зову тебя, девушка, сердце  родное
мне, идти  со  мной  в  мир  недоступный,  может  быть,  всем.  Там  тихо  и
ослепительно. Но тяжело одному сердцу отражать блеск этот; он  делается  как
блеск льда. Будешь ли ты со мной топить лед?
   - Я все скажу ...Я скажу все; но я сейчас не могу. - Она дышала  слабо  и
тихо; ее взгляд был странно покоен;  временами  она  шептала  про  себя  или
покачивала головой. - Я ведь нетребовательна;  мне  все  равно;  мне  только
чтобы не было горести.
   - Тави, - сказал Друд так громко, что кровь вернулась к ее лицу, -  Тави,
очнись.
   Она посмотрела на свои руки, провела пальцами по глазам.
   - Разве я сплю?! Но верно, - все в тумане кругом. - Что это? что со мной?
Очните меня!
   Он положил руку на  ее  голову,  потом  погладил,  как  разволновавшегося
ребенка.
   - Сейчас ты станешь сама собой, Тави; туман рассеется,  и  все  будет  ни
чудесным, ни странным; все просто, когда двое думают  об  одном.  Смотри,  -
стол; на нем хлеб,  яичница,  кофейник  и  чашки;  в  помещении  этом  живет
смотритель маяка, Стеббс; плохой поэт, но хороший  друг.  Он,  правда,  друг
мне, и я это ценю. Здесь родился и твой образ  -  год  назад,  ночью,  когда
играли мы на стеклянной арфе из пузырьков; а потом я уже видел тебя  всегда,
пока не нашел. Вот и все; такое же, как и у других, и люди такие же.  Только
одному из них - мне - суждено было не знать ни  расстояний,  ни  высоты;  во
всем остальном значительно уступаю я Стеббсу; он и сильнее, и  проворнее,  а
также отлично ныряет, чему я не могу научиться,  а  потому  иногда  завидую.
Хочешь, я позову Стеббса?
   - Хочу. - Она взглянула снизу на стоящего перед ней Друда, потом схватила
его руку своими обеими ручками и, зажмурясь,  крепко  потрясла  ее,  натужив
лицо; открыла глаза и рассмеялась смехом, полным тихого удовлетворения. - Вы
еще мне много покажете?
   - Довольно, чтобы тебе не было никогда скучно. Стеббс!
   Он стал звать, открыв дверь.
   - Иду, иду! - сказал Стеббс с лестницы, где стоял, ожидая  зова.  Он  был
причесан, был вымыт, и, хотя дело происходило ночью, его