емле,
росло в ней костенеющей массой, мрачно сжимая губы всякий  раз,  когда  ясно
представляла она конец. По-прежнему мелькали среди ее дней улыбка  или  лицо
Друда, данного как бы навсегда в спутники, но уже не так  потрясая,  не  так
сбрасывая могучим толчком, как то было недавно. Теперь смутно мерещилось  ей
рядом с ним другое лицо,  но  с  неуловимыми  и  тонкими  очертаниями,  едва
выраженным намеком беспокойного света; то пропадало, то появлялось это лицо,
и она не могла отчетливо уловить его. Меж тем ее пораженная мысль  двигалась
по кругу, стиснувшему в  себе  чувство  безотчетной  утраты  и  тупой  страх
душевной болезни. Это состояние, усиливаясь, ослабевая и  вновь  усиливаясь,
достигло наконец мрачных пустынь, в свинцовом свете которых гнется и  кричит
жизнь.
   На второй день после того, как Друд, смеясь, перешел границу,  раскинутую
страшной охотой, Руководитель посетил Руну в последний  раз.  Как  приговор,
выслушала она его слова, не поднимая  взгляда,  лишь  тихо  перебирая  рукой
кисть веера;  бледней  жемчуга  было  ее  лицо.  Казалось,  сама  ненависть,
принявшая жуткий человеческий облик, сидит с ней. Его слова шипели и жгли, и
он с трудом, сквозь разорванное злобой дыхание, быстро, как выстрелы, бросал
их: - Не было ни одного момента в связи  всех  действий  и  слов  наших,  не
проверенного с точностью астрономического хронометра. Друзья были  приведены
к молчанию; предатели выслежены и убиты; все негодное, бездарное в этом деле
было обречено  ничтожеству  и  бездействию.  Мы  предусмотрели  случайности,
высчитали миллионные части шансов, - больше,  чем  исчисляет  сама  природа,
производя живое существо, сделали мы, но лучший момент упущен. Как, где, кем
допущена ошибка? Еще не ясно это, но что в том? Какую черту,  какой  оттенок
мысли кого-либо из связанных  с  нами  людей  упустили  мы  или  придали  ей
неточное значение? А! Я опять спрашиваю этот пустой  воздух,  когда  он  уже
пуст и невинен! когда можно смотреть вверх только на птиц! когда струсившее,
или слабое, или сманенное им сердце, покойно улыбаясь, ложится  спать,  тихо
вздохнув!
   Он умолк, и Руна подняла глаза.  Но  более  испугалась  она  теперь,  чем
когда-либо в худшие минуты своего бреда. Само бешенство с дергающимся  синим
лицом сгибалось перед ней, и залитые мраком глаза  неистово  ссекали  острым
блеском своим вздрогнувший взгляд девушки.
   - Мне нехорошо, - сказала она, - идите; все кончено. И все кончено  между
нами. Вдруг слабым стал  его  голос;  плечи  поникли,  взгляд  потух,  руки,
растерянно и беспомощно дрожа, как будто искали опоры. Он встал, осунувшись;
вяло и тускло осмотревшись, скорбно повел он бровью и направился к выходу.
   - Я только старик, - услышала девушка, -  силы  оставляют  меня,  слабеет
зрение, - и жизнь, данная на один порыв, восстанет ли опять стальным блеском
своим? Я сломан: борьба вничью.
   Он удалился, шепча и покачивая головой в свете огромных дверей,  делающих
его старинную фигуру " легкой, как марионетка; забыв о нем, Руна сошла вниз.
Ее вело желание двигаться, в то время как смерть была уже решена уснувшей ее
душой. Но Руна не знала этого.
   Она оделась и вышла, рассеянно кивнув слуге  на  вопрос,  которого  и  не
поняла и не слышала. У нее не было цели, но двигаться среди  вечерней  толпы
манило ее холодным отдыхом шумного  и  пестрого  одиночества.  Обычно  сияли
окна; дрожащие лучи моторов, обгоняя лошадей и людей, то  ослепляли  спереди
прямо  в  глаза,  то  брызгали  из-за  спины,  двигаясь  и   исчезая   среди
пересекающих теней. Густая толпа двигалась ей навстречу, раскалываясь  перед
этим бледным и прекрасным лицом с точностью водораздела, обливающего  скалу;
небрежно и тихо шла девушка, не замечая ничего, кроме золотых цепей вечерней
иллюминации, рассеивающей под небом прозрачный  голубой  газ.  Временами  ее
внимание отмечало что-нибудь, немедленно принимающее гигантские размеры, как
если бы это явление подавляло все остальное: газету величиной в дом, женское
или мужское лицо с страниц "Пищи богов", ширину улицы, казавшейся  озаренной
пропастью, щель или плиту тротуара, делавшиеся  немедленно  центром,  вокруг
которого гремел город.
   Постепенно толпа становилась гуще  и  шире,  в  ней  замечался  некоторый
беспорядок, разраставшийся в легкую давку.  Слышались  вопросы  и  возгласы.
Сколько  могла,  Руна  продвигалась   вперед,   пока   не   была   вынуждена
остановиться. Под ее рукой шмыгали дети; ряды  спин,  сомкнутых  перед  ней,
скрывали сцену или событие,  вокруг  которого  установилось  цепляющееся  за
любопытство молчание; если кто на мгновение оборачивался из переднего  ряда,
в его лице светилось сдержанное волнение.
   С сознанием, что происходящее или происшедшее там каким-то особым образом
относится к ней, хотя никак не могла бы сказать, почему  это,  а  не  другое
чувство вызвано было уличным  внезапным  затором,  Руна  громко  и  спокойно
произнесла: - Пропустите меня.
   Этот тон, выработанный столетиями,  действовал  всегда  одинаково.  Часть
людей отскочила, часть, изогнувшись, вытолкнута была раздавшейся  массой,  и
девушка вошла в круг.
   Она не замечала теперь,  что  привлекла  больше  внимания,  чем  человек,
лежавший ничком в позе прильнувшего к  тротуару,  как  бы  слушая  подземные
голоса. У самых ее ног блестел расползающийся кровяной  развод,  с  терпким,
сырым запахом. Лежащий был прекрасно одет, его темные волосы мокли в крови и
на ней же лежали полусогнутые пальцы левой руки.
   Безмолвно, глубоко и тяжко вздыхая,  смотрела  Руна  на  этого  человека,
уступая одну мысль другой, пока, молниями сменяя друг друга, не  разразились
они полной и веселой отрадой. В этот момент девушка была совершенно безумна,
но видела, для себя, с истиной, не подлежащей  сомнению,  -  того,  кто  так
часто, так больно, не ведая о том сам, вставал перед ее  стиснутым  сердцем.
Вдруг смолкли и отступили все, едва заговорила она.
   - Вы говорите, - тихо сказала Руна, уловив часть беглого разговора, - что
этот человек - самоубийца? Что он бросился из окна? О нет!  Вот  он  -  враг
мой. Земля сильнее его; он мертв, мертв, да; и я вновь буду жить, как жила.
   Улыбаясь, осмотрела она всех, кто, внимательно шепча что-то  соседу,  сам
пристально смотрел на нее и,  встав  на  колени,  прижала  к  губам  теплую,
тяжелую руку умершего. Со стуком упала рука, когда девушка поднялась.
   - Прости, - сказала она. - Все прости. В том мире,  где  теперь  ты,  нет
ненависти, нет страстей; ты мертв, и я отдохну. Она откинулась,  обмерла  и,
потеряв сознание, стала  биться  в  руках  тех,  кто,  подскочив,  успел  ее
удержать. Обычная в таких случаях суматоха  окончилась  появлением  врача  и
вызовом собственного экипажа Руны, - так как некоторые из толпы узнали ее.
   Вот все, что надо, что можно, что следовало сказать об этой крупной душе,
легшей ничком. Но еще несколько слов, может  быть,  совершенно  удовлетворят
пытливого  читателя,  думающего  дальше,  чем  автор,  и  в  одной   истории
отыскивающего другую, пока не будут исчерпаны  все  жизни,  все  любви,  все
встречи и  случаи,  пока  кроткие  могильные  холмы,  пестреющие  зеленью  и
цветами, не прикроют жизни и дела всех героев, всех  людей  этого  скромного
повествования о битвах и делах душевных. Так, следуя  за  выздоровевшей,  но
совершенно забывшей все девушкой, отметим мы и ее брак с  Квинсеем,  твердой
рукой протянувшим ей новые, не менее чудесные  цветы  жизни,  и  возвращение
жизнерадостности,  -  и  все,  чем  дышит  и  живет  человек,  когда  судьба
благоприятна ему. Только иногда, обращая взгляд к небу,  где  вольные  черты
птиц от горизонта до горизонта  ведут  свой  невидимый  голубой  путь,  Руна
Квинсей пыталась припомнить нечто, задумчиво сдвигая тонкие брови  свои;  но
момент гас, и лишь его тень, светлым эхом возвращаясь издали, шептала слова,
- подслушанные ли где, или возникшие чужой волей? -  быть  может,  слышанные
еще в детстве:
   Если ты, не забудешь,
   Как волну забывает волна...
   14 ноября 1921 г.
   28-го марта 23 г.