ых
наследниц Испании, Хинеста не без рода  и  племени,  она  дочь,  и  дочь
признанная, короля Филиппа Красивого. Да и для простой  цыганки,  дочери
вольных просторов и солнца, феи гор, этого ангела  больших  дорог,  даже
дворец был бы темницей. Судите же сами, чем для нее станет  монастырь...
О донья Флора, донья Флора, вы так прекрасны, вас так  любят,  зачем  же
унижать любящую, преданную девушку!
   Донья Флора, вздохнув, промолвила:
   - Значит, вы отказываетесь от помилования, дарованного вам  благодаря
жертве преданной девушки?
   - Человек может совершить низкий поступок, когда чего-нибудь страстно
хочет, - отвечал дон Фернандо, - вот и я  боюсь,  что  свершаю  низость,
оставаясь с вами, донья Флора.
   Молодой человек услышал, что девушка облегченно вздохнула.
   - Значит, я могу известить о вашем возвращении донью Мерседес?
   - Я приехал сообщить ей  о  своем  отъезде,  донья  Флора,  а  теперь
скажите матушке, что мы увидимся завтра, вернее, уже нынче. Вы -  ангел,
приносящий счастливые вести.
   - Итак, до новой встречи, - промолвила донья Флора, и во  второй  раз
ее белоснежная рука показалась между занавесями.
   - До новой встречи, - ответил Сальтеадор, вставая и прикасаясь губами
к ее руке с таким благоговением, будто то была рука королевы.
   Он поднял свой длинный плащ, закутался в него и,  склонясь  в  низком
поклоне перед ложем с задернутыми занавесками, будто перед троном, вынул
из кармана ключ, открыл дверь, постоял, чтобы еще раз взглянуть на донью
Флору, следившую за ним через щелку, затворил дверь и словно тень  исчез
во мраке.

XXIII

БЛУДНЫЙ СЫН

   Наступил  день,  и  в  доме  дона  Руиса  де  Торрильяса   воцарилось
праздничное ликование, все дышало радостью.
   Донья Мерседес объявила старым слугам - не  многие  с  ними  остались
после разорения дона Руиса и были так же привязаны к дому, как и  в  дни
его процветания, - донья Мерседес  объявила,  что  есть  вести  от  дона
Фернандо,  что  молодой  господин   нынче   возвратится   после   долгих
странствий, пробыв вдали от Испании почти три года.
   Ну а донья Флора стала вестницей счастья, поэтому  донья  Мерседес  с
утра обходилась с дочерью дона  Иниго  как  со  своей  родной  дочкой  и
осыпала ее поцелуями, предназначенными для дона Фернандо.
   Часов в девять утра дон Руис, его жена и Беатриса -  старая  служанка
доньи Мерседес и кормилица дона Фернандо - собрались в нижней зале,  где
временно устроились хозяева дома.
   Донья Флора спустилась сюда с утра, спеша сообщить о возвращении дона
Фернандо, умолчав о том, каким образом она узнала о новости, и  осталась
словно член семьи.
   Донья Флора и донья Мерседес сидели рядом. Донья Флора  держала  руку
доньи Мерседес, припав головой  к  ее  плечу.  Обе  тихо  разговаривали.
Однако какой-то холодок появлялся в  тоне  доньи  Мерседес  каждый  раз,
когда голос  девушки  при  имени  Фернандо  выражал  не  сочувствие,  не
Дружеские чувства, а нечто большее.
   Дон Руис прохаживался  по  комнате,  склонив  голову  на  грудь;  его
длинная седая борода выделялась на черном  бархатном  камзоле,  расшитом
золотом; время от времени, когда на мостовой раздавался звук подков,  он
поднимал голову  и  прислушивался:  брови  его  были  нахмурены,  взгляд
мрачен. Его лицо составляло удивительный контраст с лицом доньи Мерседес
- оно словно расцветало от прилива материнской любви, этого  всесильного
чувства, - и даже с лицом старой Беатрисы, примостившейся в  углу  залы;
старушка предвкушала радость встречи, мечтая увидеть дона  Фернандо  как
можно скорее, но из скромности держалась на расстоянии  ото  всех.  Лицо
дона Руиса не выражало радости, радости отца, который для блага любимого
сына пожертвовал всем своим состоянием.
   Чем же объяснялась суровость дона Руиса? Может быть, он укорял,  имея
на это право, молодого человека, вопреки настойчивости, которую проявил,
добиваясь помилования сына? Была ли тут иная причина, тайну  которой  он
никогда и никому не открывал?
   Всякий раз, когда дон Руис,  заслышав  топот  копыт,  доносившийся  с
улицы, поднимал голову,  женщины  умолкали,  прислушивались  с  бьющимся
сердцем, не сводя глаз с дверей, а Беатриса бежала к окну, надеясь  быть
первой и крикнуть госпоже: "А вот и он!"
   Всадник проезжал, топот копыт удалялся. Дон Руис снова и снова  шагал
по комнате, уронив голову на грудь  и  вздыхая.  Беатриса  отступила  от
окна, покачивая головой, и весь ее вид говорил: "Нет, это не  он",  -  а
обе женщины возобновляли свой негромкий разговор.
   Мимо проехали пять или шесть всадников; пять или шесть раз раздавался
топот копыт и стихал, отдавшись болью в сердцах тех, кто  внимал  ему  с
тщетной надеждой. Но вот снова раздался стук  копыт  -  конь  скакал  со
стороны Сакатина.
   Сцена, которая каждый раз возникала при топоте копыт,  возобновилась;
только на этот раз  Беатриса  громко  закричала  от  радости,  хлопая  в
ладоши:
   - Это он, мой мальчик, узнаю его!
   Донья Мерседес живо вскочила, охваченная порывом  материнской  любви.
Дон Руис посмотрел на нее странным взглядом, и она замерла на месте,  не
садясь, но и не делая шага вперед. Донья Флора то краснела, то  бледнела
- она встала, как и донья Мерседес, но силы ей изменили, и она  упала  в
кресло.
   И вот мимо окон проехал всадник - на  этот  раз  лошадь  не  умчалась
дальше: раздались удары бронзового молотка в дверь.
   Однако все, кто ждал с различными чувствами появления того, чья  рука
только что подняла дверной молоток, так и не тронулись с  места,  только
лица выдавали мысли  трех  женщин  и  мужчины  -  все  они  держались  с
испанской чопорностью, не глядя друг на друга, соблюдая правила этикета,
который в XVI веке еще был принят не только при  дворе,  но  и  во  всех
знатных дворянских семьях.
   Слышно было, как входная дверь открылась, шаги приблизились, появился
дон Фернандо, но, словно разделяя общее смятение, остановился на пороге.
Он был одет в великолепный дорожный костюм, и  вид  у  него  был  такой,
словно он вернулся из долгого путешествия.
   Он бросил беглый взгляд на низкий зал и на всех, кто  ждал  его:  дон
Руис был первый, кого он увидел; налево от дона Руиса на переднем  плане
две женщины - его мать и донья Флора - стояли, обняв  друг  друга,  а  в
глубине,  словно  застыв  после  суеты  и  волнения,  пряталась   старая
Беатриса.
   Быстрые глаза все подметили -  холодный,  чопорный  вид  дона  Руиса,
кроткое выражение лица доньи Мерседес и нежный взор доньи  Флоры,  взор,
полный воспоминаний, и преданную улыбку Беатрисы.
   И вот, склонившись перед отцом, будто и в  самом  деле  после  долгих
странствий, дон Фернандо сказал:
   - Сеньор, да будет благословен тот день, когда вы дозволите  сыновней
любви прийти  и  простереться  у  ваших  ног,  ибо  этот  день  -  самый
счастливый день в моей жизни.
   И молодой человек с явным недовольством, как бы выполняя  необходимый
обряд, встал на одно колено.
   Дон Руис мельком посмотрел на сына и заговорил тоном, который  совсем
не подходил к его словам,  ибо  слова  были  ласковые,  а  голос  звучал
сурово:
   - Встаньте, дон Фернандо, добро пожаловать в тот  дом,  где  родители
уже давно с тоской ждут вас.
   - Сеньор, - отвечал молодой человек, - сердце мне подсказывает, что я
должен стоять на коленях перед отцом, ибо он не протянул  мне  руку,  не
дал поцеловать ее.
   Старик сделал шага четыре вперед и обратился к сыну:
   - Вот моя рука, и да образумит вас господь бог, о чем я молю его всем
сердцем.
   Молодой человек поднялся,  поклонился  дону  Руису  и  приблизился  к
матери с такими словами:
   - Сеньора, со страхом в  сердце,  преисполненном  стыда,  я  предстаю
перед вашими очами, которые пролили столько слез из-за меня. Да  простит
мне бог, а главное, простите вы, сеньора!
   И на этот раз он преклонил колена и, простирая руки к донье Мерседес,
стал ждать. Она же приблизилась  к  нему  и  с  тем  нежным  выражением,
которое и материнский упрек превращает в  ласку,  протянула  сыну  руки,
поднесла к его губам, говоря:
   - Ты сказал о моих слезах, из-за тебя я плачу и сейчас, но верь  мне,
любимый сын мой, то были слезы горестные, зато ныне они мне сладостны.
   Она посмотрела на него с кроткой материнской улыбкой.
   - Будь желанным для всех нас, душа моя! - произнесла она.
   Донья Флора стояла позади доньи Мерседес.
   - Сеньора, - сказал ей дон Фернандо, - я  знаю,  что  знаменитый  дон
Иниго, ваш отец, намеревался  сделать  для  меня;  намерение  выполнено,
примите же и вы мою благодарность.
   Он  не  просил  у  нее  позволения  поцеловать  руку,  как  просил  у
родителей, а взял завядший цветок, спрятанный  у  него  на  груди,  и  с
благоговением приложился к нему губами.
   Девушка вспыхнула и отступила на шаг; то был анемон, который она дала
Сальтеадору в харчевне "У мавританского короля".
   Но тут старая кормилица потеряла  терпение  и  приблизилась  к  донье
Мерседес со словами:
   - О госпожа, ведь я тоже отчасти мать нашего ненаглядного сына!
   - Сеньор, - сказал молодой человек, обернувшись к дону Руису и  в  то
же время с какой-то детской  улыбкой  протягивая  руки  к  кормилице,  -
соизвольте разрешить мне в вашем присутствии обнять эту добрую женщину!
   Дон Руис кивнул головой в  знак  согласия.  И  Беатриса  бросилась  в
объятия того, кого она называла своим  мальчиком,  осыпая  его  звонкими
поцелуями, которым народ дал священное название - поцелуи кормилицы.
   - Ах, да она счастливее всех нас! - прошептала донья Мерседес,  когда
кормилица обняла ее сына, которому подобало  в  присутствии  дона  Руиса
поцеловать только руку матери. Две горестные слезинки  скатились  по  ее
щеке.
   Дон Руис ни на миг не отводил мрачного взгляда от картины, которую мы
наблюдали. Когда по щекам доньи  Мерседес  покатились  слезы,  лицо  его
передернулось, и он зажмурился,  словно  ядовитая  змея  ужалила  его  в
сердце.
   Он сделал невероятное усилие, сдерживая себя, его рот открылся и  тут
же закрылся, губы дрогнули, но он хранил молчание. Казалось,  он  тщетно
старается избавиться от яда, которым полнится его грудь.
   Да, ни единая подробность не ускользнула от взгляда дона Руиса, но  и
глаза доньи Мерседес все замечали.
   - Дон Фернандо,  -  произнесла  она,  -  по-моему,  дон  Руис  желает
говорить с вами.
   Молодой человек повернулся к нему и, опустив глаза,  жестом  показал,
что он слушает. Чувствовалось, что под этим кажущимся  смирением  скрыта
досада, и тот, кто мог бы постичь, какие мысли подсказаны  ему  душевным
смятением, сказал  бы,  что  он  ждал  нравоучения,  что  это  было  ему
неприятно, особенно в присутствии доньи Флоры.
   Она же заметила это с тою чуткостью, что свойственна только женщинам,
и промолвила:
   - Прошу  простить  меня,  но  мне  показалось,  что  хлопнула  дверь,
вероятно, пришел батюшка, и я хочу сообщить ему добрую весть - сказать о
возвращении дона Фернандо.
   Сжав руку донье Мерседес и поклонившись  дону  Руису,  она  ушла,  не
взглянув  на  молодого  человека,  который,   опустив   голову,   ожидал
наставлений отца, пожалуй, с покорностью, а не с уважением.
   Однако  после  ухода  доньи  Флоры   Сальтеадор   почувствовал   себя
свободнее, ему стало легче дышать. Дон Руис  тоже  испытал,  облегчение,
когда слушателями и зрителями стали только члены семьи.
   - Дон Фернандо, - обратился он к  сыну,  -  вы,  наверное,  заметили,
какие перемены произошли в  доме,  пока  вас  не  было.  Кончилось  наше
благоденствие; наше  имущество,  и  об  этом  я  сожалею  меньше  всего,
заложено или продано.
   Сестра дона Альваро согласилась пойти в  монастырь:  я  внес  за  нее
вклад; родителям стражников я уплатил некоторую сумму  и  выхлопотал  им
ренту. Вашей матери и мне пришлось сократить расходы, мы дошли  чуть  ли
не до нищеты.
   Дон  Фернандо  покачал  головой,  выражая  скорее  сожаление,  нежели
раскаяние, при этом он не терял достоинства и горько усмехался.
   - Впрочем, довольно говорить об этом, - продолжал  дон  Руис,  -  все
забыто, раз вы помилованы, сын мой, и  за  это  помилование  я  смиренно
приношу благодарность королю дону Карлосу. И отныне  я  говорю:  прощай,
горе; впрочем, это горе для меня словно никогда и  не  существовало.  Но
вот о чем я хочу просить  вас,  дон  Фернандо,  просить  со  слезами  на
глазах, о чем хочу просить вас с нежностью, о чем я был бы готов просить
вас коленопреклоненно, если б сама природа не отвернулась  бы  от  отца,
преклонившего  колена  перед  сыном,  от  старика,  склонившегося  перед
молодым  человеком,  от  седовласого  старца,  умоляющего  черноволосого
юношу, так вот, умоляю вас, сын мой,  перемените  нрав,  измените  жизнь
свою, примитесь за работу. Я приду к вам на помощь,  воспользуюсь  всеми
своими связями, чтобы восстановить уважение к вам  в  обществе  -  пусть
даже ваши недруги признают, что тяжкие уроки, полученные в дни бедствий,
никогда не бывают бесплодны  для  человека  благородного  и  умного.  До
нынешнего дня я был для вас только отцом, вы для меня только  сыном,  но
этого недостаточно, дон Фернандо. Будем же отныне друзьями! Может  быть,
между нами стеной встают неприятные воспоминания? Исторгните  же  их  из
своего сердца, как я исторгну их из своего; будем жить  в  мире,  делать
друг для друга все, что в силах сделать. Я постараюсь одарить вас  тремя
чувствами - так обязан поступать каждый отец по отношению к своему сыну:
любовью, нежностью, преданностью. От вас я приму в обмен  лишь  одно:  в
вашем возрасте, возрасте пылких увлечений, вам не дано иметь  над  собой
той власти, какой обладаю я, старик, и я прошу у  вас  лишь  послушания,
обещаю никогда ничего не  требовать  от  вас,  будьте  только  честны  и
справедливы. Извините меня, речь моя оказалась пространнее, чем  мне  бы
хотелось, дон Фернандо, ведь старость болтлива.
   - Сеньор! Все это я вам обещаю, - проговорил с поклоном дон Фернандо,
- клянусь честью дворянина, что с нынешнего  дня  вам  уже  не  придется
упрекать меня: из своих бед я извлеку полезный урок - вас даже порадует,
что мне довелось испытать беду.
   - Вот и хорошо, Фернандо, - отвечал дон Руис, - теперь я позволяю вам
поцеловать вашу матушку.
   Донья Мерседес радостно вскрикнула и открыла объятия сыну.

XXIV

ДОН РАМИРО

   Образ  матери,  со  слезами  обнимающей  любимого  сына,  трогает   и
посторонних людей, но на дона  Руиса  эта  картина,  как  видно,  навела
печаль, ибо он ушел в угрюмом молчании, и  заметила  это  только  старая
Беатриса.
   Один на один со своей матерью и кормилицей молодой человек  рассказал
все, что произошло с ним накануне, - о странном чувстве к донье Флоре он
умолчал; рассказал, что ночью явился навестить мать,  как  обычно,  а  в
спальне застал красавицу гостью.
   Донья Мерседес увела  его  к  себе  в  спальню.  Спальня  матери  для
Фернандо была подобна святилищу в  храме  для  людей  верующих.  Там,  в
комнате матери, он ребенком, отроком и молодым человеком проводил  самые
счастливые часы своей жизни; и только там его сумасбродное сердце билось
спокойно, и только там его мечты воспаряли  высоко,  в  беспредельность,
подобно  тем  птицам,  что  рождены  в  полусфере  и  что   взлетают   в
определенные времена года к своим никому не ведомым соплеменникам.
   Припав к ногам матери, как бывало в дни невинного детства  и  юности,
целуя  ее  колени,  чувствуя  такой  прилив  счастья,  какого  давно  не
испытывал, Фернандо, пожалуй, с гордостью, а не со смирением рассказывал
матери о своей жизни, полной приключений, с того  дня,  когда  бежал  из
дому, и до того дня, когда вернулся.
   Прежде, беседуя с матерью, он всегда сокращал рассказ  -  человек  не
может рассказать о тягостном сне, пока его видит; но вот он проснулся, и
чем  сон  был  страшнее,  тем  с  большим  удовольствием,  даже  смеясь,
описывает он ночное видение, которое наводило на него такой ужас.
   Донья Мерседес слушала сына, не  сводя  с  него  глаз,  а  когда  дон
Фернандо поведал о том, как встретился с доном Иниго  и  доньей  Флорой,
донья Мерседес, казалось, стала слушать еще внимательнее, причем она  то
бледнела, то краснела.
   Дон Фернандо,  припав  головой  к  груди  матери,  почувствовал,  как
забилось ее сердце, а когда он признался  в  том  удивительном  душевном
расположении, которое испытывал, увидев дона Иниго, о  чувстве,  которое
словно бросило его к ногам доньи Флоры, она зажала его рот рукой, как бы
прося о передышке: силы ей изменили, она изнемогала.
   А дальше, когда  она  позволила  сыну  продолжать,  он  рассказал  об
опасности, которую избежал, о побеге в горы,  пожаре,  убежище  в  гроте
цыганки,  об  осаде,  которую  устроили  беглецу  солдаты,  наконец,   о
единоборстве с медведем.
   Не успели отзвучать последние слова дона Фернандо, как донья Мерседес
поднялась без кровинки в лице. Шаткой походкой  она  пошла  в  тот  угол
комнаты, что был превращен в молельню, и преклонила колена.
   Дон Фернандо тоже встал и с благоговением смотрел на  нее;  вдруг  он
почувствовал, как чья-то рука коснулась его плеча, и обернулся. То  была
кормилица. Старушка пришла сказать, что один из его лучших друзей -  дон
Рамиро -  узнал  о  возвращении  Фернандо,  ждет  его  в  зале  и  хочет
поговорить с ним.
   Молодой человек оставил донью Мерседес, которая продолжала  молиться,
- он хорошо знал, что мать молится за него.
   Дон  Рамиро,  в  великолепном  утреннем  одеянии,   сидел,   небрежно
развалившись в большом кресле.
   Действительно, прежде они были закадычными друзьями, не виделись  уже
года три и  теперь  бросились  в  объятия  друг  друга.  Потом  начались
расспросы.
   Дон Рамиро слышал о любовных похождениях дона Фернандо, о его страсти
к донье Эстефании, о его дуэли с доном Альваро и  бегстве  после  смерти
противника, но на этом и кончалось все, что он о нем знал.
   Впрочем, говорили, будто дон Фернандо после дуэли уехал -  не  то  во
Францию, не то в Италию, его будто бы встречали и при дворе Франциска I,
и при дворе Лоренцо II, который прославился тем, что был отцом Екатерины
Медичи и что его бюст изваял Микеланджело.
   Тогда, на площади, никто не мог слышать, о чем беседовали дон Руис  и
король, однако даже те, кто в  тот  день  видел  старика,  стоявшего  на
коленях перед доном Карлосом, думали, что он просил об одном: помиловать
убийцу дона Альваро.
   Фернандо не стал разубеждать приятеля.
   Потом, и любопытства ради, и из желания переменить тему разговора, он
решил, в свою очередь, расспросить дона Рамиро.
   - Я очень рад вас видеть, - начал он, - и собирался известить  вас  о
приезде.
   Дон Рамиро уныло покачал головой:
   - А я радоваться не могу, ибо душа моя изнемогает от любви, пока  она
доставляет мне больше страданий, нежели радости.
   Фернандо понял, что  сердце  дона  Рамиро  переполнено  и  он  жаждет
поделиться своими чувствами.
   Он улыбнулся и протянул ему руку:
   - Любезный друг, наши с вами сердца, наши чувства просятся на вольный
воздух, здесь, в зале, так душно,  пройдемся  по  чудесной  аллее  перед
нашим домом, и вы мне поведаете обо всех своих приключениях, согласны?
   - Согласен, - ответил дон Рамиро, - тем более что,  беседуя  с  вами,
быть может, я увижу ее.
   - Вот оно что! - рассмеялся дон Фернандо. - Значит, она живет на этой
площади?
   - Пойдемте же, - сказал дон Рамиро, - через  минуту  вы  узнаете  обо
всем, что со мной произошло, а также и о том, какую услугу вы можете мне
оказать.
   Они вышли рука об руку и стали  прохаживаться  по  аллее;  словно  по
обоюдному согласию, они ходили только вдоль фасада.
   Кроме того, каждый из них то и дело поднимал голову,  посматривая  на
окна второго этажа. Но ни тот, ни другой не спрашивал и не объяснял, что
заставляет каждого так поступать, - оба молчали.
   В конце концов дон Рамиро не выдержал:
   - Друг Фернандо, ведь вы пришли сюда, чтобы высл